Конкордат также установил основные принципы организации миссионерской деятельности. Они были развиты в Миссионерском договоре, заключенном тогда же, а также в Миссионерском уставе 1941 года. Последний представлял собой правила для португальских католических миссий в колониях. Отныне они были взяты под защиту государства и считались «институтами образования и помощи» и «инструментами цивилизации»[244].
Католическая церковь превратилась в прочнейшую идеологическую опору режима. Связка политики и религии усилилась с назначением в 1929 году кардиналом-патриархом Мануэла Гонсалвеша Сережейры — университетского друга Салазара, с которым будущий премьер-министр учился, а затем преподавал в Коимбре в течение 11 лет.
На следующий год произошло знаменательное событие, имевшее серьезные последствия. Епископ Лейрии признал «достойным доверия» чудо явления Богородицы в приходе Фатима и распорядился «официально разрешить культ Богородицы Фатимской».
Культ стал одной из визитных карточек Португалии как страны религиозной и антикоммунистической. Городок Фатима, расположенный в сотне с небольшим километров к северо-востоку от Лиссабона, превратился в один из крупнейших паломнических центров католического мира.
Согласно официальной версии, явления Богородицы происходили регулярно. Они случались каждое 13-е число с мая по октябрь 1917 года. Божья Матерь представала перед тремя юными пастушками: Лусией душ Сантуш, а также ее двоюродными братом и сестрой.
В последний раз вместе с детьми на встречу с Богородицей пришли тысячи людей. По описаниям очевидцев, они увидели, как солнце превратилось в неяркий серебряный диск, который быстро вращался вокруг своей оси. Когда люди от страха попадали на колени, диск ринулся зигзагами вниз, к земле, а затем вернулся на место и снова стал сверкающим солнцем.
После первого явления детей осмеяли, подвергли строгому допросу и наказали. Последнее чудо широко освещалось в печати.
Атеистические республиканские власти восприняли чудесные события в Фатиме как реакцию Церкви на свою антиклерикальную политику, ее ответный выпад и пытались помешать распространению культа. Доходило до применения военной силы, но против веры и столь грозные методы не срабатывали. Так, в 1920 году солдаты тщетно пытались не допустить установку паломниками на месте явлений статуи Девы Марии.
После прихода к власти Салазара и его друга кардинала Сережейры культ обрел официальную поддержку. «С тех пор, как Богоматерь Фатимская в 1917 году возникла в небе Португалии, особое Божье благословение снизошло на португальскую землю. Завершился цикл насилия и преследования религии, и началась новая эпоха умиротворения умов и христианского возрождения», — заявил главный священнослужитель страны, имея в виду правление Сидониу Паиша, который отменил самые радикальные положения антирелигиозного законодательства либеральных республиканцев.
В 1930 году единственной свидетельницей всех чудес оставалась Лусиа душ Сантуш, которой во время явлений было 9 лет. Ее двоюродные брат и сестра скончались в 1919-х и 1920-х годах.
Лусиа, прожившая 97 лет, стала монахиней. Она утверждала, что в июле 1917 года Богородица открыла детям три тайны. Две из них она обнародовала в 1941 году. Первая касалась видения Ада, вторая — России.
По словам Лусии, необходимо «провести посвящение России Непорочному Сердцу Девы Марии». Сделать это должны Папа Римский и католические епископы. В противном случае атеистическая страна распространит «свои ошибки по миру, порождая войны и преследования Церкви».
Вторая тайна Фатимы послужила мощнейшим инструментом в борьбе режима Салазара с коммунистической идеологией. Но не только с ней. Заодно она надолго очернила в глазах верующих португальцев все, что так или иначе связано с Россией и русскими. Как предельно четко сформулировал кардинал Сережейра: «Фатима — Алтарь мира — противостоит Москве — столице царства Антихриста»[245].
Салазар уже в 1930-е годы претендовал на роль европейского лидера в «борьбе с коммунистической угрозой». Но не жаловал он и капитализм с его парламентской демократией. Он утверждал, что в отличие от демократии, проповедующей «свободу без власти» и тоталитаризма, навязывающего «власть без свободы», его режим способен дать «синтез власти и свободы». Что касается социализма, то эту систему политик считал «противоестественной и невыполнимой на практике»[246].
Премьер-министр не принимал любые «измы». «Мы против всех и всяческих интернационализмов, против коммунизма, против социализма, против синдикализма, против всего, что ослабляет, разделяет, распускает семью, против классовой борьбы, против безродных и безбожников, против силы в качестве источника права, мы — против всех великих ересей нашего времени, — говорил Салазар. — Мы… полны решимости создать корпоративное государство… и больше всего хотим, чтобы наша система управления была национальной, чисто португальской»[247].
Что касается корпоративного государства, то премьер рассматривал его прагматически, как инструмент примирения противоречий, мешающих сплочению общества: «Почему мы за корпоративную организацию? Потому что нам представляется, что она может привести к желанному синтезу интересов, способна предоставить квалифицированным представителям место встречи, дать возможность достичь взаимопонимания, заменить классовую борьбу»[248].
Португальский правитель требовал различать свободу личную и политическую. Первую он обещал защищать и охранять, призывая «жить обыденно» и декларируя невмешательство в частную жизнь, а вторую не считал зазорным жестко ограничить.
Судя по снижению накала оппозиционных выступлений к концу 1930-х годов, большинство португальцев такая политика устраивала. После хаоса Первой республики они были готовы мириться с отсутствием политических свобод, тем более что масштаб репрессий не шел в сравнение с разгулом насилия в других европейских странах, где у власти стояли правые режимы.
Аресты касались сотен людей. В концлагере Таррафал за 18 лет его существования погибли 32 узника. Штат ПВДЕ также поначалу был небольшим: три-четыре сотни человек. Это уже в конце Нового корпоративного государства, в 1970-е годы, в тайной полиции насчитывалось свыше 2,5 тысячи сотрудников, помощь которым оказывали 15 тысяч осведомителей, а в ее картотеке имелось досье на каждого пятого португальца[249].
Политическая цензура имела определенные послабления. Наряду с многочисленными официозными органами печати, издавались оппозиционные газеты «Република» и «Диариу де Лижбоа», еженедельник «Дьябу», ежемесячные журналы «Вертисе» и «Сеара нова». Крамольные мысли в них излагались эзоповым, но вполне понятным для читающей публики языком.
Концепция сочетания личной свободы с точечными, выборочными политическими репрессиями, рассчитанными на психологический эффект, деморализацию и духовную демобилизацию остальных оппозиционеров, привлекала внимание многих европейских политиков. Среди поклонников Салазара значились венгерские премьеры Бела Имреди и Пал Телеки, глава Вишистской Франции маршал Петен.
Все эти политики возглавляли режимы, признанные фашистскими диктатурами и находившиеся в подчинении у Гитлера. Относительно системы правления Салазара единодушия нет. Обычно даже те, кто убежден в фашистской сути Нового корпоративного государства, добавляют к характеристике смягчающие определения: «академический» или «профессорский» фашизм, «квазифашизм», «стыдливый фашизм», «фашизм без фашистского движения», «фетровый фашизм», «фашизм в лайковых перчатках», «бесшумный фашизм», «псевдокатолическая интегралистская модель»[250].
Несмотря на очевидные сходные черты с Германией и Италией 30-х годов, Португалия отличалась от них не только сравнительно скромными масштабами политических репрессий. В стране отсутствовала национальная нетерпимость, хотя бы в силу того, что португальцы составляли практически 100 процентов населения. Слово «нация», которое так любил Салазар, он использовал не для противопоставления своего народа другим, а для подчеркивания его единства.
У режима не было харизматичного лидера. Сдержанный Салазар, не умевший произносить зажигательные речи, на эту роль не годился по определению. Еще важнее было то, что вместо языческого культа силы проповедовалось церковное смирение.
Сам Салазар объяснял главное отличие своего режима от других тем, что в корпоративном государстве его власть ограничена христианской моралью. «Конституция… начинается с того, что провозглашает мораль и справедливость как нечто, что находится вне пределов ее действия», — говорил премьер[251].
Постулаты Католической церкви оказали сильное воздействие и на социальную доктрину Нового корпоративного государства. В ее основу легли положения энциклики Папы Римского Льва XIII Rerum Novarum («О новых веяниях»), обнародованной в 1891 году. В ней рассматривался «рабочий вопрос», обострившийся с наступлением эпохи индустриализации. Папа выступил за достижение согласия между правительствами, рабочими и хозяевами в рамках частной собственности, не прибегая к радикальным социалистическим методам.
В концентрированной форме Салазар сформулировал основные принципы своей идеологии в речи, произнесенной 26 мая 1936 года, в 10-летний юбилей Национальной революции.
Душам, истерзанным сомнениями и негативизмом нашего века, мы хотим вернуть утешение, даруемое вечными и незыблемыми истинами. Мы не оспариваем Бога и добродетель; не оспариваем Отечество и его Историю; не оспариваем власть и ее авторитет; не оспариваем семью и ее мораль; не оспариваем величие труда и его ценность»