eu juro! i swear!), и я поддался жестам, которыми приветствуют самых драгоценных родственников (уловка торговцев и уличных зазывал, на которую всегда попадаюсь); я кивнул; он впустил меня в зал, забитый картами – картами странными, картами пестрыми, картами, более похожими на картины. Все эти древние куски телячьей и газельей кожи сразу каким-то сверхъестественным образом, словно игра «Джуманджи», притянули к себе внимание. Якутия, Лена, капитанская рубка кораблика, штурманский стол, сам капитан с добродушным смешком, распахнувший передо мной свои самодельные чертежи, – все моментально явилось, когда я понял, в чем дело. То было царство портуланов, собранных здесь со всего света: «итальянских», на которых ничего не показывалось, и «каталонских» – с изображениями хребтов, рек и долин, но опять-таки схематичных, неполных и не прорисованных до конца. Мне попался первым самый старый пергамент, Пизанский – плод творения многих людей, ибо ни один картограф в те века в одиночку не мог охватить такие пространства. В глазах моих зарябило, но я прилип к витринам, рассматривая карты подобно самому дотошному криминалисту, словно не было ничего важнее в моей жизни, чем изучение береговой линии материков и островов с нанесенными бухтами: всех этих Дарданелл, побережий Эгейского, Ионического, Адриатического, Тирренского, Лигурийского морей, Французской Ривьеры, Балеарских островов, Гибралтара и, наконец, Канар. Зал казался мне тупиком запутанного лабиринта, в который никто никогда не заглядывал; я был там совершенно один, ошарашенный, удивленный; и портуланы окружили меня самым коварным образом: центральные компасные звезды накрывали их лучами-сетками, крестили линиями румбов, мели и скалы на них маркировались красным тревожным цветом, кричащим об опасности, и повсюду на них пестрела латынь. Подошвы моих туфель чиркали по полу, глаза в конце концов отказались работать, но и будучи ослепшим от разглядывания, я все ходил по квадрату зала и все без конца всматривался. Зачем? Почему? Что я искал? Ведь и так понятно: каждый портулан есть морская карта, на которой показаны лишь берега – внутренняя территория суши на нем не представлена.
XXVI
Мое повествование подходит к финалу, к так называемому the end. Завершая сагу о Слушателе последним аккордом, я оставляю «за кадром» огромное количество событий, дел, удач, неудач, открытий, мелких и крупных разочарований, полезных и бесполезных встреч своей жизни – короче, целую вечность, в которой Большому Уху не было места. Двадцать лет я ничего не слышал о чудаке и вспоминал о нем, как уже говорилось, всего лишь несколько раз. Но вейское прошлое, оказывается, имело на меня виды. Оно все-таки выкинуло номер. Однако обо всем по порядку.
Я очнулся от скачек по буровым лишь тогда, когда занимающиеся сбором алиментов налоговые службы перестали щипать мою кредитную карту. Именно в тот год я попрощался с «Газпромом» и, отпраздновав половозрелость младшей дочери, окончательно осознал, что оказался в возрасте, в котором и на свадьбы, и на похороны ходят с одинаковым выражением лица.
Израиль – место могил отца и матери и предполагаемого пенсионерства – сразу отпал после посещения Эйлата в период пыльных бурь. О Эйлат! О бедные мои старики, успокоившиеся в самом тоскливом углу местного кладбища. Потеряв державу комбайнеров, соцобязательств и партийных лозунгов, они бросились искать «свои корни», перебравшись на землю предков с наивной уверенностью, что непременно разыщут их в раскинутых там и сям кибуцах, но даже в могилах, куда родителей впоследствии опустили, не оказалось ни единого, самого маленького, самого занюханного корешка – лишь песок, песок, песок, чертов песок, который, дважды приезжая на погребение, я просеивал сквозь пальцы, наблюдая за тем, как неторопливо струится он, как неизбежно развеивается ветром…
Нет, Эйлат меня не прельстил. Америка не ждала. Европа не привлекала. Оставался участок в Истре. Я решил наконец успокоить свой зад на диванчике в гостиной дома, который во время возведения всех его этажей и комнат хоть и стоил мне второго сердечного приступа, но, как говорят, «получился», – и зажил частной жизнью.
За годы газпромовской беготни удалось скопить небольшой капиталец. Оставалось существовать на проценты и, конечно же, радоваться, однако путешествия (если можно назвать путешествиями бесцельное болтание по странам и городам) лишь ненадолго развеивали скуку, а бодрствование перед телевизором не вызывало ничего, кроме растущей, словно на дрожжах, уверенности в том, что у вулкана, на котором всем скопом сидит человечество, довольно серьезные намерения. От нечего делать я занялся продажей мебельных гарнитуров. Новый бизнес не только приносил кое-какой доход. Довольно часто он позволял решать дела и за домашним столом, правда, одним январским вечерком желание лично проинспектировать самую дальнюю торговую точку вынесло торговца мебелью на федеральную трассу. Обратный путь стал кошмаром; гололед был тотален; желтые кошачьи глаза встречной фуры (тормоза ее отказали) ослепили меня – так ослепляет смерть, – но в самый последний момент ангел-хранитель вывернул руль (не сомневаюсь, он ругал своего одеревеневшего подопечного самыми последними словами). Отдышавшись на обочине, я продолжил было движение, однако наледь, выбоины и виляющие по шоссе со сверхзвуковой скоростью мерзавцы, которым просто не терпелось забрать с собой в морг как можно больше народу, вскоре вновь довели меня до тремора пальцев рук.
Антуражем неожиданной встречи послужила бензоколонка в Мытищах – светящийся неоном памятник газпромовской расторопности. Я съехал с трассы скорее для того, чтобы немного прийти в себя: в баке плескалось достаточно топлива. Три литра для «ауди», которая, как и ее хозяин, все еще мелко дрожала от ужаса, явились данью «Газпромнефти» за возможность перевести дух в кафе при заправке.
Площадку перед стеклянным кубом заливал вошедший в моду и высвечивающий даже самые мелкие камушки желтый свет, более подходящий для прозекторской. Из подкатившего «форда-рейнджера» вылезла дама, на которую я не обратил внимания. Апельсиновый сок был допит, мелочь из моих карманов переместилась на блюдце прилавка. Не успел я отъехать и трех метров, как что-то похожее на огромную трепетавшую птицу залепило лобовое стекло и буквально налипло на нем. Я тормознул, я выглянул: та самая дама из «рейнджера», успевшая добежать до моей старушки и лихо наскочившая на ее капот, была вне себя от возбуждения:
– Здравствуйте, здравствуйте! Как хорошо, что вас встретила! Вы помните, помните, помните… вы должны непременно помнить!
Эти глаза, эта пулеметная очередь, эта некрасивость… Подруга Большого Уха! Промелькнувшее тысячелетие мало ее изменило! Механизм, отвечающий за оправдание, проснулся и заработал, он трудился безотказно и четко, он диктовал, что ответить. Слово в слово я начал бубнить под его спасительную диктовку, что «звонил, отговаривал, но не сошлось, не съехалось, вы же знаете упрямство своего дорогого супруга…»
– Бросьте, бросьте! – замахала Дюймовочка, затыкая рот моей механической лжи. – Бросьте! – Она зарыдала. – Он умер!
Пришлось вернуться в кафе: продавщица ушла отдыхать; бензоколоночный закуток – два столика, три стула – словно был создан для подобных встреч. Там я и узнал подробности: лет десять назад Слушатель все-таки освободился от легкости бытия, но самадхи оказалось здесь ни при чем – дело сделал неожиданный и скоротечный рак. Я ожидал чего угодно, но только не того, что Большое Ухо так банально покинет третью от солнца планету – юдоль брокерских фирм, семейных дрязг и вездесущего доллара. Впрочем, в большинстве случаев смерть предъявляет свою визитную карточку совершенно внезапно. И все-таки мне казалось удивительным, что Слушатель просто умер, без всяких там громов и молний. После тех фортелей, которые он передо мной выкидывал, было исключительно странно услышать, что Большое Ухо убрался из этого мира не под сопровождение всех на свете симфоний и симфониетт, закрывшись в своей сумасшедшей башне и нацепив видавшие виды потертые sony, а уныло и, можно сказать, по-обывательски буднично. Более того: когда его обособленная жизнь перестала существовать, ничего не произошло, не рухнуло и не сотряслось. Слушатель не произвел своим уходом никаких расходящихся кругами волн. Хотя нужны ли были ему эти волны? Для Большого Уха ничего ни существовало в этом мире – стоило ли тогда ожидать, что мир обратит на него внимание?
Мышь плакала и без конца повторяла: «Вы его единственный друг». Кофе так и остался невыпитым: у нее не было времени поднести чашку к постоянно прыгающим губам, у меня – желания. Я не спросил даже, успел ли Большое Ухо провернуть свой эксперимент. В сущности, какая разница! Из возбужденного, прерываемого слезами повествования я понял, что одним далеко не прекрасным днем внезапно почувствовавший себя плохо Слушатель был помещен в столичную больницу, затем переправлен в берлинскую клинику и, весь истыканный трубками (она так и сказала: «его всего истыкали трубками»), умирал в палате более месяца («о, это была огромная, огромная палата, в которой был только он, только он – представьте себе, такая холодная, такая пустая»). Всё то время возле кровати Большого Уха стоял проигрыватель. Он просил ставить именно виниловые пластинки, жена приносила их тоннами, он слушал, слушал и слушал до тех пор, пока не был увезен на самую последнюю операцию; двери реанимационной захлопнулись – оттуда он уже не вернулся.
– Я не знала, что делать со всем этим хозяйством, – рыдала несчастная женщина, – я все там оставила, они звонили мне, заберите, но я все оставила там… Как вы думаете, нужно было забрать? Как вы думаете?
«Черт подери, – думал я, – а ведь Большое Ухо все-таки улизнул в объятия Гайдна и Мендельсона: не мытьем, так катаньем. Конечно же, они приветили его у себя и усадили за стол в своей композиторской Валгалле. Там уж точно грохочут оратории, страсти и реквиемы. Как он и желал – одновременно! Там он окончательно успокоился: ведь творцы приняли его за своего – тут уж не приходится сомневаться! Правда, он всего лишь Слушатель. Но зато какой…»