Во второй раз Слушатель посетил мою память годика через два. Будучи ревизором «Газпрома» я летал по всей стране как пинг-понговый мячик. Прямым следствием подобных полетов стало довольно неприятное чувство: мне начало казаться, что я теперь навечно прописан в больших и малых аэропортах. То были странные времена! Я ощущал себя кафкианским насекомым под крышей сарая, именуемого «новое Пулково», или, напротив, Гулливером в тех краях, где взлетная полоса имеет размер волейбольной площадки, аэровокзалом называется собачья будка, туалет «во дворе» по своим удобствам не поддается описанию, а местные клещи в любой момент готовы поделиться не только энцефалитом, но и болезнью Лайма. Случалось, я сутками мучился в пространстве не более десяти квадратных метров в условиях постоянного стресса, виновником которого являлся жизнерадостный рупор, информирующий: «Вылет откладывается на неопределенное время». Я запомнил каждый уголок во Внукове и Шереметьеве – до самой микроскопической выщерблинки на стенах местных кафе, где за один не совсем свежий пирожок люди выкладывают состояния. Единственное спасение от скуки в залах ожидания – ноутбук – был одновременно моим проклятием. Так как молох работы постоянно требовал всех нервов и сил, я днем и ночью сожительствовал с маленьким плоским ящичком, став в результате самым ярым сторонником теории заговора, ибо воочию убедился: портативный компьютер является той погремушкой, которой обитателям ада удалось окончательно отвлечь человечество от небес. Неусыпный монстр часто доводил меня до почти полной слепоты, заставляя в перерывах между полетами изучать бессмысленные графики, штудировать бесчисленные инструкции и бесконечно переписываться с начальством. Даже соскабливая одноразовой бритвой щетину в туалетном холле очередного аэропорта, я не раз ловил себя на том, что продолжаю коситься на мерцающий рядом «мусоросборник». Благодаря подобному сожительству я полуел, полуспал и вообще в ожидании рейса порой забывался за компьютером настолько, что, временами отойдя от гипноза, обнаруживал себя в самых неожиданных местах: то на подоконнике в техническом помещении, то за барной стойкой в компании с ним и бокалом давно уже выдохшегося пива.
В одну из редких минут возвращения к реальности мною и был замечен примостившийся рядом за столиком забегаловки очередного аэровокзала такой же, как и я, страдалец. Свернутый пиджак на коленях, рубашка с запонками, именуемая галстуком петля, которую он так и не решился снять с шеи, наконец, едва заметный нервный тик не вызывали сомнения в причастности парня к племени кочующих менеджеров. Мы бы и просидели за своими экранами, прихлебывая эспрессо, но Господь явил настоящее чудо: источники нашего зомбирования одновременно испустили дух, и одиночество в сети было прервано. Первая естественная реакция двух рабов компании «Эппл» пресеклась на корню барменом, сообщившим: заряжаться в заведении строжайшим образом запрещено. Он показал, где можно, однако внезапно нахлынувшее на нас обоих желание расслабиться пересилило перспективу сидения на корточках возле компов – этих поистине волшебных камней Гингемы – в ожидании, когда они соизволят насытиться электричеством.
В итоге мы не просто общались. Встреча стала истинным пиршеством красноречия. Все то, что и по сей день составляет истинную сущность двуногих существ – а именно неизбывное желание общения, придушенное в последние годы разнообразными гаджетами, – прорвалось, как только волею Божией оба путника освободились от проклятия Стива Джобса. Но в любой момент реальность могла вернуться (тот же звонок мобильника, оповещающий: ты по-прежнему на крючке; вырваться невозможно; даже ночью тебе придется длинно и обстоятельно разбираться с очередным вопросом бессменно работающей двадцать четыре часа в сутки бухгалтерии). Вот почему мы торопились, словно два ворвавшихся в супермаркет вора, которые хватают первые попавшиеся под руку товары, зная – на азартный, перенасыщенный адреналином грабеж отпущено слишком мало времени. Вот почему так захлебывались, перебивая друг друга, инстинктивно боясь, что наши чертовы «камни» возьмут и очнутся и вновь притянут к себе. Этот мистический, подсознательный испуг привел к эффекту невиданной откровенности. Подобно встретившимся в тайге медведям, которым нескольких мгновений хватает на то, чтобы по жестам и запахам все узнать друг о друге, мы умудрились за ничтожно короткий срок описать значимые события своего детства, юности, молодости и, увы, столь схожей зрелости, также пустив в ход имеющиеся в распоряжении средства: жесты, мимику и отыскавшиеся в барсетках визитки.
Мобильная связь настигла собеседника, как приговор. Не желая сдаваться, он позволил себе героический жест – махнул рукой на положенную рядом пластину. Мобильник гремел еще какое-то время, я встрепенулся; новый знакомый оказался весьма проницательным:
– В чем дело? Вы любите классику?
Дело было в его рингтоне. Анданте! Мендельсоновское анданте!
Я вспомнил о Слушателе – и рассказал о нем: страстно, образно. Я проявил чудеса лаконизма, в двух-трех словах обрисовав Большое Ухо. За какие-то пять минут удалось мне поведать о Вейске, о разбитой скрипке, об улетевшем в кусты Стравинском, о встрече 4 октября, о возводимой башне. Я описал даже тапки с нотами. Я мог бы гордиться своей поистине чеховской краткостью. Любитель классики ответил неожиданно резко:
– Черт бы побрал этих оригиналов! Они все делают, чтобы остаться в истории: кто поет, кто пляшет. Послушайте, в моем городе жил художник, вернее бездарь, который выдавал себя за творца: тридцать лет сидел на одном и том же перекрестке, писал одну и ту же картину – стену дома напротив. Обыкновенную стену! Он написал тысячи картинок с одной и той же стеной и дарил их желающим… Конечно, не раз его забирали в дурдом, но неизменно отпускали, и вновь он появлялся на том же месте, рисовал и раздавал прохожим жалкую, ничтожную мазню... И как-то незаметно, исподволь, через задний ход, сделался знаменитостью… О, он был совсем не дурак! Во всяком случае, похитрее тех простаков, которые лезут в Академию художеств. При полной бездарности отыскал верный способ! В итоге ему поставили памятник. Вы можете себе представить? Памятник Уличному художнику!
– Большое Ухо – всего лишь Слушатель, – попытался я возразить, но собеседник отмахнулся: что-то здорово задело этого добродушного яппи.
– Бросьте! Все они одним миром мазаны, чертовы хитрованы! Поганцы! Хотят пролезть в вечность! Готовы мошонку прибить к асфальту… Посмотрите, сколько людей вокруг, которым и в голову не придет тридцать лет подряд заниматься клоунадой на перекрестке. Ну вот разве вам полезет на ум такая бредятина? Памятник! Подумать только – памятник! Да пошли они, эти доморощенные таланты, эти свихнувшиеся гении. Пропади они пропадом…
Пушкинский Сальери не на шутку разгорячился. Меня настолько удивила его пылкость, что я и не знал, что ответить. Мы еще о чем-то поговорили, прежде чем нас развел объявленный рейс. Сосед канул в Лету со своими ноутбуком, запонками, петлей на шее и постоянным нервным подергиванием, однако бунтом против всяческих гениев успел воткнуть в мое прежде безмятежное сердце сверло зависти – и оно принялось за работу. Конечно, Большое Ухо был из той самой породы «чертовых хитрованов»: как ни в чем не бывало в обнимку с Гайдном пропорхнул мимо Краснопресненской набережной. Сукин сын! Неплохо устроился! Почему же во мне нет такого сакрального, такого восхитительного дара безнаказанно плевать на реальность? Кто, по какому праву лишил меня его?
Сверло потрудилось еще немного; зазвучал теперь уже мой рингтон, бухгалтерия не дремала, голова забилась совершенно иными мыслями; я опять был «на бегу», озабоченный хлебом насущным. Мендельсон, Слушатель и его бедненькая Дюймовочка вновь начисто выветрились из памяти, которая и так после нескольких лет работы на газовую трубу превратилась в склад отчетов, реляций и колонок десятизначных цифр.
XXIII
Я очнулся от скачек по буровым только тогда, когда занимающиеся сбором алиментов налоговые службы перестали щипать мою кредитную карту. Я ушел из Газпрома. Отпраздновав половозрелость младшей дочери, я окончательно осознал, что оказался в возрасте, в котором и на свадьбы, и на похороны ходят с одинаковым выражением лица. Израиль – место могил отца и матери и предполагаемого пенсионерства – сразу отпал после посещения Эйлата в период пыльных бурь. Америка меня не ждала, Европа не привлекала. Оставался участок в Истре. Я решил наконец успокоить свой зад на диванчике в гостиной дома, который во время возведения всех его этажей и комнат хоть и стоил мне второго сердечного приступа, но, как говорят, «получился».
Новый бизнес не только приносил кое-какой доходец. Довольно часто он позволял решать дела и за домашним столом, правда, одним январским вечерком желание лично проинспектировать самую дальнюю торговую точку вынесло скромного торговца мебелью на федеральную трассу. Обратный путь стал кошмаром; гололед был тотален; желтые кошачьи глаза встречной фуры (тормоза ее отказали) ослепили меня – так ослепляет смерть, – но в самый последний момент ангел-хранитель вывернул руль (не сомневаюсь, он ругал своего одеревеневшего подопечного самыми последними словами). Отдышавшись на обочине, я продолжил было движение, однако наледь, выбоины и виляющие по шоссе со сверхзвуковой скоростью мерзавцы, которым просто не терпелось забрать с собой в морг как можно больше народу, вскоре вновь довели меня до тремора пальцев рук.
Антуражем неожиданной встречи послужила бензоколонка в Мытищах – светящийся неоном памятник газпромовской расторопности. Я съехал с трассы, скорее, для того, чтобы немного прийти в себя: в баке плескалось достаточно топлива. Три литра для «тойоты», которая, как и ее хозяин, все еще мелко дрожала от ужаса, явились данью «Газпромнефти» за возможность перевести дух в кафе при заправке.
Площадку перед стеклянным кубом заливал вошедший в моду и высвечивающий даже самые мелкие камушки желтый свет, более подходящий для прозекторской. Из подкатившего «форда-рейнджера» вылезла дама, на которую я не обратил внимания. Апельсиновый сок был допит, мелочь из моих карманов переместилась на блюдце прилавка. Не успел я отъехать и трех метров, как что-то похожее на огромную трепетавшую птицу залепило лобовое стекло и буквально налипло на нем. Я тормознул, я выглянул: та самая дама из «рейнджера», успевшая добежать до моей старушки и лихо наскочившая на ее капот, была вне себя от возбуждения: