Всепокорнейше прошу Ваше Императорское Величество о помощи и остаюсь верный Ваш слуга, генерал-губернатор Оренбургской губернии Иван Андреевич Рейнсдорп".
У императрицы хватило самообладания спокойно свернуть бумагу и вложить ее в футляр. Но в этот миг силы вдруг оставили Екатерину. Голова закружилась, в глазах потемнело. Как из тумана донеслось:
— Что с вами, ваше величество? Вам дурно?
Она молчала, словно окаменев.
Ей вдруг показалось, что напротив, вместо сына, сидит император Петр Федорович и смотрит на нее пустыми глазами.
Разбирая утреннюю почту, глава Коллегии иностранных дел Никита Иванович Панин с тревогой читал вести с Урала и Поволжья. Как быстро распространялось пламя восстания! Крепости падали одна за другой, к бунтовщикам присоединились татары, калмыки, башкиры и киргиз-кайсаки (так тогда называли казахов).
Панин с трудом высвободил из глубокого кресла тучное тело и прошелся по комнате, разминая затекшие от долгого сидения ноги. Видно, напрасно он так много ел на свадебном застолье у своего любимца, цесаревича Павла. "Надо бы поберечься… — раздумывал Панин. — Не ради внешнего вида — женщины и таким меня любят! — а ради здоровья. Ноги не держат, одышка замучила. Братец Петр, пожалуй, покрепче будет, хотя тоже не из худощавых, как и все в нашем роду. Следит за собой, молодец! Но ему так и положено: человек он военный, генерал-аншеф…"
Его размышления прервал пожилой дворецкий, который доложил о визите его императорского высочества Павла Петровича. Тот вошел стремительно и, ни слова не говоря, обнял своего бывшего наставника.
— Мог бы и без доклада, Павлуша. — Обхватив цесаревича за плечи, Панин слегка отстранил его от себя, оглядел ласково и трижды расцеловал в щеки. — Всегда рад тебе! Ну, как семейная жизнь?
Тот поник головой и неожиданно смахнул слезу.
— Не спрашивай, Никита Иванович, сам небось знаешь.
Панин кивнул и снова обнял воспитанника. Он знал, как холодно относится Наталья Алексеевна к молодому супругу и догадывался, почему. Ее увлечение графом Андреем Разумовским не укрылось от его проницательных глаз. Но Павлу рассказывать об этом не надобно, он и так не избалован любовью ближних. Самовластная и недоверчивая императрица Елизавета Петровна когда-то отстранила от него мать и отца, окружив наследника целым штатом нянек, учителей и воспитателей. Из своих приближенных Павел признавал только Марию Бастидон и Никиту Панина, сердцем чуя, что они любят его без притворства. Но Панин, ставший министром, обремененный государственными делами, теперь виделся с ним редко, а кормилицу Марию выгнали из дворца за ненадобностью.
Никита Иванович как мог успокоил Павла, напомнив, что негоже цесаревичу думать о личных делах, когда Отечество в опасности. Турки еще не разбиты, Крым не покорен, ляхи норовят сбросить с престола друга нашего, короля Станислава… А тут еще на Яике вор-самозванец некстати объявился!
Павел вдруг побледнел и, подойдя поближе к бывшему воспитателю, сказал очень тихо:
— Никита Иванович, а вдруг он… не самозванец?
Панин делано рассмеялся.
— А кто же? Уж не хочешь ли ты сказать, что Емелька Пугачев — твой воскресший папенька?
Он замолчал, снял парик и вытер платком вспотевшую лысину. Павел тоже безмолвствовал, сосредоточенно глядя в окно. Курносый его профиль удивительно напоминал изображение Петра III на монетах, отчеканенных в период его недолгого правления. Глядя на своего воспитанника, Панин взял себя в руки, вернув обычное самообладание.
"Вылитый Петр Федорович, — подумал он. — Как можно верить глупым слухам, будто Павлуша рожден от графа Салтыкова? Эх, если бы не проклятые фавориты, Гришка и Але-хан Орловы, сидеть бы сейчас Павлу Петровичу на русском троне… а настоящим царем стал бы я!"
Ему всем сердцем было жаль молодого наследника, некрасивого, одинокого, несмотря на угодливую толпу придворных, а главное, обманутого и преданного самыми близкими женщинами — женой и матерью.
— Поверь мне, Павлуша, если б у меня была хоть малейшая надежда, что предводитель бунта — воскресший Петр Федорович, я тотчас отправился бы на Яик, чтобы кинуться в ноги государю и стать под его знамена. Но…
Панин стал перебирать письма на своем столе. Выбрал одно из них и прочел вслух:
"…После трехдневной осады 30 сентября пал город Озерск. Ворвавшаяся в крепостные ворота разбойничья орда учинила грабеж и разорение. Все местные дворяне и офицеры были преданы смерти. Солдаты и черньё перешли на сторону главаря бунтовщиков Емельки Пугачева, назвавшего себя императором Петром Федоровичем. Сообщаю его светлости приметы самозванца: на вид около сорока лет, роста среднего, коренаст, волосы русые, глаза карие, нос картошкой, борода лопатой…"
Отложив бумагу, Панин устало потер веки. Цесаревич, подперев руками подбородок, глядел на него с грустной нежностью. Постарел его учитель… А бывало, часами без устали читал ему веселые французские романы про обжористых нагловатых великанов — Гаргантюа и Пантагрюэля…
— Ты меня слушаешь, Павел? А теперь посмотрим другое донесение. У меня, дружок, везде глаза и уши… Где эта бумага? А, вот она: "Захватив Белгорскую крепость 1 октября сего года, вор и лиходей Емельян Пугачев велел повесить офицеров гарнизона"… ладно, это можно пропустить… Вот: "Душегуб Емелька довольно молод, ростом высок, телом тонок, нос орлиный, лицо смуглое, волосы, брови и глаза — черные, борода небольшая, клином". Ну, что скажешь?
— Да-а… — протянул Павел. — Портреты совершенно разные, и ни один не похож на отцовский.
— К тому же Озерск находится возле Казани, а Белгородская крепость — под Оренбургом. Между ними не менее 500 верст, а взяты эти города были чуть ли не в один день! Вывод напрашивается сам: на Яике и в Поволжье несколько очагов бунта, и Пугачев — явно не один человек. Восстание спланировано и организовано на редкость грамотно. И невольно приходишь к мысли, что… — Никита Иванович замолчал, а цесаревич встрепенулся и закончил за него:
— Кто-то руководит им извне!
— И нетрудно догадаться, кто: так называемая просвещенная Европа. Ей не удалось сразить нас руками турок, вот они и придумали повергнуть нас в гражданскую войну. Не удивлюсь, если никакого Емельки Пугачева на самом деле нет и в помине. Ему даже биографию толком не смогли придумать.
Панин снова покопался в бумагах, поднес к подслеповатым глазам лист и прочел:
— "Емельян Пугачев родился на Дону в станице Зимовейской…" Заметь, что и Стенька Разин там родился! Что же это за станица такая? Плодит бунтовщиков один за другим! Много в этой истории загадок, Павлуша…
Цесаревич хотел было что-то спросить, но в дверях появился дворецкий и доложил, что ее императорское величество приглашает графа Панина на военный совет.
На усмирение Пугачева Екатерина велела отрядить полк солдат и выбрала им командира "порасторопнее" — генерал-майора Карра. На какое-то время при дворе воцарилось спокойствие, все ждали скорейшего освобождения Отечества от смуты и справедливого суда над бунтовщиками. Но очень скоро стало ясно, что придется иметь дело не с ордой дикарей, а с организованным, хорошо вооруженным и экипированным войском, руководимым опытными командирами, среди которых были иностранцы.
Пугачева поддерживали не только казаки, крестьяне и беднота с уральских заводов, но и духовенство, причем самое высокое — архимандриты и архиереи. Особенную тревогу вызывало то, что в полку генерала Карра тоже началось брожение. Солдаты и даже некоторые офицеры, выслужившиеся из солдат, перебегали к бунтовщикам. А те смеялись и подзуживали:
— Долго ли вам, дуракам, подчиняться распутной бабе? Пора одуматься и служить настоящему государю!
Военный совет прошел на удивление быстро. Собственно, Екатерине никакого совета и не требовалось. Она давно уже все решила сама. Немедленно заменить немца Карра! Посему — вызвать из Литвы генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова. Толковый полководец, хоть и упрямец изрядный. А конфедератов пусть Румянцев и Суворов усмиряют…
Никита Панин удовлетворенно кивнул и, прикрыв рот пухлой ладошкой, сладко зевнул. Решение, которое Екатерина искренне предписывала себе, он сам ненавязчиво внушил ей во время беседы за утренним кофе. Все устроилось, как он задумал, если не считать одного маленького неудобства: рановато встает государыня. Что за глупый политес — пить кофе в 7 утра и упражняться в изящной словесности? Эх, отдохнуть бы часок на любимом старом диване…
Словно подслушав его мысли, императрица предложила своему министру сопровождать ее на конной прогулке.
— Слово есть сила великая! Или вы не согласны со мной, Никита Иванович? — подтрунивала Екатерина, ловко усаживаясь в седло.
— Не смею возражать, государыня-матушка! Да только слово лишь тогда сила, когда за ним штыки стоят. Вашему величеству, как немке по рождению, сие должно быть особенно понятно.
Императрица нахмурилась и всю прогулку пребывала в задумчивости. А на обратном пути бросила Панину в лицо:
— Я имею честь быть русской! Этим горжусь и буду защищать мое Отчество и языком, и пером, и мечом — пока у меня хватит жизни!
Державину не хотелось возвращаться в опостылевшие казармы, и он с радостью принял предложение Мити поселиться в его съемной квартире на Пушкарской. Оставив у друга скромные пожитки, Гавриил поспешил в полк, но по дороге остановился, глядя, как озябшие солдаты забивают сваи на Неве, на строительстве набережной. Он подошел и разговорился с высоким, как жердь, белокурым подпоручиком. Оказалось, что Владимирский гренадерский полк вызвали в Петербург по случаю свадьбы великого князя Павла Петровича, но, вместо участия в торжествах, послали на тяжелую работу. Вот уже третий месяц солдаты тянут жилы на промозглом ветру…
— Преображенцы небось жируют, — ворчал верзила. — А владимирцам даже чарки не налили!
К ним подошли несколько офицеров, и подпоручик, чувствуя поддержку, повысил голос, обращаясь к Державину: