Увлёкшись поисками обидчиков, немцы не заметили, как оказались в ловушке. По приказу Гордеева танки рот Шумейко и Клюева окружили их, прижали к реке и вместе с ротой Бузова, вырвавшейся из кустарника, стали расстреливать вражеские бронемашины с минимального расстояния. Экипажи подбитых и горевших немецких танков выскакивали на броню, прыгали на землю, погибая под огнём танковых пулемётов советских машин. Раненый капитан Кюммель приказал прорываться назад, забирая с собой раненых. На прибрежном лугу, поросшем кустарником, и свекольном поле горели одиннадцать немецких танков, считая два средних, подбитых ранее.
День стоял жаркий, безветренный. Дым от горевших танков и мотоциклов медленно окутывал свекольное поле, прибрежные заросли. В чад горевших металла и мотоциклетных колёс примешивался новый, неизвестный ранее советским танкистам отвратительный запах сожжённых тел немецких танкистов. Дышать стало тяжело, многих тошнило, выворачивало прямо на броню.
Первым немецкие самолёты, сверкавшие на солнце алюминиевыми боками и плоскостями, заметил механик-водитель Таиров, вопреки приказу не закрывавший в бою люк.
– Командир, – прокричал он в танковое переговорное устройство, – самолёты!
Гордеев высунулся из люка и сам увидел, как девятка пикировщиков Ю-87 перестраивалась прямо над полем в круг.
– Всем экипажам укрыться в кустарнике и под деревьями! – скомандовал Гордеев. – Бузов, ищи расщелины под берегом.
Но было уже поздно. Пилоты видели советские танки как на ладони и, пикируя, бомбардировщики сбрасывали бомбы штучно, по конкретным целям. Всё пространство западнее Жабинок и леса покрылось грибами взрывов. После попадания авиабомб башни Т-26 отрывались и отлетали на несколько метров; танки превращались в бесформенные груды металлолома, горели слабо, бензин и масло при взрывах выгорали молниеносно. В живых никого не оставалось.
А затем, когда бомбардировщики улетели на запад, по изрытым бомбами полю и прибрежному лугу пошли немецкие танки. Они расстреливали брошенные, с заглохшими двигателями, потерявшие гусеницы Т-26, гнали оставшиеся в строю советские танки к Жабинке. Не заходя в посёлок, немцы двумя колонами устремились на Кобрин, куда отступали остатки 22-й советской танковой дивизии.
17
В бою под Жабинкой дивизия понесла большие потери и под угрозой окружения, под не прекращавшимися ударами немецкой авиации стала отходить к Кобрину. Во время одного из авианалётов погиб командир дивизии генерал-майор Пуганов. Командование принял его заместитель полковник Кононов. 24 июня дивизия, сжавшаяся до батальона, имея всего двадцать пять танков, совместно с 30-й танковой дивизией остановила войска 47-го моторизованного корпуса генерала Лемельзена на рубеже реки Шара, юго-восточнее Барановичей.
В этих июньских боях Гордеев чудом остался в живых. Его батальона больше не существовало. Немецкими самолётами были уничтожены почти все танки вместе с экипажами. Часть бронемашин, вышедших из строя или оказавшихся без горючего, пришлось бросить. Их расстреляли немецкие танки. Погибли лейтенанты Бузов и Шумейко, все командиры взводов и танков. С Гордеевым остались лейтенант Клюев, старшина Ефременко, ефрейтор Уколов, работавший наводчиком в командирском танке, и почти оглохший от контузии сержант Таиров. Да и сам Гордеев был контужен. Бомба разорвалась в пяти метрах от его танка. Ударной волной машину подбросило и с грохотом опустило на песок; траки гусениц разлетелись, словно воробьи; башню сорвало с погона, осколком срезало половину ствола орудия. Гордеева, потерявшего сознание, Уколов с Таировым выволокли за шиворот из люка, дотащили до прибрежных кустов. Зачерпнув шлемофоном воды, Уколов вылил её на голову командира. Гордеев очнулся, встряхнул головой. Обрадовавшийся Таиров закричал:
– Живой! Живой командир! Идти можете?
Гордеев качнул болевшей головой.
– Вставайте, товарищ капитан, вставайте, надо идти, немцы на пятках у нас сидят.
Гордеев долго не мог прийти в себя. Голова гудела, слух то пропадал, то ненадолго возвращался, в глазах троилось; казалось, всё вокруг медленно движется по кругу и качается: люди, деревья, сама земля. Надышавшись отвратительного запаха сгоревшего немецкого тола, запаха жжёного чеснока, не мог откашляться, его тошнило и знобило. С трудом поднявшись, шатаясь, словно пьяный, опираясь на плечо Таирова, Алексей побрёл за своими танкистами.
В Жабинках они наткнулись на старшину Ефременко, и раненного в левую руку лейтенанта Клюева. Радости не было предела, будто три года не виделись. В суматохе отступления нашли штаб дивизии. Подполковник Зайцев, увидев полуживого Гордеева, только и спросил:
– Без танков?
– Так точно, товарищ подполковник, без них. Нет больше батальона.
– Ладно, – Зайцев махнул рукой, – иди, капитан, приди в чувство, потом собери из чего-нибудь роту разведки. Когда соберешь, доложишь. Ступай.
Отдыхать было некогда. Умывшись и выпив фляжку воды (есть было невозможно, тут же выворачивало), Гордеев отправился исполнять приказ. Он сформировал разведроту в составе броневзвода под командой лейтенанта Клюева, взвода пограничников, взвода из танкистов и артиллеристов, оставшихся без танков и орудий.
В броневзвод наскребли три лёгких бронеавтомобиля БА-20 с пулемётами и два средних трёхосных БА-10А с 45-мм пушками в башнях от танков Т-26. Получив приказ встать ротой в арьергард дивизии, Гордеев со своими людьми сутки держал оборону переправ на Шаре, затем взорвал их и по приказу отступил к Барановичам. Потеряв в боях до батальона пехоты, три танка и шесть бронетранспортёров, немцы почти на сутки приостановили наступление и возобновили его лишь после массивного авиаудара по остаткам дивизии.
Под Слуцком 25–28 июня 22-я танковая дивизия, в которой осталось 450 человек, восемь орудий, четыре бронеавтомобиля, сорок автомашин, вела свои последние бои. Танков в дивизии больше не было. Приказом Ставки 28 июня дивизию расформировали. В тот же день подполковник Зайцев направил в штаб Западного фронта представление к государственным наградам. В списке бойцов и командиров была и фамилия капитана Гордеева, представленного к награждению орденом Красного Знамени за проявленные героизм и мужество в боях под Жабинками и Кобрином.
Карты легли так, что всю эту первую кровавую военную неделю, показавшуюся бойцам и командирам вечностью, Гордеев воевал в составе соединения, чувствовал локоть соседних подразделений, близость своих бойцов, слышал голос вышестоящих командиров. Он ещё не знал, что такое окружение. Ему и в голову не приходила мысль о возможности пленения. Он об этом просто не думал. Со стороны могло показаться, что в эти дни все его действия и поступки осуществлялись механически, будто он не человек, а какой-то бездушный автомат. Его приказы были жёсткими и краткими, общение с людьми лаконичным, движения экономными. Никто из его подчинённых, да и он сам, не осознавали того, что в тяжелейших, жестоких и кровавых боях первых дней войны, в условиях хаоса и неразберихи его мысли и действия были результатом семейного воспитания, выточенной спортом, учёбой, армейской жизнью, боевым опытом Советско-финской войны силы воли, ответственности, раскрывавшегося таланта командира. Благодаря таким, как он, молодым командирам, в начале войны оставшимся без вышестоящего руководства, без связи, боеприпасов, продовольствия, удавалось сплачивать вокруг себя отступавших и растерявшихся бойцов, собирать их в роты и батальоны, биться с врагом, прорываться из окружения с оружием, знамёнами частей, документами, вынося раненых. Благодаря им, тысячам молодых лейтенантов и капитанов, красноармейцы сохранили высокий боевой дух, не потеряли веры в победу.
Во второй половине дня 29 июня остатки его роты, прикрывавшие на шоссе Слуцк – Бобруйск колону отступавшего сводного стрелкового полка, попали в засаду. Немецкие парашютисты-диверсанты дождались, когда колонна ушла довольно далеко, оседлали шоссе, отрезав советских бойцов от основных сил. В это же время на шоссе с запада появилась немецкая разведка на мотоциклах. В единственном оставшемся на ходу бронеавтомобиле БА-10А Клюев, вторично тяжелораненый и потерявший много крови, полулежал на сиденье наводчика.
– Командир, – сдавленно, превозмогая боль в груди, произнёс лейтенант, – уходите. Мне из машины не выбраться. Да и осталось мне недолго.
– Молчи, Коля, мы тебя не оставим, вытащим, молчи. – Гордеев попытался открыть нижний люк, но не смог, стопор заклинило.
– Командир, уходите пока не поздно. У меня ещё одиннадцать снарядов осталось и два диска к пулемёту. Я задержу немцев.
Клюев вытащил из нагрудного кармана командирскую книжку, комсомольский билет и мятый почтовый конвертик.
– Вот, товарищ капитан, возьмите. В конверте адрес матушки. Я один у неё. Вы ей обязательно напишите. Обещайте, что напишите. – Клюев крепко сжал руку Гордеева.
Гордеев всё сунул в полевую сумку, обнял лейтенанта.
– Напишу, Коля, не сомневайся.
Он ничего больше не смог произнести, горечь от бессилия словно раскалёнными клещами перехватила горло. Сунув в руку грустно улыбавшегося лейтенанта гранату, Гордеев рывком открыл люк, пулей выскочил из бронемашины.
Несколько пограничников огнём ручного пулемёта и карабинов сдерживали парашютистов. Ефременко с Уколовым вели огонь по мотоциклистам. И тут башня бронеавтомобиля вдруг повернулась на сто восемьдесят градусов. В ней послышался звон клацнувшего затвора пушки, и первый снаряд, пущенный Клюевым, разнёс передовой мотоцикл с экипажем. Немцы, озадаченные таким делом, на минуту прекратили огонь с обеих сторон. Этой минуты Гордееву хватило. Он приказал бойцам собраться в низине у зарослей ракитника, затем, поставив позади, в прикрытие, ефрейтора Уколова с немецким пулемётом МГ-34, быстро повёл остатки роты в лес.
Он шёл не оглядываясь, считая выстрелы башенного орудия. После последнего, одиннадцатого, наступила тишина. Перестали стрекотать немецкие пулемёты и автоматы, хлопать выстрелы карабинов и винтовок. Гордеев остановился, за ним остановились все, замерев, напряжённо слушая тишину. Раздался оглушительный взрыв, и над лесом поднялся гриб чёрного дыма. Лейтенант Клюев, прикрывая товарищей, до конца исполнил воинский долг.