И тут по ним ударили миномёты. Николай распределил бойцов полукругом, оставив боевое охранение на южной стороне овражка, обеспечивая таким образом выход к воде. В бинокль он увидел, как по низине в их сторону пошла цепью немецкая пехота, прикрываемая пятью полугусенечными бронетранспортёрами, поливавшими из пулемётов всё открытое до берега пространство. Одна из машин двигалась по самому берегу, отрезая красноармейцев от Днепра.
Вдруг вся прибрежная низина ожила. Из зарослей кустов, оврагов, лощин, ям, – из всех щелей по немцам ударил ружейно-пулемётный огонь красноармейцев, пробивавшихся к берегу Днепра. Немецкая пехота залегла и перестала отвечать на огонь, из-за сплошных зарослей ивняка она не видела огневых позиций противника. С разных сторон загрохотали противотанковые ружья. Один за одним вспыхнули три немецких бронетранспортёра, четвёртый задним ходом стал уходить к северу, поливая пулемётным огнём кусты и прикрывая побежавшую назад пехоту немцев, но вскоре и он задымил. Пятая машина, отрезавшая группу Николая от берега, развернулась и тоже медленно поползла назад. До неё было не более тридцати метров. Николай приказал своим бойцам огнём отсечь пехоту от бронемашины, а её саму забросать гранатами. Через пять минут бронетранспортёр горел, отравляя округу чёрным и страшно вонючим дымом. Вокруг него валялось около десятка трупов немецких пехотинцев.
Николай собрал и пересчитал своих бойцов, потерь не было. Он приказал пятёркам начинать движение к реке, но на берег пока не выходить, отдыхать, ждать семи часов. Немцы, похоже, сегодня больше не полезут, а ночью они не воевали. Бойцы стали искать и подбирать всё, что годилось для форсирования реки, укладывали в вещмешки самые необходимые вещи, в первую очередь обувь, пропитывали оружейным маслом тряпицы и заворачивали в них документы, чистили и смазывали оружие.
В четверть восьмого первая пятёрка вошла в воду и почти бесшумно поплыла к левому берегу. За ней, спустив в воду огромный сук старой ивы, срезанный осколком немецкой мины, держась за него и маскируясь густой листвой, пошла вторая пятёрка. Немцы молчали. Только отзвуки ожесточённого боя в левобережье Смоленска разносились по Днепру. Николай выждал, пока первые две пятёрки не пересекли середину реки, затем велел Савелию утопить пулемёт и, вручив ему большой кусок найденный на берегу доски, отправил в воду четырёх бойцов. Сам уходил последним.
Днепр здесь, южнее Смоленска, был поуже Волхова. Николай неспешно разделся, сложил одежду, сапоги, патроны и документы в вещмешок, привязал его вместе с карабином к толстой ветке. Оглядел в бинокль речную гладь. Первые две пятёрки успешно форсировали реку и уже вышли на берег, последняя группа миновала середину реки. Справа, чуть южнее, плыли группами и поодиночке бойцы из оставшихся на правом берегу подразделений 152-й стрелковой дивизии и других соединений, выходивших из окружения.
Николай осмотрел прибрежную равнину, где совсем недавно кипел бой. Всё было тихо. Косые лучи ушедшего за сосновый лес солнца и чёрный дым горевших бронетранспортёров скрывали от немцев большой участок реки. Он медленно по песчаному берегу стал входить в прохладную воду Днепра. Вначале, держась правой рукой за своё плавсредство, тихо окунулся с головой, почувствовал прилив бодрости и, работая ногами и левой рукой, поплыл, ощущая перепады температуры воды, а значит, разных по силе и скорости течений. Но Днепр оказался спокойнее Волхова, он только слегка помогал Николаю, словно ласковой рукой бережно нёс бойца к противоположному берегу.
Николай выбрался на берег и минут пять лежал на сырой траве, счастливый, радостный, победивший и немцев, и Днепр. Приведя в порядок дыхание, оделся, закинул за спину вещмешок, винтовку и, не обуваясь, расталкивая обеими руками ветки густого ивняка, стал подниматься к старому сараю. Внезапно перед ним вырос пограничник с немецким автоматом наперевес, сзади в спину упёрся оружейный ствол.
– Стоять! – жёстко потребовал пограничник. – Руки за голову и вперёд марш!
Его доставили к тому самому сараю, что был им определён местом сбора его группы. В сарае размещался фильтрационный пункт особого отдела армии, и бойцы, прибывавшие с правого берега, проходили здесь проверку, в том числе и вся группа Николая.
Изучив его красноармейскую книжку и партбилет, немолодой особист спросил:
– Почему оказался на том берегу?
Злоба вспыхнула, словно обжигающий огонь. Николай, мокрый, босой, уставший, голодный стоял перед человеком без лица, без единой живой искорки в холодных равнодушных глазах, который посмел им, бойцам Красной армии, с боями прошедшими от Бреста, издевательски задавать такие вопросы.
– Вы бы не нам этот вопрос задавали, товарищ лейтенант госбезопасности.
– А кому прикажете его задавать? – с издёвкой продолжал особист.
– Вам виднее. Высшим командирам, которые нас бросили почти на границе.
Особист мгновенно изменился в лице, побагровел, его глаза излучали злобу и презрение. Он грохнул кулаком по импровизированному столу из снарядных ящиков.
– Молчать, трусливая собака! Там, – орал особист, тыча рукой на запад, – там нужно было оборону держать и не пускать фашистов! Там нужно было присягу исполнять и погибнуть, защищая родину! Расстрелять тебя надо, как предателя и изменника!
– А вы почему здесь, а не там? – Николай еле сдерживал себя, и, видимо, всё шло к наихудшему варианту развития событий, но у сарая, рядом с которым под охраной пограничников толпилось человек сорок прибывших с правого берега бойцов, скрипя тормозами, остановился грузовик, из кабины выскочил молодой полковник.
Особист, в гневе не замечая постороннего, только успел прокричать:
– Расстреляю собаку!
– Зря шумите, – полковник спокойно взял со стола документы Николая и, улыбаясь, обратился с старшему сержанту: – Здорово, связист! А я уж было совсем тебя потерял! Давай, собирайся, поехали в штаб дивизии, работы много. – Он протянул документы Николаю.
– Товарищ полковник, – набычился особист, – так нельзя. Он еще не прошёл фильтрационные мероприятия!
– Да знаю я ваши мероприятия. К стенке – и готово! А кто воевать-то будет? Эти ребята – герои, с боями от границы шли, немецкую пехоту на том берегу положили, технику пожгли, а ты – расстрелять да расстрелять!
Полковник, а это был начальник штаба 152-й стрелковой дивизии, сгрёб в охапку все лежавшие на столе красноармейские книжки.
– Всех забираю с собой, людей крайне не хватает.
Николай с группой высвобожденных полковником бойцов направился к грузовику. На ходу сорвал пучок белого клевера и, разместившись в кузове, опустил лицо в ладони с ароматными цветками. Этот аромат вернул его к своим, щемил душу, загораживал всё, оставшееся там, за Днепром, радовал надеждами и верой только в хорошее.
МатвеичРассказ
Егор Матвеич был ещё не старым мужиком, крепким, кряжистым. Перед Пасхой ему стукнуло всего-то сорок два. Но его вид – смуглая морщинистая кожа лица и шеи, бугристый нос, густые седые усы и брови, ёжик волос с проседью, узловатые натруженные руки, манера ходить неспешно, гордо неся большую голову, как ходили на селе люди, много пожившие и знающие себе цену, – ни у кого не вызывал сомнений в том, что ему уже далеко за пятьдесят. Он всегда носил чистую форму, пусть и третьего срока, с заплатками на локтях; свежий подворотничок с утра белел на гимнастёрке. Его кирзовые сапоги сверкали, будто начищенный песком медный самовар. Был он не очень разговорчив, но нелюдимым его назвать было нельзя. Он охотно общался с людьми, если к нему обращались, но сам без нужды рта не открывал.
Родился Матвеич (так его все звали) в маленькой деревеньке неподалёку от Опочки, на юго-западе Псковской губернии, в Покров последнего года девятнадцатого века. Фамилия его была Соколов. Возможно, от того, что в давние времена его предки промышляли отловом соколов и натаскиванием их для охоты на зайца и болотную птицу, возможно, от того, что его предки были крепостными каких-то дворян Соколовых.
Хозяйство его отца, по меркам большевиков, считалось середняцким. Держали лошадь, пару коров, овец, коз, птицу всякую, но земля в округе была бедная, один песок, выезжали на картошке и овощах. Своего хлеба до весны не хватало.
В семье Соколовых родились пять детей, четыре дочки и он, единственный сын. Матвеич был средним. В девятнадцатом году от тифа умерли мать, старшая и младшая сёстры Татьяна и Клавдия. В двадцать первом утонула в озере сестра Наталья. Сестра Мария перед самым призывом Матвеича вышла замуж, уехала во Псков. Писала она редко, ограничиваясь открытками на светские и церковные праздники.
На Великую войну[6] его не взяли по молодости, призывали тогда с двадцать одного года. После революции большевики, занятые упрочением своей власти и борьбой с многочисленной контрой, о нём, видимо, забыли. Только в двадцать пятом году, когда шли сокращение и реформа Красной армии, двадцатишестилетнего Соколова вызвали в уездный военкомат и отправили служить в стрелковый полк стрелковой дивизии, расквартированной в Новгородской губернии.
Красноармейцем Соколов был дисциплинированным, смышлённым, крепким, выносливым, рукастым; командиры его, самого старого рядового в батальоне, уважали. Многокилометровые походы ему были нипочём, он сам зачастую помогал молодым, брал их тяжёлые вещмешки, а иногда и винтовку. Соколов отлично стрелял, с двухсот метров попадал в щит метр на метр, со ста – в ведро. Он учил молодых красноармейцев правильно наматывать портянки, подшивать подворотничок, делать аккуратные самокрутки из махорки… Он мог качественно починить сапоги, ушить или, наоборот, надставить гимнастёрку и штаны, смастерить прекрасный нож из обломка рессоры, наколоть дрова, сложить или поправить печку…
Через год службы Соколов получил десятидневный отпуск. Прибыл в село вовремя, как раз на похороны отца. Молча отсидев на поминках, поклонившись могилам матери и сестёр, оглядев запущенное, обезлюдевшее хозяйство, решил больше сюда никогда не возвращатьтся. После окончания срока службы на радость командиров остался на сверхсрочную.