Матвеич очень любил лошадей. Выросший на селе при домашнем скоте, он скучал по их старой кобыле Сютке. Как-то, набравшись духу, он попросил комбата направить его в хозвзод полка ездовым. Поразмыслив, комбат согласился, переговорил с помпотылу полка, и рядовой Соколов был назначен ездовым в хозвзвод при одной из ротных полевых кухонь. Там он и прослужил без малого четырнадцать лет, пройдя по служебной лестнице от ездового до старшего повара, встретив лето сорок первого года старшим сержантом.
Вступив в должность ездового и приняв от прежнего, ушедшего в запас, кухонную лошадь, Матвеич озадачился. Кобыла Милка тёмно-гнедой масти вятской породы, отбракованная в своё время в кавалерийской дивизии, была не старой, но страшно ленивой и упрямой. Выглядела она неопрятно – грива нечёсаная, спутанная, хвост не подрезан, весь в репейнике, колени стёртые, рёбра из боков выдавались, словно стиральная доска. С первого взгляда стало ясно, животина была запущенной, неухоженной, недокормленной. Матвеич всю свою неисчерпанную любовь направил на превращение её в образцово-показательное тягловое средство военного образца. Отъевшаяся и обихоженная Милка превратилась в красавицу. Она оказалась резвой и умной животиной. Полюбив Матвеича, Милка по любому случаю прижималась своей горячей головой к его груди, хлопала огромными ресницами карих глаз, лизала его лицо и руки. А он всегда таскал в карманах гостинцы для неё: сухари, морковь, кусочки сахара или серой соли.
Однажды на учениях, летом сорокового года, ротный повар Евдошкин, принявший минувшим вечером лишку самогона, заваривая утром чай для личного состава и имея похмельную дрожь в руках, окатил себя кипятком. С ошпаренными руками его отправили в медсанбат. Ротный, оставшийся без повара, был немало огорчён: возникла угроза лишить красноармейцев законного обеда, вызвать недовольство командира батальона и разбирательство особиста полка. Дело-то можно было повернуть как вредительство. Ротный метался по палатке, когда в неё просунулась голова Соколова.
– Разрешите, товарищ капитан?
– Тебе чего, Соколов? – недовольно спросил ротный.
– Я, товарищ капитан, вот чего подумал-то. Дозвольте обед приготовить?
Ротный насторожился, смерил Соколова недоверчивым взглядом.
– А сможешь?
– А чего не смочь? Щи сготовить – дело нехитрое. Я по молодости щей этих знаете, сколько наготовил в семье? Считай, на цельный батальон выйдет.
Глаза ротного загорелись, заметались, лицо разрумянилось. Он схватил Соколова за руку, умоляюще вымолвил:
– Сделай милость, Матвеич, в век не забуду.
В ту пору во многих частях Красной армии оставались ещё старые полевые кухни пехотно-артиллерийского образца, точно такие, что служили ещё в царской армии. Кухня представляла собой две сцеплённые двухколёсные тележки (кухня двухосная). На первой монтировался очаг из металлического кожуха с асбестовой прокладкой, в котором был укреплён медный лужёный котёл. Днище котла, кожух и боковые стенки образовывали топку и дымоходы. В днище кожуха, под колосниковой топкой, имелся вырез для золы. Плоская железная крышка котла делилась на две половинки – неподвижно прикреплённую к котлу и откидную. Два предохранительных клапана крышки во время варки пищи выпускали пар из котла. В котле имелось два крана: спусковой в днище и боковой для раздачи пищи. На второй тележке крепился деревянный ящик, разгороженный на отделения для хранения продуктов и кухонной утвари – черпаков, ножей, длинных деревянных лопаток и ложек, скалок… Отделение для мяса было обито оцинкованным железом. Ёмкость котла составляла двести пятьдесят литров, из них – двести полезного, для приготовления первых или вторых блюд, остальные – паровое пространство. В такой кухне можно было готовить все виды первых блюд, но вторые только в полужидком состоянии – каши, пюре, с соусной заправкой, так как котёл не имел масляной рубашки и не мог предохранить вторые блюда от пригорания.
Такую вот непростую боевую технику Соколов вначале изучил по Наставлению, исследовал и лишь затем приступил к приготовлению обеда. Прибывших к нему двух красноармейцев, назначенных в наряд на кухню, он вначале отправил за водой, затем посадил чистить картошку. Бойцы сидели на чурбаках, чистили картошку, с опаской поглядывая на ещё не чищенную гору, невесело переговаривались. Матвеич, наблюдавший за ними краем глаза, беззлобно заметил:
– Картошечку неэкомно чистите, сынки. Это ж сколько полезного продукта в отвал пойдёт! Дайте-ка покажу.
Он взял нож и не спеша аккуратно очистил небольшую картофелину, сняв кожуру одним присестом так, что из неё получилась тонкая пружинка. Бойцы вытаращели глаза.
– Мы так не умеем, товарищ старший сержант, – почти хором заявили они, – этак и до ужина нам всю не перечистить.
– Ничего, всё успеете. Глаза боятся, а руки делают.
Пока бойцы боролись с картошкой, Матвеич прихватил большую плетёную корзину и отправился на луг собирать дары природы. Во время учений свежее мясо не подвозили, использовали тушёнку. С ней и сварил Матвеич щи, щедро приправив их собранными снытью, листьями мать-и-мачехи, полевого клевера, подорожника и полевой горчицы. Щи оказались не просто густыми и наваристыми, но удивительно ароматными. Полевые травы отбили вкус бочковой квашеной капусты и свиного жира, сделали щи мягкими, нежными.
Необычный аппетитный дух окутал палаточный лагерь. Ротный пришёл снимать пробу. Вернув Соколову большую деревянную ложку, он спросил:
– Матвеич, ты из чего щи варил? Вкуснотища несравнимая!
– Так трохи туда трав добавил, – переминаясь с ноги на ногу, смущённо ответил Матвеич.
– Личный состав не отравится?
– Обижаете, товарищ капитан.
Рота была накормлена до отвала. Красноармейцы всё подходили и просили добавки. Когда бачок опустел до дна, Матвеич, чтобы не раздражать своим присутствием окружавших, поменял дислокацию, отогнав полевую кухню к ручью, где её и вымыл.
Молва о чудесном ротном поваре облетела лагерь, и ещё во время обеда к кухне подошли комбат с командиром и комиссаром полка. Отведав щей, они поблагодарили Матвеича, а комиссар полка велел младшему политруку написать в полковой стенгазете статью о старшем сержанте Соколове. Так Матвеич стал поваром, а затем старшим ротным поваром. Он готовил отменные борщи, супы, щи, каши, макароны по-флотски и по-соколовски… Бойцы особенно уважали эти «соколовские» постные макароны, которые Матвеич заправлял поджаркой из лука, моркови, чеснока и большого количества сныти. Никто тогда не ведал об итальянской пасте, но «соколовские» серые макароны могли дать фору любой из этих паст.
В августе и сентябре, выпросив у ротного десяток красноармейцев, Матвеич отправлялся с ними в леса по грибы. От жареных грибов с картошечкой, грибных супов из белых и маслят захватывал дух. К ротной кухне подкрадывались красноармейцы из других подразделений полка, но, как правило, удалялись, несолоно хлебавши.
Вскоре Матвеичу прислали ездового. Длинный, худющий, сутулый, с некрасивым, побитым оспой лицом, красноармеец двадцати трёх лет, оказался родом с Волги, из большого села степного района Сталинградской области. Ваня Кутяйкин, так звали бойца, был угрюм и молчалив. Матвиечу больших трудов стоило разговорить ездового. Угрюмость и нелюдимость произрастали из непростой судьбы парня, отца которого в двадцать девятом забрали из-за решительного отказа вступить в колхоз, а в тридцать втором, в пик «великого сталинского голода», умерли мать и младшая сестрёнка. Многие из его сверстников, наплевав на строгие законы, не имея паспортов, бежали из села в большие города. Кто умудрился устроиться на работу, кто пополнил распухавшую армию уголовного мира. Ваня остался в колхозе, работал в конюшне, обслуживал упряжную механическую технику: сошниковые сеялки, сенокосилки, культиваторы. Пахать и боронить ему не доверяли, криво он пахал.
Лошадей Кутяйкин любил. Милка сразу это почувствовала, признала его за своего, потянулась к нему всей своей лошадиной душой. Постепенно Иван втянулся и стал помогать Матвеичу кухарить: горох на суп замочит, лук мелко порубит, морковь натрёт, кислую капусту в нескольких водах промоет, картошку колотушкой в пюре растолчёт… Легче стало Матвеичу.
По вечерам, после ужина, когда кухня и утварь были намыты, алюминиевые бидоны наполнены чистой водой к утреннему чаю, Милка накормлена и напоена, Матвеич с Иваном любили посидеть под открытым небом, попить свежезаваренного чаю, неспешно, с душой покурить. Тот разговор случился раннеиюньским вечером, когда свет прозрачного беззвёздного и безлунного неба долго не угасал, придавая лесам, прибрежным лугам, ещё не вызревшим полям радостный, праздничный вид. Тихо было и покойно. Лишь маленькие летучие мыши юрко шныряли над головой. Иван, по обычаю, был угрюм, молча курил, согнувшись длинным телом и глядя под ноги. Матвеич приобнял его и тихо спросил:
– Ну чего ты, Ванюша, вновь загрустил? Глянь, красотища какая! А ты всё землю глазами роешь.
Кутяйкин поднял на Матвеича полные печали и тоски глаза, ответил, с трудом подбирая слова:
– Чему радоваться-то? Вот закончу службу, обратно в колхоз… Куды ж ещё-то? Тюрьма там, Егор Матвеич, форменным делом тюрьма…
Обдумывая эти слова, зная правоту Ивана и жалея его, Матвеич помолчал, крепче прижал к себе его худые плечи.
– На сверхсрочную оставайся. В армии дел невпроворот.
– Дык кто ж меня оставит-то? Кому я тут нужон?
Матвеич поднялся с чурбака, расправил гимнастёрку под ремнём, выпрямился, грудь вперёд.
– Мне, Ваня, нужен, роте, полку нужен. – Матвеич указал рукой в сторону конюшни. – Милке нужен. Выходит, рядовой Кутяйкин, вы всем нужны, а главное – Родине.
Загоревшиеся было от таких слов глаза Ивана, при упоминании Родины вновь потухли. Он с нескрываемой злобой спросил:
– Про какую такую Родину вы молвите, Егор Матвеич? Про ту, что тятьку мово в холодные якутские лагеря затолкала? И кто знает, жив ли он? Которая с голоду уморила матку с сестрёнкой? Или про ту, что нас за скотов держит по деревням и сёлам на батрацком труде не за деньги, а за «палочки», без паспортов, без права покидать родные места по собственному усмотрению? За любое слово поперёк, за несогласие малое, за ошибку – всё у этой Родины одно – тюрьма и лагеря. Отчего ж Родина эта жестокая такая, злобная, жадная, кусачая, будто гадюка лесная?