Матвеич хорошо понимал парня. Он мог бы прибавить к этим обидным словам ещё много чего, о чём не знал и не догадывался Кутяйкин. Но, поразмыслив, Матвеич сказал о другом.
– Родина, Ваня, это не только плохие и очень плохие люди, от которых простым людям живётся несладко. Такой швали везде хватает, во всех странах. Глянь, что в Германии творят Гитлер, Геббельс, Гиммлер с их прихвостнями. А в Италии Муссолини с его чернорубашечниками весь народ в страхе держит. В Румынии – Антонеску, в Венгрии – Хорти, в Испании – Франко… Но спроси немца, итальянца, или там испанца какого, они что, из-за нечисти этой родину свою меньше любят? Нет, ответят тебе, Родина, брат, святое! Родина – колыбель, где ты родился, молоко матери, мозолистые и сильные руки отца, хлеб из печи, солнце ласковое над лесом и полем, жаворонок в чистом небе… Родина, – Матвеич лихорадочно подыскивал слова, – это, это мы с тобой, Ваня, рота наша, присяга, знамя полковое… Родина – это, брат, святое! То, за что и жизнь свою не жаль отдать!
Наступило долгое молчание. Матвеич нервно свернул цигарку, закурил. Иван, сопел, надувшись, словно пузырь, что-то соображал. Вдруг переменил тему разговора.
– А правда, Егор Матвеич, люди говорят, что война скоро с немцем будет? Считай, врут комиссары с политруками о мире с Германией?
– Это какие ж, Ваня, люди тебе такое наговорили? – напрягся Матвеич.
– Да разные, – уклонился от ответа Кутяйкин.
– Гляди, ездовой, чтоб эти самые люди тебе язык не укоротили в особом отделе.
Иван взглянул исподлобья, вновь спросил:
– А правда говорят красноармейцы, бывавшие в «освободительном походе», будто на западе Украины и Белоруссии люди лучше нашего живут? И поляки под немцем лучше живут. А, Матвеич? Вот бы туда податься. А лучше к немцам. Хуже, чем у нас не будет.
Соколов нахмурился, зло растоптал окурок.
– Дурак ты, Ванька! Как есть дурак! Учишь тебя, дубину стоеросовую, учишь, а всё без толку. Смотри у меня, – он сунул Кутяйкину под нос огромный шершавый кулак, – ежели чего, сам тебя, поганца, удавлю.
И тут Иван, быть может, впервые улыбнулся.
– Да не ругайтесь вы, Егор Матвеич. Это я так, шуткую. А вот скажите, отчего вы, мужик уже в годах, а не женатый?
Матвеич расслабился, вновь свернул самокрутку, закурил.
– А от того, Ваня, что не встретил ту самую, что по душе пришлась. Да и где мне жениться, когда я, считай, без малого пятнадцать лет в полку. Ежели на Милке только, – усмехнулся Матвеич.
Кутяйкин громко рассмеялся. Смеялся долго, взахлёб, держась за живот, приговаривая:
– Ой, не могу, щас от смеха помру. На Милке! Ой, не могу!
Оба насмеялись досыта. Матвеич спросил:
– А у тебя, Ваня, была зазноба?
– Была, – мечтательно отвечал Иван, – только она об этом не знала. Фельдшерицей у нас на селе работала. Городская, справная такая, гордая. Ни на кого из пацанов внимания не обращала. А я, дурак, сох по ней, словно пень липовый.
Тот разговор впервые распечатал душу Кутяйкина. Иван стал ещё ближе к Матвеичу, почувствовав в старом солдате отцовскую доброту и заботу. А через две недели началась война.
Их дивизию командование долго не трогало, видимо, в резерве держало. Лишь девятого августа, когда немцы, оправившись от контрудара под Старой Руссой, прорвали Лужский оборонительный рубеж и взяли в кольцо сорокатрёхтысячную группировку советских войск, их свежая стрелковая дивизия была брошена на выручку окружённых. Кольцо прорвали, почти три советских дивизии вырвались из окружения. Но немцы, воспользовавшись отсутствием у противника резервов и авиационной поддержки, вновь захлопнули крышку котла, взяв в плен почти двадцать тысяч советских бойцов.
Потрёпанный стрелковый полк Матвеича занял оборону у небольшого села, на восточном берегу маленькой речушки, впадавшей во Мшагу. Берега речки, сплошь поросшие осокой и камышом, были болотистыми, непроходимыми для танков и иной техники. Полковая разведка выяснила, немцев за речкой нет, они концентрируются на просёлках слева и справа от расположения полка. Поэтому командование решило отвести полк восточнее, оставив в заслоне одну стрелковую роту.
Почти обезлюдившее село продолжало жить своей жизнью. Бабы вручную выкашивали овсяное поле, по вечерам копали картошку на огородах. Мальчишки пасли небольшое стадо коров и коз, обирали росшие по берегам дички, набивая мешки кислющими яблоками. Дома их мамки высушат дички, а зимой будут варить вкусный компот, добавляя в него клюкву и рябину. Девчата ежедневно собирались в артель и уходили в ближние леса по грибы и бруснику. Нужно было успеть заготовить на зиму сушёных и солёных грибов, наварить варенья, насушить брусничного листа. Во всех обитаемых дворах под навесами сушились пучки дикой мяты, душицы, зверобоя, клевера, подорожника, крапивы, полыни… Несколько раз с девчячьей компанией за травами ходил Матвеич, рассказывавший малышне о дикорастущих лекарствах.
Как-то после обеда ротный подвёл к кухне двух милиционеров с карабинами, попросил Матвеича накормить их. Один, что постарше, с двумя кубиками на петлицах бирюзового цвета, представился:
– Иванов, участковый уполномоченный. А это, – он кивнул в сторону молодого, в новой синей форме, сотрудника, – мой помощник, Глазьев.
– Старший сержант Соколов, – лихо бросил руку к пилотке Матвеич, – ротный повар. А это, – он указал на стоявшего рядом ездового, – рядовой Кутяйкин, мой помощник. Садитесь, товарищи, покормим вас.
Матвеич нарезал свежий хлеб аккуратными ломтиками, поставил на стол большую оловянную миску с малосольными огурцами и резаным репчатым луком, затем наполнил до краёв две миски густым гороховым супом со свиной тушёнкой. Милиционеры ели жадно, видно было, давно не харчевали. Наевшись и расстегнув китель, Иванов сказал:
– Спасибо тебе, старшой, отменный у тебя суп, давно такого не ел. Тебя как звать-то?
Матвеич снял белый фартук, подсел к столу, свернул цигарку.
– Егор Матвеич. Все Матвеичем кличут.
– А меня Фролом Петровичем, – участковый протянул руку, крепкое у него было рукопожатие.
Матвеич пригляделся к участковому. Тот был невысокого роста, худощавый, жилистый, с крупными натруженными руками. На вид ему было лет сорок с небольшим. Лицо обычное, простое лицо, сразу вызывающее доверие. Как и глаза: голубые, искрящие добрым светом, но очень усталые. Синяя милицейская форма сидела на нём мешковато. Иванов спросил:
– Слышь, Матвеич, вы ведь тут пятый день стоите? Никого чужого не замечал? Ну, там военного незнакомого или штатского какого?
– Никого. Всё тихо. Ищите кого?
– Конкретно нет, но немчура диверсантов забрасывает регулярно, провода режут, дороги минируют.
Он огляделся кругом, ухмыльнулся.
– Тут, правда, резать нечего. Ни телефонной связи нет, ни телеграфной, только электричество. Сюда до войны иногда браконьеры заглядывали. Кабанов тут много, лосей, медведь иногда на овсы выйдет полакомиться… А так – тишина. Народ спокойный, работящий. Мужиков почти не осталось. Кто в армии, кто на лесоповале, в основном по бытовухе: за пьяные драки, за мелкие кражи у соседей… Приехали мы с чисто контрольной задачей. Может, кто чего слышал или кого видел чужого. Слышь, Матвеич, можно мы с помощником у вас в избе переночуем?
Матвеич вопросительно посмотрел на участкового, но согласно кивнул.
– Ты не подумай чего плохого. Понимаешь, я не пью. Совсем не пью. А ротный ваш и политрук на ужин зовут, самогон показали. Целую четверть! Обопьются мальцы. А вы у кого квартируете?
Матвеич показал на ближайшую избу под крышей из свежей дранки.
– А-а, у Матрёны Огурцовой, – с уважением произнёс участковый, – хорошая баба, работящая, двух мальцов одна тащит.
– А мужик-то где?
Иванов нервно поёрзал, изменился в лице.
– Её муж егерем был. На финской снайпером воевал, награды имел, без вести пропал. Так баба без пенсии и осталась. А фамилия у неё подходящая. – Он улыбнулся и захрустел взятым из миски солёным огурцом. – Лучше неё никто огурцы солить не умеет.
После ужина милиционеры сразу ушли спать. Они отказались ночевать в избе, там и так места мало. Матрёна постелила им на сеновале. Матвеич с Кутяйкиным накормили двух матрёниных пацанов, вымыли котёл с кухонной утварью, натаскали воды. Ездовой помылся и тоже ушёл спать. Умаявшийся за день Матвеич присел на крылечко, закурил. Вечер стоял тёплый, безветренный, тихий. Над рекой и в низинах медленно, лениво поднимался туман, ворочался, словно пухлая перина. Низкие сизые облака и тучи комаров предвещали близкий дождь. Тишина окутала село и всю округу. Глухой и далёкий гул войны доносился с севера и, казалось, не имел никакого отношения к этому тихому вечеру, к засыпавшему селу, к сытому мычанию во дворах коров, к ленивому перетявкиванью собак.
Сладко посасывавший самокрутку Матвеич вспоминал дневные разговоры с ротным, старшиной, Кутяйкиным, милиционерами, соображал по поводу завтрашнего обеда и ужина, радовался тому, что старшина у кого-то достал десяток кур и он, Матвеич, сможет побаловать красноармейцев настоящим куриным супом.
Из избы тихо вышла Матрёна, присела рядом, сложила уставшие руки на колени. Она, привлекательная тридцатилетняя женщина с убранной под платок копной каштановых волос, сейчас показалась Матвеичу особенно красивой. Чего греха таить, она ему сразу понравилась, с того момента, как старшина роты определил их с Кутяйкиным к ней на постой. Скромный и стеснительный Матвеич знаки своего внимания укутывал в конкретные дела: дважды в день кормил матрёниных детишек, колол дрова и аккуратно складывал их в дровяник, таскал из колодца воду в дом, топил баню, точил топоры и ножи, правил лопаты, грабли, вилы… Матрёна всё видела, молчала и только изредка благодарила его тёплым взглядом своих больших зелёных глаз. Когда сегодня участковый рассказал о её без вести пропавшем муже, что-то сильно защемило в груди Матвеича, словно металлическим кольцом стянуло горло. Помолчав какое-то время, Матвеич спросил: