– Угомонились пострелы?
Матрёна тихо, словно боясь их разбудить, ответила:
– Слава богу, уснули. И ездовой ваш уснул. Так храпит, что аж стены дрожат. – Она улыбнулась. – А вы что ж не ложитесь, Егор Матвеич, намаялись за день-то?
Матвеич словно и не слышал её вопроса. В душе его кипел ураган, совершенно новое, ранее неведомое ему природное явление, застилавшее разум, сильными толчками гнавшее в жилах кровь. Он вытер пилоткой разом вспотевший лоб и, сам себя не слыша, и не поняв, что это говорит он сам и никто другой, не глядя на Матрёну, прошептал:
– С сентября свой продовольственный и денежные аттестаты переведу на тебя (он и не заметил, как перешёл на «ты»).
– Егор… – открыла рот Матрёна.
Он резко пресёк её:
– Молчи, Матрёна, и слушай. – Он нервно откашлялся. – Худо-бедно, с голоду не помрёте. Если муж твой не разыщется, если Господь сохранит меня и вас с детишками, обещаю – вернусь и женюсь на тебе. Согласна ли ты?
Матрёна разревелась, обняла Матвеича; её горячие слёзы потекли по его шершавым щекам, шее, покатились за ворот гимнастёрки. Он прижал её к себе, гладил по плечу, испуганно приговаривая:
– Ну-ну, что ты, милая, не плачь, не плачь…
Ночью Матвеича разбудил участковый милиционер Иванов:
– Матвеич, вставай, рота ваша ушла. Вставай же, леший тебя забери!
Соколов резко вскочил с постели и, не отойдя ото сна и не понимая, что от него надо милиционеру, вскрикнул:
– А?! Чего?! Кто?!
– Рота ваша ночью снялась и ушла из села, вот чего!
Матвеич быстро оделся. Натягивая сапоги, опрокинул пустое ведро, загремевшее на всю избу. Проснулись дети. Младший, четырёхлетний мальчик, с испугу заплакал. Выскочившая из-за занавески Матрёна, босая, в одной льняной ночной рубашке, бросилась успокаивать ребят. Матвеич растолкал Кутяйкина.
– Беги, Ваня, в избу, где ротный квартирует. Узнай там, что, да как. Из конюшни приведи Милку. Бегом!
Матвеич с участковым вышли на крыльцо, где уже сидел молодой милиционер Глазьев, державший карабин между ног. Глазьев тут же вскочил, оправил мундир, отдал честь. Лил дождь. Из-за низкой облачности тьма стояла непроглядная. Вокруг тишина, даже собаки не тявкали. Мужики закурили. Участковый, поправив висевший на плече карабин, сказал:
– Странно как-то. Ушли, не попрощавшись. А вы-то как? Догонять будете?
Злость распирала Матвеича. «Как такое могло случиться, – думал он, – чтобы своих бойцов оставили? Что ж это за ротный такой с политруком? Чем бойцов кормить будут?» Конечно, Матвеич понимал, всякое в армии случается. И в мирное время, в летних лагерях бывало, то медпункт забудут, то клуб полковой, то повозки вещевого обоза потеряют… А сейчас война… Но всё равно обидно.
Прибежал весь мокрый Кутяйкин. Взобравшись на крыльцо, чуть отдышался и доложил:
– Ушли, товарищ старший сержант! Форменно ушли. Все до единого. И повозки ротные ушли, и Милку нашу, черти, с собой увели!
Матвеич глянул на ручные часы, было почти четыре утра. До восхода солнца еще час. Но восхода никакого не будет, лиловые тучи ползли низко и плотно, без разрывов. Значит, светать начнёт не ранее семи. В темноте, под дождём, определить, куда ушла рота, будет непросто. Надо ждать рассвета. Матвеич повернулся к участковому.
– Товарищ Иванов, а вы как сюда добрались? Каким транспортом?
Участковый засмеялся.
– На своих двоих, Матвеич. Но нам-то спешить некуда, мы поутру в соседнее село пойдем. Это вам роту догонять.
На крыльцо вышла Матрёна в наброшенном на плечи ватнике.
– Пойдёмте в дом, мужчины, чай пить будем. Что толку под дождём мокнуть?
За столом, прихлёбывая горячий чай из глиняной кружки, Иванов заговорил задумчиво, будто сам с собой:
– Как-то всё это странно. Выходит, ночью прибыл нарочный с приказом, и рота быстро и тихо снялась. Послушай, Матвеич, а рация была в роте?
– Нет, не было рации.
– Странно, – продолжал участковый, – кому ночью понадобилась стрелковая рота?
С улицы послышалось громкое ржанье.
– Милка! – радостно вскрикнул Кутяйкин, выскочил из-за стола и бросился из избы.
Матвеич с милиционерами вышли на крыльцо и увидели, как Кутяйкин заводил лошадь во двор, как обнимал её ласково, гладил по мокрой шее, приговаривая:
– Милая моя, дорогая, умница. Сама пришла. Хорошая моя.
Кутяйкин завёл кобылу в большой сарай, где квохкали куры (коровы у Матрёны не было, не было и коровника), привязал ей торбу с овсом, и из сарая ещё долго слышалось:
– Хорошая моя, милая, умная…
К семи утра стало проясняться, но дождь не прекращался. Воздух был прохладный, сырой, наполненный запахами прелого навоза, гниющего хвороста, грибов… В селе горланили петухи, нехотя тявкали собаки, мычали коровы и блеяли козы, сгоняемые мальчишками в стадо. Матрёна быстро накрыла стол, крупными кусками нарезала чёрный хлеб, выставила тарелки с салом, варёными яйцами. Пыхтел вёдерный самовар. Дети ели густую овсяную кашу, приправленную постным маслом, с удовольствием посасывали куски рафинада, выложенные на стол Матвеичем.
Кутяйкин первым вышел из-за стола, поблагодарив хозяйку, низко поклонившись по сельскому обычаю. Он вывел Милку со двора и, пользуясь тем, что роты не было и некому готовить чай, отправился с разрешения Матвеича на речку мыть кобылу. В девять утра они с Соколовым должны были начать поиски роты. Не успели Матвеич с милиционерами закурить на крыльце, ездовой на Милке примчался обратно. Влетев во двор, он закричал:
– Немцы! На реке! Немцы!
Матвеич с милиционерами переглянулись. Подбежавший Кутяйкин доложил:
– На той стороне немцы. Шебуршат в камышах.
– Толком и по порядку докладывай, – строго оборвал его Матвеич, – сколько немцев? В каком месте? Есть ли незаметный подход к воде?
– Сколько их, сказать не могу, за камышами не видно. Но переговаривались несколько человек. Похоже, готовятся к переправе. Может, лодки подтащили. Подход удобный к воде есть. Как раз слева от схода, где кобылу купал, кусты ивняка, а справа – большое поваленное дерево.
– Матрёна! – крикнул Матвеич. – Собирай детей, самые необходимые пожитки, продукты, запрягайте с Кутяйкиным кобылу в телегу и быстро вон из села. Чтоб через пятнадцать минут духу вашего здесь не было!
Матрёна без слов кинулась исполнять приказ. Кутяйкин, переминаясь с ноги на ногу, робко спросил:
– А как же вы, Егор Матвеич?
– Марш исполнять приказ! Да карабин не забудь! За Матрёну и детишек головой отвечаешь, – приказал Матвеич.
Тут же забыв про ездового, спросил милиционеров:
– Что у вас с оружием?
Милиционеры сняли с плеч карабины, открыли кобуры, достали из них наганы, показали Матвеичу. В их подсумках оказалось всего двадцать патронов, да ещё по десятку револьверных патронов на брата.
– Негусто, – буркнул Матвеич и ушёл в избу.
Вернулся он с карабином на плече. В четырёх подсумках на его ремне имелось шесть десятков патронов. Он развязал принесённый сидор, достал из него семь противопехотных гранат Ф-1 («лимонки»), по две вручил каждому из милиционеров, три прицепил к своему ремню.
– Пошли, – скомандовал он. – Прошу говорить шёпотом, сапогами не громыхать и не курить.
Ни участковый, ни его помощник, ни сам Матвеич не подумали, что старшим по званию был Иванов, что естественная субординация предполагала подчинённость ему Матвеича. Оба милиционера как-то сразу почувствовали в Матвеиче старшего, опытного военного, чьим приказам следует подчиняться беспрекословно. И они подчинились, последовав к реке, стараясь идти за ним след в след.
Укрывшись в ивняке, Матвеич с милиционерами стали вглядываться в прибрежные заросли осоки и камыша, колыхавшиеся на той стороне, громко шуршавшие, потревоженные людьми. Сквозь серые утренние сумерки видно было плохо. Преобладали лиловые, ржавые, серо-зелёные цвета, маскировавшие противника. Лишь громкие команды и голоса, стук дерева по дереву, бряцание оружия и ещё каких-то металлических предметов выдавали местоположение немцев. Матвеич прошептал:
– Видать, разведка. К переправе готовятся. Технике тут не пройти, кругом трясина. Значит, за разведкой пойдёт пехота. Будем бить разведку.
Он обтёр пилоткой мокрые от дождя лоб и лицо, указал рукой на видневшееся неподалёку, справа, лежавшее дерево.
– Я буду там. Вы – здесь, в кустах. Стрелять только после моего выстрела. Бить наверняка, беречь патроны. Гранаты использовать в крайнем случае. Ну, с Богом.
Пригибаясь, он побежал к дереву. Из-за поваленной берёзы видны были только осока и камыш на этой стороне, речка не просматривалась. Матвеич подал милиционерам рукой сигнал, что он передвигается ближе к берегу, туда, где в камышах образовался проём шириной метров в пять, где местные бабы полоскали бельё, куда Кутяйкин водил купать кобылу. Он одним махом перебежал к проёму, раздвинул камыши и увидел такую картину: на противоположном берегу десятка полтора немцев в касках и плащ-накидках сидели на трёх больших надувных лодках, курили, громко переговаривались, смеялись. Они не спешили. Видимо, кого-то ожидали. Матвеич разглядел, вооружены немцы винтовками, автоматов ни у кого не было. Но на одной лодке стоял ручной пулемёт МГ-34.
«Это уже хуже, – думал Матвеич, – но ничего, речка узкая, метров пятнадцать, не более, гранатой достану». Он встал на колено, приложился щекой к ложу карабина, стал выбирать цель. В этот момент прозвучала резкая команда, немцы вскочили с лодок, выстроились на берегу. Невысокого роста человек в масхалате и серо-зелёном кепи, видимо, офицер, придерживая висевший на плече автомат, прошёлся вдоль строя и, резко выбросив руку в сторону реки, приказал:
– Vorwarts![7]
Пятеро немцев схватили лодку и быстро поволокли её к воде. Другие, разбившись на пятёрки, приготовились следовать за первым экипажем. Пулемёт остался на третьей лодке. Матвеич решил стрелять тогда, когда лодки окажутся в воде. Это, по его соображениям, создаст эффект неожиданности и посеет панику у врага. Так и вышло.