Он дождался, когда все три лодки оказались в воде, и двумя выстрелами уложил сидевших за вёслами в первой. Остальные трое от неожиданности вскочили и полетели в воду, сражённые Матвеичем. Неуправляемую лодку стало сносить течением, открыв для обстрела другие. Немцы не видели, откуда ведётся огонь, открыли беспорядочную стрельбу по камышам. Пули засвистели сбоку и выше Матвеича. Он неспешно вставил в карабин обойму, резко нажал большим пальцем на верхний патрон, пятизарядный магазин наполнился. С третьей лодки затрещал автомат. Офицер, сидевший на носу, методично обстреливал противоположный берег короткими очередями, а справа от него солдат прилаживал к борту лодки сошки пулемёта. Вот он-то, пулемётчик, стал следующей жертвой. Пуля, выпущенная из карабина Матвеича, пробила каску и угодила немцу в висок. Он упал на борт и вместе с пулемётом скатился в воду. Офицер прекратил огонь, лёг на дно лодки, что-то прокричал, видимо, велев солдатам плыть назад. Лодка развернулась, быстро пошла к берегу. Когда она почти его достигла, Матвеич поразил одного из гребцов. Другой, прикрываясь бортом лодки, скатился на берег и скрылся в кустах. За ним последовал офицер. Матвеич их уже не видел.
Тем временем третья лодка причалила к берегу как раз в проёме камышей почти рядом с Матвеичем. Но стрелять было не с руки, мешала осока, да и немцы с пяти метров расстреляли бы его мгновенно. Матвеич выждал, пока немцы выгрузились и вытащили лодку на берег. Вероятно, они решили, что тот сумасшедший русский, открывший по ним огонь, убит, поэтому, оглядевшись по сторонам и никого не обнаружив, стали махать руками и кричать оставшимся на том берегу. И тут из зарослей ивняка по ним ударили карабины милиционеров. Били часто, но бестолково. Одного немца ранили в ногу. Он упал на колени, бросил винтовку и, зажав обеими руками рану на бедре, громко завизжал. Остальные бросились назад, к лодке, беспорядочно отстреливаясь. Из кустов выскочил молодой милиционер Глазьев, выдернул чеку и бросил в немцев «лимонку».
Взрыв оглушил Матвеича. Комья мокрой земли со щепой побитого камыша осыпали его с головы до ног. Встряхнув головой, он поглядел вначале туда, где должен был стоять Глазьев. Милиционера там не было. Матвеич выбрался из камыша, держа наготове карабин, осторожно пошёл к лодке. Рядом с ней лежали три убитых осколками гранаты немца. Четвёртый, прижав к животу руки, из-под которых на плащ-накидку медленно стекала густая кровь, глядел на Матвеича полными боли и страха глазами. Матвеичу было жаль немца, но он понимал, тому уже не помочь, поднял карабин и выстрелил. От побитой осколками резиновой лодки остались лохмотья.
– Матвеич! А, Матвеич! – донёсся из ивняка голос участкового. – Давай к нам!
Матвеич собрал немецкие винтовки с подсумками, противопехотные гранаты на длинных ручках, пошёл к кустам. Милиционеры, разгорячённые боем, с красными лицами и чуть дрожавшими руками, неумело перевязывали раненого немца, курносого парня лет двадцати пяти. Тот жалобно скулил, закатывал глаза, кривил от боли губы. Матвеич приказал Глазьеву забрать немецкие винтовки с патронами и гранаты, сам взвалил немца на плечо, скомандовав:
– Пошли к той баньке, – он указал на ближайшую к реке баню, – там отсидимся. А ты, Глазьев, мигом обратно сюда, наблюдать будешь. Если что, выстрелом подашь сигнал.
Дождь кончился, из-за лиловых туч вначале краешком, а затем всей своей августовской красотой выкатилось солнце, залило сырую округу ярким, весёлым светом. Над рекой, над заливными лугами и огородами клубился пар. Зачирикали, заверещали пичужки, пронеслись над камышами кулики, закрякали в ближней старице дикие утки. Высоко кружившие деревенские ласточки предвещали хорошую погоду.
Свалив немца у старой, чёрной от времени баньки, Матвеич с участковым уселись на небольшой штабель досок. Иванов достал пачку «Беломора», закурили с чувством, с удовольствием. Прикурив папиросу, Матвеич сунул её в рот немцу. Тот, затянувшись, поперхнулся, стал громко кашлять. Но папиросу не выбросил, тихо сказал:
– Danke[8].
Участковый спросил:
– Как думаешь, Матвеич, немцы снова полезут? Мы ведь, считай, всю их разведку положили.
Матвеич долго молчал, глядел в сторону реки, прислушивался.
– Полезут. Конечно, полезут. Им деваться некуда.
– Что делать-то будем, старшой? Надолго ли нас хватит?
Матвеич ответил, не задумываясь:
– Насколько хватит, настолько будем драться. Мы ж, Фрол Петрович, присягу Родине давали. Помнишь? «…и как воин Рабоче-крестьянской Красной армии, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью…»
Иванов торжественно продолжил:
– «… не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».
Мужики крепко пожали друг другу руки, прижались плечами. От мокрой одежды, нервного напряжения обоих познабливало. Матвеич спросил:
– Ты, Фрол Петрович, женат?
Иванов улыбнулся.
– Был женат. В тридцать седьмом, когда ежовская метла и по милиции пошла, меня, а я уже тогда участковым был, по доносу взяли. Полгода в следственном изоляторе в Новгороде просидел. Всякого насмотрелся. – На его щеках заходили желваки. – Всякого наслышался. А потом вдруг отпустили, вызвали в кадры и велели на свой участок возвращаться. А жена отказалась от меня, развелась, с каким-то заезжим лектором в Ленинград укатила. Детей нам Бог не дал. А ты, Матвеич, чего холостякуешь?
Матвеич, отказался от предложенной новой папиросы, свернул аккуратную цигарку с махоркой. Выпустив через ноздри густую струю дыма, ответил:
– Так ведь как тут, в армии, женишься? На ком? Я и в отпусках-то не бывал, некуда ехать было.
Участковый понимающе кивнул. Потом как бы ненароком заметил:
– Жив будешь, возьми в жёны Матрёну. Справная она баба и красивая.
Густая краснота поползла по небритым щекам Матвеича. Он отвернулся в сторону.
За углом бани послышалась возня. Иванов, схватив карабин, тихо подкрался и заглянул за угол.
– Тьфу ты, чёртова баба! – вскрикнул он. – Напугала мужиков. Какого ляда тут шныряешь, Семёновна?
Из-за бани вышла старушка в мокром ватнике и калошах. Она протянула участковому узелок, а Матвеичу глечик с молоком.
– Похарчуйте малость, сынки, чем Бог послал.
Иванов развязал узелок, обнаружив в нём краюху чёрного хлеба, три яйца, три картофелины, соль в кулёчке из обрывка газеты.
– Спасибо, мать. – Он нежно обнял старушку. – Дай Бог тебе здоровья.
Матвеич, поблагодарив Семёновну, спросил:
– Как в селе? Люди ушли?
– Молодые бабы с детишками ушли. А нам-то, старикам, куды деваться? Некуда нам идтить. Мы уж тут, дома, смертушку встретим.
– Вы это кончайте, Семёновна, кладбищенские настроения тут разводить, – пристрожил её участковый, – вам ещё и шестидесяти нет. Приказываю собрать стариков и старух и потихоньку двигаться к райцентру. Глядите у меня!
Семёновна подошла к немцу, с интересом и страхом слушавшего русских, погрозила ему кулачком, низко поклонилась участковому и Матвеичу, побрела в село.
Матвеич наскоро перекусив, взял кусок хлеба с яйцом.
– Пойду, отнесу Глазьеву, заодно сменю его.
Оставшись один, Иванов отрезал кусок хлеба, очистил картофелину, посолил её и всё положил на колени немцу.
– Danke, – прошептал тот.
– Ты, немчура, по-русски, конечно, не понимаешь?
Немец с набитым ртом ответил:
– Малё говорить, понимать лючше.
– Это уже хорошо, – приободрился Иванов. – Вы, как понимаем, разведка?
– О! Разведка! Инфантари регимент! – воскликнул немец.
– Понятно. А где ваш пехотный полк, далеко?
– Найн, – он растопырил пальцы руки, – пьять, або семь километр.
– Вы думали, здесь нет советских частей? Вас кто-то предупредил?
– О! Йa-Йa! Деревня есть дойче агент.
Иванов напрягся.
– Ты его знаешь? Кто это?
– Найн. – Немец, похоже, говорил искренне, даже с сожалением. – Шпицнаме «Старк».
– Кличка «Старик»?
– Йa-Йa! «Старьик».
Немец испуганно спросил, тыкнув себя в грудь:
– Ви паф-паф?
– Мы пленных не убиваем. Мы не немцы.
Немец опустил глаза, отвернулся. Подошёл Глазьев.
– Ну, как там? – спросил Иванов.
– Пока тихо, Фрол Петрович. Ни звука.
– Ты, вот что, Глазьев, тащи немца в баню и подопри дверь чем-нибудь, чтоб не сбежал, а мы с тобой в село прогуляемся, дело есть одно.
Немца закрыли в бане, сбегали к Матвеичу. Иванов рассказал ему о шпионе.
– Мы, Матвеич, пробежимся по селу, поищем вражину и обратно к тебе. Если что, пали в воздух, мигом будем.
К полудню солнце подсушило дорогу. Идти было легко. Сельские улицы совсем опустели, лишь в трёх избах дымились печи, хозяева готовили еду, пекли хлеб. Милиционеры сперва зашли к знакомой Семёновне. Та обрадовалась, будто не полчаса рассталась с ними, а полгода назад. Иванов, усевшись на крыльцо, рядом с собой посадил хозяйку. Начал осторожно:
– А скажи мне, Семёновна, в июне кто-нибудь из чужих в село приезжал?
Семёновна наморщила и так морщинистый лоб, закатила глаза, припоминая что-то, стала по очереди загибать пальцы.
– Так ведь, милый, много кого заносило в село. Считай, два лектора из района приезжали, налоговый инспектор Валюжный, будь он неладен, прости меня господи, – она мелко перекрестилась. – Опять же к Надьке Куляшевой дочь с зятем наведывались из Порхова, к Гриньке хромому внук-морячок на побывку приезжал.
– А никто на постой не останавливался, на длительный срок никто жильё не снимал? Или, может, кто избу, какую прикупил?
Семёновна задумалась, а потом с сожалением сказала:
– Не помню я, Фрол Петрович, я ведь по селу не бегала, недосуг мне бегать без дела. Сам знаешь, одна я. Огород обиходить надобно, курей покормить, воды натаскать, дров наколоть… – Она вытерла уголком платка навернувшуюся слезу. – Знаешь что, айда к Гриньке-хромому, он, чёрт хвостатый, на дню все дворы обойдёт, пока, у кого стакан горькой не выклянчит.