Художник вынес с кухни дышащий паром чёрный от сажи чайник, затем большой заварной чайник, расставил на столе чашки с блюдцами.
– Прошу к столу, – широким жестом с улыбкой он пригласил гостей.
Гриня-хромой немедленно уселся и уставился на хозяина жалобным, просящим взглядом.
– Дык, енто, Иваныч, – промямлил он, – чай не самогон, много не выпьешь.
Художник вытащил из-под стола бутыль мутноватого самогона и налил деду полный стакан.
– А вы будете? – спросил он участкового.
– Нет, спасибо. Так сказать, при исполнении, – улыбнувшись, ответил Иванов и без предисловий спросил: – Иван Иванович, говорят у вас телефункен имеется?
Иванов заметил, как дрогнула рука художника, державшая заварной чайник. Не поднимая глаз, хозяин ответил:
– Имеется. Из Ленинграда привёз. Музыку люблю.
– И разрешение имеете?[9]
– И разрешение имею. Показать?
– Будьте любезны.
Художник, также не поднимая глаз на участкового, медленно направился к спальне, вошёл, затворил за собой дверь и чем-то слегка громыхнул. Послышался звон разбитого стекла, громкая возня, стук дерева о дерево. Иванов бросился к двери комнаты, но она оказалась запертой изнутри. Он увидел в окно, как художник, выпрыгнувший из разбитого окна, побежал от дома в сторону реки, держа в правой руке немецкий автомат.
Иванов выскочил из избы, крикнул Глазьеву:
– Наперерез ему давай, беги наперерез!
Сам же помчался вслед диверсанту. Метрах в пятидесяти от речки художник, заметивший бегущего наперерез к нему второго милиционера и понимая, что до реки просто так не добраться, спрятался за сломанной телегой и выпустил очередь из автомата по Глазьеву. Иванов остановился и с колена открыл огонь из карабина. Краем глаза он заметил, как быстро бежавший Глазьев вдруг будто на что-то наткнулся, развернулся боком, по инерции пролетел несколько метров и, выронив карабин, свалился в траву. Иванов растерялся, раздумывал что делать: брать шпиона или бежать к явно раненному Глазьеву. А художник тем временем перенёс огонь на участкового. Пули выбивали землю совсем рядом, словно шершни, противно жужжали, сбили фуражку. Иванов почувствовал на лбу и виске что-то влажное, обтёр ладонью, увидел кровь. Но боли не было, только слегка саднило. Он несколько раз перекатился, укрылся за кустом дикой смородины. Шпиона, конечно, надо было брать живым. Но Иванов понимал, один он не справится, и посылал пулю за пулей под телегу, туда, где ворочался художник.
Вставляя новую обойму в карабин, Иванов услышал выстрелы. Бил Глазьев, лёжа, укрывшись за какой-то гнилой колодой. «Жив, жив, парнишка!» – обрадовался Иванов.
Художник, оказавшись на линии огня расположившихся под прямым углом милиционеров, понимал, выскочи он из-за укрытия, срежут сразу. А до речки-то рукой подать. Один рывок – и он там, в воде. Он стал ждать, пока у милиционеров закончатся патроны. И сам не стрелял, тихо наблюдал.
Патроны закончились быстро. Милицейские карабины замолчали, опустели и барабаны наганов. Художник поднялся во весь свой богатырский рост, весело крикнул:
– Капут вам, товарищи! Капут! Но я человек благородный, в безоружных не стреляю. Живите пока. До скорой встречи. Оревуар! – Он с улыбкой помахал рукой и скорым шагом направился к реке.
Слева, со стороны старой бани, звонко хлопнул один-единственный выстрел. Иванов понял, били из карабина, увидел, как шпион упал на колени, обеими рукам схватился за левое бедро и дико завыл.
Матвеич с карабином наизготовку быстро шёл к художнику, который лихорадочно пытался вытащить из кармана пистолет. Матвеич одним прыжком оказался рядом, ударом сапога по руке шпиона пресёк агрессивные действия. Вытащил из его кармана вальтер, сняв с художника поясной ремень, скрутил им руки за спиной. Подбежали Иванов и Глазьев, левая рука которого моталась, словно плеть. Ничего не говоря, Матвеич усадил молодого милиционера на траву и, разрезав финкой рукав кителя, осмотрел рану.
– Чепуха, сынок, – сказал он мягко, по-родительски, – сквозное ранение, кость не задета, через неделю забудешь.
Матвеич достал из сидора индивидуальный пакет, фляжку со спиртом, промыл рану, наложил на неё какие-то травы, умело перебинтовал предплечье. Ничего не спрашивая, осмотрел голову участкового и, удовлетворённо крякнув, промыл спиртом, обтёр кровопотёки на лбу и щеке.
– Царапнуло тебя, Фрол Петрович, малость. Чуть пощиплет и пройдёт.
– А это, как понимаю, – он ткнул стволом карабина в спину художника, – та самая крыса, что навела разведку немцев? Значит, Фрол Петрович, в село вы не просто так прибыли, был сигнал?
Иванов с Матвеичем отошли в сторону, закурили. Иванов, виновато глядя на Соколова, ответил:
– Был, Матвеич, был. Ты уж не обижайся, что сразу не сказал, сам понимаешь, дело ведь секретное.
Матвеич согласно кивнул.
– Понимаю. Служба есть служба.
– Как там немцы? Тихо пока?
– Пока тихо. Но хрен их знает, что у них там на уме.
Громко заскулил художник, замычал, стал шататься из стороны в сторону.
– Что же вы, гады, не оказываете медицинскую помощь пленному? Кровью истекаю, сволочи!
Матвеич осмотрел рану. Пуля явно раздробила бедренную кость, не вышла из тела, но артерию не повредила. Он вытащил из сидора кусок бельевой верёвки, перетянул обработанную рану, перевязал ногу шпиона. Подняв художника за шиворот, проворчал:
– Во-первых, ты не пленный, а шпион-диверсант, и по закону военного времени тебя, собаку, надобно расстрелять, а не медицинскую помощь оказывать. Ежели ещё чего ругательное вякнешь, останешься без зубов. – Он подтолкнул его в спину. – Шагай вперёд.
Шпиона с пленным немцем не оставили, посадили в предбанник и накрепко подпёрли колом дверь. Матвеич с жалостью в голосе спросил Глазьева:
– Стрелять-то сможешь?
– Смогу, Егор Матвеич, не сомневайтесь. Только вот стрелять нечем, патроны закончились.
Матвеич уселся на траву, раскрыл свой вещмешок. Порывшись в нём, выдал милиционерам по двадцать патронов и, о чём-то подумав, сказал:
– Патроны берегите, цельтесь. Что в белый свет без дела пулять? А это, Глазьев, тебе лично от меня, – он сунул милиционеру немецкую противопехотную гранату на длинной ручке, – но имей в виду, она взрывается через пять секунд. Так что, не спеши кидать, а то немец тебе её обратно вернёт.
– Что делать-то будем? – спросил Иванов. – Немцы ведь вновь попрут. Не днём, так ночью. Да ещё эти в бане. Как их охранять, когда нас всего трое?
Папиросы у милиционеров закончились, и Матвеич каждому вручил по куску газеты и отмерил по доброй щепотки самосада. Закурив, он стал рассуждать:
– Немец ночью не полезет. Потеряв своего наводчика, ночью побоятся. А вот днём, полагаю, явятся. Ты, Фрол Петрович, отправь Глазьева к Семёновне, путь малость харчей даст.
Молодой Глазьев вскочил, забыв о ране в руке, закинул карабин на плечо и, улыбаясь во весь рот, заявил:
– Мы харчами у шпиона затаримся, а картошки варёной я у Гришки-хромого возьму.
Все дружно одобрили разумное предложение и отпустили Глазьева в продуктовый поход. Матвеич тем временем занялся подсчётом имевшихся оружия и боеприпасов. В наличии оказалось: карабинов артиллерийских три и по три десятка патронов к ним, три немецких карабина «маузер» с сорока патронами на ствол, автомат МР-40 с двумя запасными магазинами, пять гранат Ф-1 и одна немецкая. «Негусто, – соображал Матвеич, – но час-другой продержимся. А потом надо уходить». Иванову же он сказал:
– Бери, Петрович, автомат. Обращаться умеешь? – Когда Иванов утвердительно кивнул, продолжил: – Я возьму немецкий карабин. Один карабин Глазьеву дам, один прозапас оставим. Сейчас я малость вздремну, с полчаса, не более, а ты карауль этих гадов и наблюдай за рекой. Придёт Глазьев, пообедаем, и ты отдохнёшь, а я реку постерегу. Потом через час меняться станем. Да, ещё, отправь Глазьева в хату Матрёны, пусть шинели и ватники принесёт. Ночи уже холодные.
Высказавшись, Матвеич прислонился спиной к тёплым, нагретым солнцем брёвнам бани, положил на колени карабин и, опустив пилотку на глаза, вмиг заснул.
Снился ему их старый двор в родном селе на Псковщине. Было тепло, пахло скошенными травами, дымком из печной трубы и навозом. Жужжали шмели и надоедливые мухи. Он, вот также прислонясь спиной к брёвнам, сидел у их баньки и глядел в открытые ворота. А в них со двора выходила высокая, стройная женщина. Вначале ему показалось, что это мать, но когда она остановилась в створе ворот и оглянулась, он узнал Матрёну. «Егорушка, – крикнула она, – стадо в село пригнали, я за коровой пошла!» И вдруг там, за воротами, за Матрёной, вспучилась земля, в небо поднялся высокий тёмно-серый столб дыма с густой чёрной шапкой, и весь двор заволокло мутным туманом, в нос ударило запахом жжёного чеснока. Кто-то тряс его за плечо. Матвеич проснулся и, открыв глаза, увидел испуганное лицо Глазьева.
– Матвеич, – кричал Глазьев, – Матвеич! Вставайте! Немцы!
Из-за реки, противно шурша в воздухе, летели мины. Они ложились с громким чавканьем далеко, у ближних домов, в огородах, на окончании главной сельской улицы. Матвеич протёр глаза, распрямил с хрустом в суставах плечи, лениво поднимаясь, спросил:
– Где Иванов?
– Там, в кустах, у реки, где мы раньше сидели.
– Харч принёс?
– Ага, – удивлённо ответил Глазьев, – и шинели с ватниками принёс.
– Пленных проверил?
– Так точно, и пожрать им дал, но художник нос воротит, требует, чтобы мы его отпустили, он тогда нам, мол, жизни сохранит.
– Ага, дождёшься от него. Ты вот чего, сиди здесь, карауль гадов. Понадобишься, позову. – И, сунув под нос милиционеру кулак, Матвеич буркнул: – Гляди у меня. Не вздумай оставить пост. На, держи немецкий карабин с патронами.
– Есть, – с обидой ответил Глазьев, козырнув по уставу.
Немцы, подтянув миномёты и решив бить по площадям, освобождая себе путь, готовились наводить переправу. Подобравшись к камышам, Матвеич видел, как сапёры подносили к берегу сосновые брёвна и стягивали их металлическими скобами, как кувалдами, вгоняли в землю толстые деревянные опоры для тросов, к которым будут крепиться понтоны и широкие плоты. Ясно, тут пустят грузовой транспорт, артиллерию на конной тяге и пехоту. Он понимал, их с Ивановым позиции в мёртвой зоне миномётного огня миномёт на двадцать метров бить не будет, этим и нужно воспользоваться, разогнать ружейным огнём сапёров, продержаться до вечера. Он глянул влево, на позицию Иванова, махнул ему рукой, что, мол, всё в порядке, не дрейфь. Затем, удобно приладив карабин, стал тщательно выбирать первую цель.