17-я Горьковская стрелковая дивизия генерал-майора Т.К. Бацанова, обескровленная в изнурительных боях, потерявшая половину личного состава, почти всю артиллерию, бронетехнику и автотранспорт, прорывалась из окружения по шоссе Москва – Варшава. Буквально по пятам за ней шла немецкая 4-я танковая дивизия под командованием генерал-майора барона фон Лангермана-Эрленкампа, входившая в состав 2-й танковой группы генерал-полковника Гудериана. Ещё немного – и 170 танков дивизии стиснули бы дивизию Бацанова в стальные клещи.
Неподалёку от Кричева, на 476-м километре шоссе Москва – Варшава, у села Сватковичи, шоссе пересекала река Добрость. Бетонный мост через реку сапёры в спешке не взорвали, да и взрывать было нечем. Генерал Бацанов принял решение – во что бы то ни стало задержать противника у этого моста, хоть ненадолго, хоть на полдня. Остаткам дивизии нужно было оторваться, снять угрозу полного окружения, прорваться к Рославлю, к основным силам армии. Он приказал командиру шедшего в арьергарде 55-го стрелкового полка создать у злосчастного моста узел обороны и любым способом задержать немцев.
Молодой майор, командир полка, шёл от комдива озадаченный. «Легко сказать “любым способом”, – осмысливал он приказ, – а их-то нет вовсе, способов этих. Сапёров нет, взрывчатки нет. Из полковой артиллерии остались пять сорокопяток при шестнадцати артиллеристах. Да и то половина раненые. Если оставить орудия у моста, полк без артиллерии останется. Нельзя». Он вызвал командира батареи 45-мм противотанковых пушек.
– Слушай внимательно, старший лейтенант, слушай и думай, что нам делать, – майор кратко изложил приказ комдива.
Стоял жаркий полдень. Остатки дивизии медленно тянулись по мосту на восток. Передовой полк (если три батальона по сто пятьдесят бойцов в каждом можно было назвать полком) уже скрылся из виду. По мосту громыхали повозки дивизионного медсанбата и артиллерийские упряжки противотанковой батареи. Замыкающий 55-й полк в составе ста семидесяти штыков занял оборону на западном берегу Добрости в ожидании приказа об отходе.
Командир батареи старший лейтенант Ерёмин стоял на обочине, на восточном берегу, и в бинокль осматривал местность. Слева от моста колосилось ячменное поле, а за ним виднелись хаты деревни Славковичи. «Нет, – думал комбат, – здесь позиции не выбрать. Местность ровная, словно стол». Справа тоже было поле, ржаное, но в самом его конце, там, где виднелись редкие постройки безымянного хутора, возвышался небольшой холм. «Интересно, – вслух произнёс Ерёмин, – интересно. Холмик-то во ржи укрыт. Отличная позиция!» Прикинул расстояние до моста, выходило метров триста пятьдесят – четыреста. «Отлично!» – воскликнул комбат и широко зашагал к батарее. Он принял решение.
– Старшина! – крикнул Ерёмин. – Старшину ко мне!
Подбежал старший сержант Приходько, старшина батареи, вскинул руку к пилотке, хотел доложить по уставу, но комбат махнул рукой, не до формальностей, мол.
– Построй батарею, старшина, дело одно есть.
Приходько остановил движение батареи, собрал орудийные расчёты, построил их на обочине. Вместе с ездовыми выходило четырнадцать человек. Ерёмин прошёлся вдоль строя, внимательно оглядывая каждого из бойцов. Посеревшие от усталости и пыли небритые лица, у многих, особенно у раненых, потухшие глаза; выгоревшие, мокрые от пота гимнастёрки, стоптанные, давно не чищенные сапоги (армия ещё пока не знала обмоток)…
Комбат расправил под ремнём гимнастёрку, поправил кобуру, заговорил твёрдым, уверенным голосом:
– Бойцы! Эта река и этот мост должны стать непроходимым препятствием для фашистов. Взорвать мост мы не можем, нечем, но дать бой немцам можем. Нужно задержать гадов, дать дивизии оторваться, чтобы снова не попасть в окружение. Одно орудие батареи я оставляю у моста, с одним наводчиком.
Он замолчал и вновь испытывающе оглядел людей. Некоторые лица выражали удивление и даже испуг. Выждав, пока его слова дойдут до каждого, продолжил:
– Да, с орудием останется только один наводчик и я, командир батареи, буду корректировать огонь. За командира батареи останется старшина Приходько. Приказать никому не могу, понимаю, идём на верную гибель, только чудом можем выжить. Нужен доброволец.
Он увидел, как большинство бойцов опустили головы. Молчание затягивалось, требовалось принять какое-то решение, но он не знал какое, не мог он неволить людей идти на верную смерть. Раздавшийся голос вывел его из оцепенения, он даже испугался этого звонкого и бодрого голоса.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите мне остаться у орудия!
Из строя вышел молоденький крепыш невысокого роста с двумя алыми треугольничками на петлицах. «Коля Сиротин, – обрадовался комбат и сразу вспомнил, – наводчик второго орудия первого огневого взвода, хороший наводчик, кстати».
Ерёмин приказал:
– Разойтись! Второе орудие первого взвода к обочине справа!
Старшина продублировал команду, и остатки личного состава батареи потянулись за своими орудиями. Ездовой развернул пару лошадей, подогнал орудие с передком к обочине, соскочил и стал ожидать дальнейших указаний.
Ерёмин с Сиротиным присели на станину. Комбат протянул сержанту пачку «Беломора».
– Кури.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант, не курю, – смущаясь, сказал Сиротин.
– Молодец. – Комбат с наслаждением закурил. – Скажи, сержант, почему вызвался добровольцем? Только честно.
Николай не знал, что и сказать. Как-то спонтанно всё вышло, само собой. Он, двадцатилетний паренёк, в батарее считался лучшим наводчиком. По итогам прошлогодних окружных учений ему за отличную стрельбу командир корпуса лично вручил наградные наручные часы, а вскоре ему присвоили звание сержанта. Да и комсомольцем он был. Кому, как не ему, Николаю Сиротину, добровольцем быть?
– Так ведь кто-то должен, – улыбнувшись, ответил сержант, – вот я и решил.
– А как рука? Рана небось не зажила? – Ерёмин заметил, что левый рукав гимнастёрки сержанта пропитался кровью.
В первый день войны, 22 июня, их полк, базировавшийся в Полоцке, немцы бомбили трижды – в четыре утра, в полдень и в три часа пополудни. Во время последней бомбардировки и зацепило Николая. Осколок по касательной задел левое предплечье. Рана оказалась пустяшной, но до сих пор кровоточила и болела.
– Всё в порядке, я и забыл о ране. Так, царапина.
– Ну, тогда пошли, выберем позицию. – Комбат поднялся, приказал ездовому ждать его команды.
Они сошли с шоссе и побрели по полю к чуть выступавшему изо ржи холму. Идти было приятно. Запах недозревшей ржи щекотал ноздри. Колосья ласково гладили руки, тихо шуршали по сапогам и галифе. Взобравшись на холм, оглядели в бинокли округу. Отсюда, как на ладони, просматривалась река и мост. Отличная была позиция.
– Орудие установим чуть ниже макушки холма, вот здесь, – комбат указал на ровную площадку, скрытую колосьями, – а я залягу на макушке и буду корректировать огонь.
Николай кивнул, но так и не понял, как комбат собирается корректировать огонь без рации, без телефонной связи, но промолчал.
Оставив сержанта на холме, комбат вернулся к шоссе и ещё раз оглядел позицию. Он приказал старшине Приходько взять пару бойцов, загрузить передок дополнительно двумя лотками со снарядами, доставить орудие на холм и обустроить огневую позицию там, где покажет сержант Сиротин.
– Главное, – приказал комбат, – рожь не вытопчите, иначе всю позицию демаскируете.
Через час ездовой привёл лошадей с пустым передком. Вернулись уставшие старшина с бойцами.
– Всё, товарищ старший лейтенант, – доложил Приходько, – обустроили в лучшем виде.
Комбат взял бинокль, внимательно, метр за метром осмотрел холм, но ни орудия, ни Сиротина, ни признаков огневой позиции не обнаружил, густая рожь поглотила всё. 45-мм пушка была установлена выгодно и надёжно скрыта.
Ерёмин и старшина присели на обочине, закурили. Приходько доложил:
– Снарядов там шестьдесят штук. Большинство бронебойных. Есть и осколочно-фугасные. Жаль, подкалиберных нет. Два карабина, сотня патронов к ним, три гранаты Ф-1. Харчей я вам там оставил малость: буханка хлеба, сухари, сала шматок, две луковицы, воды четыре фляжки. И четыре индивидуальных пакета оставил. Вы, товарищ командир, Кольку перевяжите сегодня. У него, бесового сына, рана кровоточит. Как бы заражения не было.
– Спасибо, старшина. Давай прощаться. Доложишь комполка, что постараемся задержать немцев.
Они обнялись, и Ерёмин, не оглядываясь, нырнул в ржаное поле, сразу поглотившее его, словно безбрежный морской простор.
Сержант Сиротин время даром не терял. Орудийный дворик бойцы со старшиной отрывать не стали, и бруствер перед орудием не стали насыпать, иначе со стороны шоссе и моста свежая земля на фоне ржаных колосьев сразу демаскирует позицию. Но неглубокий ровик для снарядов сержант вырыл и аккуратно сложил в нём поддоны со снарядами. Найденными булыжниками укрепил сошники станин, камни подложил и с обеих сторон колёс. Когда комбат поднялся на позицию, Николай устанавливал панораму пушки. Он обтёр об штаны руки и, поправив пилотку, доложил:
– Товарищ старший лейтенант, орудие к бою готово.
Ерёмин прильнул к прицелу, покрутил колёсики горизонтальной и вертикальной наводки, проверил кнопку спуска, обошёл орудие вокруг, осмотрел снарядный ровик, всем остался доволен.
– Молодец, сержант. А теперь снимай гимнастёрку.
– Это ещё зачем? – испугался Сиротин.
– Пороть тебя буду, – засмеялся комбат, – давай снимай, рану перевяжу.
Ерёмин промыл рану спиртом из своей фляги и умело наложил повязку, будто профессиональный санитар.
– Ну как, не туго?
– Никак нет, товарищ старший лейтенант, в самый раз. Спасибо вам большое. Тут за холмом, в низинке, ручеёк течёт. Можем сходить помыться.
– И то правда. Пошли, сержант.
Солнце уже давно село в пушистых макушках хвойных лесов, тянувшихся на запад вдоль шоссе, но раскалённый воздух остывал медленно. Было жарко. Артиллеристы с удовольствием поплескались холодной ручьевой водой и вернулись к орудию. Старший лейтенант расстелил предусмотрительно приготовленный старшиной брезент, стал резать хлеб и сало, располовинил луковицу. Ели молча, прислушиваясь, не раздаётся ли лязг гусениц и рёв танковых моторов. Но нет, пока всё было тихо. Лишь из-за шоссе, со стороны близлежащих деревень Хотиловичи, Сватковичи и Прыговка слышалось мычание коров, дай лай собак.