– А вы возьмите пряников. – Олеся Иванна еще сильнее наклонилась вперед и подмигнула Мите – тот снова спрятался за бабушкину юбку. – Свежие, утром привезли.
– Точно свежие? – засомневалась тетя Саша.
Вот коза, свежие ей, не свежие… чтоб ты подавилась.
– Да точно, говорю же, сегодня утром только привезли. – Олеся Иванна повернулась к полкам, приоткрыла завернутый пакет, вытащила пряник, надкусила и показала тете Саше.
– А не суховатые?
– Да это же пряник, он и должен быть немного суховатым, – не выдержала Олеся Иванна. – Это же не сдоба. Ну что я вам врать, что ли, буду?
– Ладно, ладно, не сердись, – примирительно сказала тетя Саша, – спросить уже нельзя, рассердилась… Насыпь полкило твоих пряников.
– Может, хотя бы грамм семьсот возьмете?
Тетя Саша задумалась. Митя снова скомкал одну из складок ее юбки.
– Разберут, – добавила Олеся Иванна. – Пряники всегда быстро разбирают.
– Ну… куда мне столько…
– Вы же сами сказали – дачники…
– Ладно, давай семьсот.
Когда тетя Саша ушла (Олеся Иванна взвесила ей вместо семисот граммов восемьсот пятьдесят и уговорила взять), Олеся Иванна вспомнила о Комаровой:
– Ну, Катя?..
Вот ведь прилипчивая, хуже Ленки.
– Да не было ничего, Олесь Иванна, ну честное слово!
Олеся Иванна подошла к Комаровой, пытавшейся спрятаться между полками, чуть не вплотную. От нее сильно пахло розовыми духами и чуть-чуть антистатиком «Лира», которым она опрыскивала свои капроновые колготки. Мать как-то говорила, что как будто Олесю Иванну, когда она была возрастом едва ли старше Кати, ее родная мать, уходя по делам из дома, зашивала в пододеяльник, чтобы дочь не шлялась по парням, но Олеся как-то умудрялась из пододеяльника высвободиться и все равно удирала. Комарова глянула на продавщицу исподлобья: да ну, далась бы та себя в пододеяльник зашить, как же!
– Не было, значит?
– Да вот вам крест!
Комарова в подтверждение своих слов схватилась за шнурок, на котором висел Татьянин крестик.
– А почему тогда опоздала? Обещала к двенадцати…
– Да я по пути Алевтину встретила…
– Это Степанову, что ли?
– Ее… вы же сами знаете, от нее быстро не отвяжешься.
Олеся Иванна выпрямилась, постучала каблуком по полу:
– Это от которой мужик-то ее сбежал?..
Комарова кивнула.
– Я бы на месте ее Алексея тоже от нее сбежала, – сказала Олеся Иванна. – Совсем мужика задушила. Ты, Катя, запомни, мужики соплей не любят, бабьими слезами их к себе не привяжешь.
– А чем привяжешь? – быстрее, чем успела подумать, спросила Комарова.
Олеся Иванна задумчиво покрутила завитую прядь:
– Ну… всякие есть способы.
Рассказывали, что в Олесе Иванне течет цыганская кровь и ее отец на самом деле ей не родной, а настоящим ее отцом был какой-то заезжий цыган из Михайловки. Цыган в поселке не любили: считалось, что они воруют сено. Летом цыганские телеги, запряженные пегими лошадками, ездили туда-обратно через поселок, и нередко цыгане, приезжавшие к своим поселковым родственникам, устраивали в поле пестрый палаточный городок. Один раз цыганская телега остановилась у комаровского дома, и цыган, заросший до самых глаз черной курчавой бородой, крикнул Комаровой, стиравшей во дворе белье, чтобы вынесла его лошади воды из колодца. Комарова набрала воды, вытащила полное ведро из калитки, цыган подскочил, взял его одной рукой и поставил перед лошадью. Лошадь переступила с ноги на ногу, опустила голову и стала пить, прядая ушами, фыркая и расплескивая воду. А когда напилась, Комарова едва успела забрать ведро с дороги, потому что цыган хлестнул лошадь плеткой по заду, коротко свистнул, и та поволокла телегу дальше.
– А какие есть способы?
Олеся Иванна внимательно посмотрела на Комарову и усмехнулась:
– Да кто их знает, Катя…
– Ну, Олеся Иванна, вы же знаете.
– Это что, наши деревенские дуры тебе наговорили?
Еще однажды старая цыганка ухватила Ленку за руку и стала водить по ее ладони длинным желтым ногтем. Ленка от страха таращила глаза, но стояла смирно, а когда цыганка отпустила ее, бросилась бежать, так и не узнав, что ждет ее в будущем.
– Ты их больше слушай… – подумав немного, сказала Олеся Иванна. – Клавку особенно…
– Это которая в вас сахаром? – вырвалось у Комаровой.
Стало так тихо, что слышно было, как муха бьется в оконное стекло, перепутав его с пустотой, потом Олеся Иванна отвернулась и стала молча поправлять ценники; несколько штук, замасленных и истрепавшихся, она открепила и сделала из кусочков картона новые. Комарова, посмотрев на нее некоторое время, принесла со склада веник с пластмассовым совком, у которого была почти до основания отломана ручка, подмела пол, потом открыла дверь и вытряхнула совок на улицу. Ветер подхватил пыль, солому, какие-то тонкие былинки и волоски, распластал все это в воздухе и унес. Комарова постояла на пороге, глядя на висевшее над железной дорогой солнце, на которое наползло небольшое облако, так что можно было смотреть не щурясь. Когда она вернулась, Олеся Иванна переставляла что-то на полках и даже не обернулась. Комарова присела на табуретку в самому углу.
– Ну что, прибралась? – спросила наконец Олеся Иванна.
– Да вроде…
– Ну молодец. – Олеся Иванна обернулась, и Комарова увидела, что рот ее кривится, как будто она собирается заплакать. – Иди, там на складе греча есть и чай. Иди, поешь.
До самого закрытия Олеся Иванна была хмурая, и покупателей было немного; правда, еще двоим она продала по полкило пряников, а одного уговорила на цыпленка, лежавшего в холодильнике под грудой фрикаделек и мороженого в вафельных стаканчиках, – холодильник хоть и был бог знает какого года, но морозил так, что все содержимое его превращалось в однородную ледяную массу. «Разморозите и собаке скормите, ей что… она только рада будет», – пообещала про цыпленка Олеся Иванна, и мужик, засмотревшийся на ее грудь, взял за полцены цыпленка и прибавил к нему несколько пачек «Беломора».
Комарова маялась. Найдя на складе открытую бутыль подсолнечного масла, она намазала саднившие локти и колени: бабка говорила, что подсолнечным маслом хорошо мазать от ожогов; ну если от ожогов, то и на рану пойдет. Потом она вышла через заднюю дверь на улицу и поискала на пустыре за магазином подорожник, но вся трава была запыленная и прибитая к земле колесами Петровой «Газели». Олеся Иванна небось ждет не дождется, когда он из Суйды вернется. Жена Петра, Оксана, была здоровенная дебелая баба, на голову выше Олеси, а после двух родов стала совсем необъятной. Год назад Петр загулял с их соседкой Марьей, Оксана об этом узнала и пригрозила Марье, что выдерет ей все волосы. Марья, которая в тот момент развешивала во дворе белье, посмеялась, а когда Оксана стала на нее орать, взяла из таза мокрую рубаху, скрутила в жгут, подбежала к забору и хлестнула Оксану наискось по лицу.
Через неделю Оксана поймала Марью у реки, где та полоскала простыни, подошла сзади, вцепилась в волосы и повалила на мостки. Трухлявые доски сначала затрещали, а потом провалились совсем, и обе оказались в воде. Оксана, обеими руками сжав Марьино горло, пыталась ее утопить и утопила бы, если бы не проплывавшие мимо на лодке дачники. Марья долго еще валялась на земле с посиневшей физиономией, хрипя и отплевываясь и хватая сведенными пальцами траву. Простыни ее все уплыли вниз по реке. Оксану дачники силой увели домой, потому что она пыталась пнуть соперницу в живот, заперли в сарае и караулили до прихода Петра.
Комарова плюнула в пыль и, присев на корточки, посмотрела, как пыль, намокая, скатывается в коричневые шарики, которые потом медленно оседают в землю. Петр жену наказал, но не сильно, и с Марьей больше не связывался, а потом Марья и Оксана даже как-то помирились и смеялись над тем, как Оксана пыталась Марью утопить. «И за такое говно, – вздыхала Оксана, имея в виду Петра, – пошла бы в тюрьму и двоих детей бы оставила сиротами».
Закрывая магазин, Олеся Иванна сказала, что завтра санитарный день и Комарова может не приходить.
– Чего не приходить-то? Может, помогла бы чем?
– Да ладно, помогла уже. Вон, весь пол вымела.
К вороту кофты Олеси Иванны была приколота красная пластмассовая брошь в виде розы. В ее лепестки было вставлено несколько маленьких стеклянных камешков. Комарова стала считать их, но из-за того, что они были видны, только когда на них падал свет лампы, сбилась со счета.
– Олеся Иванна…
– Что тебе еще?
– Дура эта Клавка! – выпалила Комарова. – Рожа как у жабы! Кто ее слушать станет?
Подкрашенные брови Олеси Иванны поползли вверх.
– Ты что это вдруг?
– Никто ее не слушает! – выкрикнула Комарова, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. – Кому она вообще сдалась?! Никому она не сдалась!
Олеся Иванна наконец опомнилась, положила руки ей на плечи и слегка встряхнула:
– Иди-ка ты домой, Катя. И гуляй завтра. В пятницу придешь. И не опаздывай.
К вечеру воздух снова стал прохладным и небо затянули низкие осенние тучи. Навстречу Комаровой попалось небольшое стадо, возвращавшееся с поля: впереди шло несколько коров, за ними семенили козы, а за козами тянулось облако не наевшихся за лето оводов и слепней. Одна из коров встала посреди дороги и уставилась на Комарову влажными глазами. К морде ее прилепилось десятка два крупных слепней. Комарова подошла, подняла руку и погладила бархатный коровий нос. Корова наклонила громадную голову, и Комарова осторожно убрала слепней.
– Ну, стой смирно, Машка, – говорила Комарова, хотя корова и так стояла неподвижно, как будто понимала, что ей делают лучше, и только время от времени вздрагивала всей шкурой и взмахивала пятнистым хвостом, к кисточке которого прицепился ком репьев. – Видишь, сколько ты их нахватала… стой теперь, терпи вот.
Один из слепней сел Комаровой на руку и успел укусить, прежде чем она шлепнула по нему ладонью и щелчком сбросила на землю.
Чтобы оп