– Да Бог с ней, с этой водкой… – Сергий почувствовал, что у него в носу тоже начинает чесаться: один Господь знает, что делать с человеческими слезами! – Таня, да ты что… ну, Таня… Танюша…
За ужином Татьяна ничего не говорила, молча, опустив голову, ковыряла вилкой приготовленную со вчерашнего дня заливную рыбу. Сергий тоже ничего не говорил: не приведи Господь, жена опять расплачется. В Куровицы его вызвали причастить столетнюю бабку – он спешил, боясь, что бабка помрет до его приезда или впадет в беспамятство, так что нельзя будет напутствовать ее на пороге Вечности, а бабка, услышав, что он вошел в комнату, открыла голубоватые старческие глаза, оглядела его и сказала недовольно: «Что это такого молодого-то прислали?» – и помирала потом трое суток, за которые успела рассказать Сергию почти всю свою столетнюю жизнь.
– Пойдем спать, Таня… поздно уже, – наконец решился Сергий.
Татьяна вяло кивнула:
– Может, пирога с яблоками возьмешь, Сереженька?
– Ну, давай пирог! – обрадовался Сергий и добавил: – Тебе эти пироги очень удаются.
– А рыба что? Не удается?..
– Да что ты сегодня такая, Таня? Что с тобой?
Татьяна не ответила, поднялась как-то тяжело с места и пошла за пирогом.
Бабка из Куровиц – ее звали по-старинному, бабкой Василиной, – была чем-то похожа на комаровскую бабку Марью, которая померла восемь лет назад. Сергий хорошо помнил, как в церковь заявился Мишка – пьяный вдрызг, так что еле на ногах стоял, подошел к нему и, чтобы не упасть, ухватился за вышитую Татьяной епитрахиль.
– Спасай, батюшка… мать помирает.
– Так ведь она неверующая у тебя, – растерялся Сергий.
Мишка пьяно мотнул головой:
– Попа просит!..
– Ну, раз просит…
Бабка Марья лежала в маленькой темной комнате на нечистых простынях, накрытая шерстяным одеялом. В комнате было одновременно холодно и душно. Марья никогда не была полной, а под старость совсем высохла и под тяжелым одеялом казалась крошечной и очень слабой – Сергий тогда тоже испугался, что не успеет ее напутствовать и она отойдет без соборования и принятия Святых Тайн. Он осторожно расстелил на маленьком столе подле кровати покровец, поставил на него дароносицу и возжег свечу. Свеча горела еле-еле – прозрачным, дергающимся огоньком, как будто все время норовившим погаснуть. Мишка топтался в дверях.
– Уйди ты бога ради, – тихо сказал Сергий.
Мишка не стал спорить и вышел. Сергий вздохнул с облегчением и глянул на Марью. Она смотрела на него внимательно из-под полуприкрытых век и молчала. Сергий поклонился дароносице со Святыми Тайнами и начал читать «Отче наш». Когда он перешел к «Верую…», в пространстве между стеной и изголовьем кровати послышалось движение. Он прервал молитву, подошел и заглянул в полумрак. Там, прижавшись спинами к стене, сидели трое детей: две девочки и мальчик лет пяти-шести. Из-за худобы дети казались еще младше, чем были на самом деле.
– Раба Божия Екатерина и раба Божия Елена… – начал Сергий и запнулся: имени мальчика он не знал или не помнил. – Вы тут что?..
– Что, помирает бабка? – вопросом на вопрос ответила старшая.
– Не помирает, а уходит в жизнь вечную, – поправил Сергий.
Дети молчали. Что они могут понимать? В комнате пахло чем-то кислым.
– Сергий… – позвала вдруг бабка Марья.
– Что такое, Мария Федоровна?
Бабка вздохнула и замолчала, как будто на то, чтобы позвать его, ушли все ее силы. Сергий выпрямился, положил ей руку на лоб – лоб был прохладный и сухой, как газетная бумага.
В течение ночи Мишка еще несколько раз заглядывал в комнату и что-то спрашивал. Заглянула и Наталья – бледная, растрепанная, в замызганном халате – и попыталась шугануть детей, но Сергий сказал, что дети ему не мешают и только на время исповеди им придется выйти и подождать разрешающей молитвы. Наталья посмотрела на него с вызовом и усмехнулась, но от детей отстала. Люди так часто: в Бога не веруют и в церковь не ходят, а как раз перед тем, как приходит срок, Бог осеняет их своей благодатью и они зовут священника, чтобы избавить душу от бремени грехов. Марья дышала часто, с усилием, но одеяло у нее на груди едва приподнималось.
– Помирать не хочу, батюшка. Еще бы пожить хоть немного…
– Бог все простит, – невпопад ответил Сергий.
– Дурак ты, – вздохнула Марья. – Молодой еще…
Татьяна поставила перед ним чашку чая на блюдце и тарелку с куском яблочного пирога, потом задержалась немного, обняла его и поцеловала в голову:
– Прости меня, Сережа… я у тебя глупая.
– Ты все об этом… да бог с ним, с Петром! Перебьется…
Татьяна тихо засмеялась и еще раз его поцеловала.
Поздним вечером, лежа в постели, Сергий слушал, как Татьяна возится на кухне. Никогда не оставит работы на утро – вот характер… Она тут, наверное, без него устала, соскучилась, а он – хорош… Сергий вздохнул, досадуя на себя, что обидел жену. В дорожной сумке у него лежал для Татьяны вышитый платок, подаренный ему в Куровицах одной из родственниц бабки Василины. Он перевернулся на другой бок. Да уж, хорош… а еще священник, батюшка! Нужно было никого не слушать и поступать на математико-механический.
Бабка Марья уходила медленно: под утро она выпростала из-под одеяла руку, дотронулась пальцами до шеи, сказала: «Жила не бьется…» – и отошла.
На окна брызгал тоскливый осенний дождь, за окнами раскачивался лес, и стояла такая тишина, какая может быть только ранним утром в сентябре. Комарова подошла ближе, таща за руки сестру и брата, и сухими глазами внимательно посмотрела на еще не изменившееся и как будто живое лицо бабки Марьи. Сергий по привычке погладил Комарову по голове, и она еле слышно заскулила.
– Поплачь, раба Божия Екатерина, от слез душе легче, поплачь…
Но она не плакала, а продолжала тихо и высоко скулить, а потом отпустила сестру и брата, изо всей силы зажала рот ладонями и зажмурила глаза и долго стояла так, чуть покачиваясь, будто из закрытого окна дул на нее промозглый осенний ветер.
«Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости, елика согреших во днешний день… – начал он читать про себя, – и от всякаго лукавствия противного ми врага избави мя…»
Пришла Татьяна, легла осторожно на кровать и укрылась одеялом, боясь потревожить мужа. Потом поворочалась немного, устраиваясь поудобнее, и едва слышным шепотом спросила:
– Сережа, ты спишь?
«… вся ми прости, елика согреших во днешний день… да ни в коемже гресе прогневаю Бога моего…»
Сергий не ответил и покрепче зажмурился, делая вид, что спит. Татьяна помолчала, потом легонько коснулась пальцами его плеча – через одеяло он не почувствовал ее прикосновения, скорее, догадался о нем – Татьяна так часто делала, – потом, не дождавшись, что он проснется – а он обычно и так не спал, – уходила на кухню.
– Ну, спи… – еще помолчала. – Спи, Сережа…
«…моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа…»
Рассказала бы хоть когда-нибудь, что у нее на душе, а то все молчит и вздыхает, а если говорит, то все о чем-нибудь насущном: то по хозяйству, то вышивку покажет, спросит: «Нравится – не нравится?» – и, услышав, что нравится, зардеется, как маленькая. Сергий улыбнулся в подушку. Когда он Татьяну впервые увидел, она сидела на скамейке возле забора родительского дома и вышивала на пяльцах. Сергий спросил, как пройти к дому, куда позвали его крестить ребенка. Татьяна подняла голову от вышивки, и Сергий так и остался стоять с открытым ртом. Когда он возвращался с крестин, то пошел специально мимо Татьяниного дома, но ее уже не было – скамейка была пуста. В следующий раз он приехал уже делать предложение.
«…моли за мя грешного и недостойного раба… Господи, ну почему оно все так? Ты мудрый и милосердный, Ты читаешь в человеческом сердце, как в открытой книге, и если человек сотворен по образу Твоему и подобию Твоему, то отчего чужая душа – потемки? Даже и душа собственной жены, хотя в Писании сказано, что жена – кость от костей мужа и плоть от плоти его, и будут муж и жена одна плоть…»
Отец Александр, предшественник Сергия, – грубиян каких поискать, человек могучего телосложения и – по молодости – могучего здоровья, впоследствии разрушенного неумеренным потреблением спиртного, говорил, что человек на то и создан Господом, чтобы не надеяться во всем на букву Писания и «иногда раскидывать своей мозгой». Александру было легко говорить: у него не было жены.
– Ну спи, спи, Сережа… – Татьяна еще раз тронула его за плечо, легко провела рукой по волосам.
«…моли за мя грешного и недостойного раба, яко да достойна мя покажеши благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа моего Иисуса Христа…»
– Таня… Танюша…
Татьяна ответила не сразу, спросила испуганно:
– Это я тебя разбудила?
– Да я не спал. Так, дремал. – Сергий открыл глаза и повернулся к Татьяне: в темноте он различил очертания ее лица и пышных волос, которые она на ночь обычно не заплетала – от этого болела голова.
– Танюша, я поговорить с тобой хотел…
Татьяна часто задышала. Когда она волновалась, дыхание у нее становилось сбивчивым и ноздри маленького носа чуть трепетали.
– О чем поговорить, Сережа?
«…моли за мя грешного… еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением…»
– Да вот… – Сергий запнулся. – Ты тут… как без меня? Очень скучала?
– Да ничего, Сережа… потихоньку.
Он не увидел – почувствовал, что она улыбнулась.
– Лик Богородицы бисером вышивала, красиво получилось.
Сергий молчал, вглядываясь сквозь темноту в ее лицо. Красивая у него жена. Красивая и добрая.
«…еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением…»
– С тебя самой Богородицу можно писать.
Татьяна смущенно засмеялась:
– Что ты такое говоришь, Сережа…
– А разве неправда?
Он протянул руку в темноту, как бы невидимо проникнутую ее светом, но Татьяна ускользнула – он только ощутил под пальцами движение воздуха.