– Ба, ну какой комиссар-то был? Расскажи, а… – Ленка уже вся извертелась на своем насесте. – Звезда у него была красная? И конь был?
– Да отвяжись ты от нее… – цыкнула Комарова. – Репейник…
– Ну ба-а… – не обращая внимания на старшую сестру, противным голосом ныла Ленка. – Ну расскажи про комиссара!
Комарова ухватила Ленку за подол и потянула вниз; взвизгнув, Ленка съехала на пол, ушиблась и заревела. Бабка ткнула папиросу в пустую банку из-под майонеза, служившую пепельницей, заохала, стала поднимать Ленку с пола, но та ревела, терла глаза грязными кулаками и отпихивала бабкины дрожащие руки.
– Дура! Дура Катька!
Комарова не отвечала; отбежав на середину комнаты, молчала, крепко сжав губы и глядя исподлобья. Бабка наконец подняла Ленку, отряхнула, повертела – не ушиблась ли? – и посмотрела на Комарову с укором – глаза у нее сильно слезились, и казалось, что она все время плачет.
– Ну что ж ты, Катя? Это же твоя сестра.
– Моя сестра – вот что хочу с ней, то и делаю! – зло ответила Комарова и почувствовала, что в горле встал противный липкий ком. – Чего она?..
– А ты чего?! – выкрикнула Ленка. – Дура!
– Сама дура! Комиссара тебе нужно! – Комарова подскочила к Ленке и попыталась ударить, но бабка успела ее вовремя поймать, и Ленка, извернувшись, плюнула Комаровой в лицо.
– Да что же это вы… – причитала бабка. – Сестры, а живете все равно как кошка с собакой. Нет, кошка с собакой лучше живут, чем вы…
Она еще долго что-то говорила им, когда обе уже успокоились и забрались к ней на кровать, гладила дрожащими руками их спутанные, выгоревшие на солнце волосы.
– Не дети, а сволочи. Не стыдно вам?
Комарова сердито передернула плечами и глянула на Ленку: та сидела, прижавшись к бабке, глядела в пол и болтала в воздухе не достающими до пола ногами.
– Пигалица мелкая, – сказала Комарова. – Возьмет тебя комиссар, как же…
– Тебя никто не возьмет, – ответила Ленка тихо. – Нужна ты кому, собака…
– Это я-то – собака?
– Ты-то, ты-то – собака! Собака паршивая!
Комарова хотела ответить, но сдержалась и отвернулась: Ленку все равно не переспоришь, если она взялась кривляться и талдычить одно и то же.
Бабка потянулась к столу за пачкой, чтобы взять себе новую беломорину.
– Ну, ба, расскажи про комиссара! – снова заладила Ленка, поняв, что старшая больше не собирается препираться. – Ну какой он был?
– Да я плохо его помню, доченька. Усы у него были большие… усы помню и форму с орденами.
– А коня? Конь был? – не отставала Ленка.
– Конь был, – согласилась бабка.
– Белый?..
– Может быть, и белый был… – кивнула бабка и пригладила ладонью Ленкины вихры. – Вроде бы и вправду белый…
– А может, серый все-таки, как дяди-Гришин Верный?
Дядя Гриша, живший на соседней с Комаровыми улице, неизвестно зачем держал этого Верного – большого жеребца шестнадцати лет, которого боялись за его злой нрав все дети в поселке. Говорили, однажды возле его стойла работала дяди-Гришина жена в косынке, так Верный подождал, когда она подойдет поближе, перегнулся через загородку и зубами стянул с ее головы косынку, захватив немного волос, и что, если бы не было у нее этой косынки, он бы выдрал ей все волосы и ободрал с головы кожу. После того случая дядя Гриша якобы выругал жену и сам ухаживал за Верным, про которого говорил, что масти он не серой, а мышастой, а значит, предки его были настоящие дикие лошади, потому-то и у него такой нрав.
Комаровы часто ходили в поле кормить цыганских лошадей сухими горбушками: лошади склоняли к ним свои огромные головы, тепло дышали в лица запахом сена и конского волоса и пытались залезть в карманы и за пазуху – нет ли и там вкусных хлебных крошек? Особенно любили Комаровы Вербу – старую лошадь с густой пушистой гривой, той же масти, что и Верный, только с белым пятном на носу, прямо между резными ноздрями. Однажды, когда Комарова кормила Вербу, Ленка, крутившаяся рядом, зачем-то заглянула лошади под брюхо и вдруг сдавленно пискнула: «Катька, мы попутали, это не Верба, это ж Верный!» Побросав весь принесенный хлеб, они побежали в поселок и, пока бежали, ни разу не оглянулись: им казалось, что Верный гонится за ними, сейчас догонит и искусает насмерть, как хотел искусать дяди-Гришину жену. С тех пор бабкиного комиссара они часто представляли себе верхом на Верном, который бил копытом, выгибал шею и ржал, приподнимая верхнюю губу, так что становилось видно его длинные, с коричневыми полосами и щербинами, но крепкие еще и страшные зубы.
– Ну, ба, может, серый?
– Может быть, и серый… столько уж лет прошло…
– А сабля? Сабля у него была? Или пистолет?
– Может, и была сабля… а пистолет точно был…
– Да ну вас! – Комарова скинула с макушки бабкину руку, спрыгнула с кровати и побежала из комнаты.
Потом они с Ленкой сидели на крыльце, щурясь на заходящее солнце. Ленка притащила откуда-то лимон, располовинила и посыпала сахаром.
– Ну чё ты, Кать? Чё ты такая злая?
– Никакая я не злая! – Комарова надкусила лимон и поморщилась: он был такой кислый, что сводило зубы.
– Злая! – Ленка тоже надкусила лимон, испугалась его кислоты, сплюнула и наклонилась вниз, высматривая на земле свой плевок.
– Смотри, свалишься.
– Не свалюсь.
Она еще сильнее нагнулась, и Комарова в последний момент успела схватить ее за рукав.
– Чего тебе все неймется?
– У бабки вон жизнь была… – задумчиво ответила Ленка и сплюнула еще раз – уже нарочно.
– Не плюйся.
– А чё?
– Ничё. Достала.
Комарова наклонилась, придерживаясь рукой за перила, и тоже плюнула вниз. В надвигавшихся сумерках не было видно, куда упал плевок.
– Ну чё, переплюнула? – поинтересовалась Ленка.
– Переплюнула, – наобум сказала Комарова.
Ленка против обыкновения не стала спорить, сидела, болтая ногами, и улыбалась.
– Ты чего?
– У бабки жизнь была, – повторила Ленка. – А у нас, как думаешь, будет?
– Да отстань ты.
Дверь приоткрылась, и на крыльцо, косолапо переступая босыми ногами, вышла Олька. Комарова щелчком отбросила кусочек лимонной кожуры – он отлетел и попал в паутину паука-крестовика в углу окна. Перепуганный паук заметался туда-сюда, потом все-таки сорвался и повис в воздухе, раскачиваясь и смешно растопырив тонкие суставчатые лапы. Олька шмыгнула носом и засмеялась, показывая на паука пальцем.
– Мыть ее надо.
– Чего?
– Мыть ее надо, полные штаны у нее, чего-чего…
– Да ладно… ну, Кать… ты лучше скажи, как думаешь, а! Скажи!
– Чего тебе сказать?
– Ну! – Ленка подергала ее за рукав, потом больно ущипнула.
Комарова взвизгнула и отдернула руку. Ленка ухмыльнулась:
– Извини, я нечаянно.
– Ты дура, что ли?!
– Ну Кать… ну будет?
– Да что у тебя будет? Что ты прилипла как банный лист к жопе?!
– И ничего я не прилипла, – обиженно буркнула Ленка. – А комиссар точно меня выберет, раз ты такая.
– Очень мне это надо. – Комарова отвернулась и, не глядя на сестру, поднялась и ушла в дом. Олька, неловко потоптавшись на месте и повертев головой, пошла за ней.
– И даже на свадьбу нашу тебя не позову, – тихо, хотя Комарова и так уже не могла услышать, сказала Ленка. – И в гости тебя приглашать не буду, сиди тут одна, как дура.
Она поморщилась, потому что в носу у нее тут же защипало от жалости к сестре, которая останется в поселке брошенной и не увидит города, и Ленка, поджав губы, стала наблюдать за пауком, который уже как ни в чем не бывало деловито бегал туда-сюда, чиня порванную паутину.
Дождь сначала побрызгал на мутные окна, потом зарядил длинными тонкими каплями. Олеся Иванна сидела за прилавком, сгорбившись и подперев подбородок ладонью. Надо бы на склад телевизор поставить, что ли, хоть бы и самый маленький – можно будет отвлечься посередь дня, когда покупателей нет. Она почти не накрасилась, только подвела немного глаза и надела темно-зеленую кофту с большими роговыми пуговицами, которую застегнула до верха, так что ворот топорщился под самым подбородком. Комарова украдкой поглядела на нее и быстро опустила глаза: та казалась какой-то усталой и постаревшей. Покупателей почти не было, только утром зашла тетя Саша с Митей и купила еще килограмм уже совершенно окаменевших пряников, сказав, что ее дачникам пряники очень понравились. Комарова поерзала на табуретке, но Олеся Иванна не обернулась, только переменила руку, на которую опиралась.
– Вон как льет… – пробормотала Комарова. – Настоящая осень…
Олеся Иванна вздохнула:
– Так октябрь уже…
– Октябрь… – эхом повторила Комарова. – Бабка наша говорила, наступил октябрь – уже и до зимы недолго.
– Бабушка, – поправила Олеся Иванна. – Я когда только в магазине начала работать, молоденькая совсем была, двадцати еще не было, парни ко мне все время липли, один вообще проходу не давал, каждый вечер меня у дверей ждал. Денисом его звали, рыжий был такой, весь в веснушках. За руки хватал, подол задирал, один раз пытался даже в овраг затащить возле станции – сейчас этот овраг засыпали, рябина там растет. Насилу тогда от него отбилась. – Олеся Иванна усмехнулась, вспоминая. – Только Мария Федоровна его и приструнила.
– А чего она сделала?
– Да пришла как-то за хлебом и сказала ему, что, если от меня не отвяжется, она как герой войны напишет на него Генеральному секретарю ЦК КПСС и его исключат из партии. У нее правда, у вашей бабушки, были какие-то медали и награды, может, и могла написать Генеральному секретарю, хотя навряд ли, к тому же, дурак этот не состоял ни в какой партии, время тогда было другое, кому оно было все нужно. Но он ей тогда на всякий случай поверил и от меня отстал, а потом и в город работать уехал насовсем.
– Вон как… – удивилась Комарова.
– Хорошая она была, Мария Федоровна, – добавила Олеся Иванна, – жаль, что померла.
– Так старая уже была, – ответила Комарова, и ей показалось, что в груди у нее стало так же сыро и промозгло, как за окном. Она помолчала, потом пододвинула табуретку к прилавку и попыталась сесть как Олеся Иванна, но прилавок был слишком высокий, и было неудобно. Тогда она уперлась ладонями в сиденье и принялась раскачиваться взад-вперед.