Олеся Иванна, улыбаясь, подошла, и Петр ловко обхватил ее за талию и притянул к себе.
– Что ты, Петя! Нельзя же!
– Чего тебе нельзя? Ну-ка…
– Олеся Иванна, вы чего? Случилось что-то?
Олеся Иванна подняла голову, вытерла слезы, отчего от глаз протянулись по лицу две темные полосы туши, громко шмыгнула носом.
– Да я ничего, Катя.
– Обидел он вас, что ли?
Олеся Иванна не ответила.
– Дурак он, Олеся Иванна. Вы его не слушайте.
– Ничего, Катя. – Олеся Иванна снова шмыгнула носом. – Это ничего…
Комарова уселась на табуретку и поджала ноги. Врет все бабка Женька, что Олеся Иванна людей паленой водкой травит. Иногда и от хорошей водки можно отравиться: батин друг, например, дядя Гена, так позапрошлым летом и отравился. Батя пришел в тот день раньше обычного и сказал матери, что Генка сошел с ума и топором рубит стены своего дома. Мать перепугалась, побежала к соседям за помощью, но, когда они пришли к дяде Гене, он уже лежал на полу мертвый и весь рот у него был в пене. Комаровы тогда очень плакали: дядя Гена был добрый и, приходя к ним домой, всегда приносил конфеты или, если было лето, набирал по чужим огородам ягод и неспелых слив. И потом после его смерти тоже долго говорили, что это он у Олеси Иванны взял паленой водки и от нее умер.
– Зря ты отсюда уезжать не хочешь, – сказала Олеся Иванна. – Здесь тоска.
Комарова пожала плечами:
– Ничего, мне нормально.
– Это ты сейчас так говоришь.
– Хотите, мы ему все окна свиным навозом вымажем?
– Да ты что! – испугалась Олеся Иванна и неожиданно для самой себя развеселилась. – Зачем навозом?
– Нам бабка говорила, в старину так делали. Чтобы знал.
К концу рабочего дня притащилась Ленка; она где-то сорвала громадный лист лопуха и прикрыла им голову, но дождь просочился через дыры в листе, и волосы все равно вымокли, и в них застряли травинки, похожие на зеленые пряди. Рана на Ленкиной башке уже заживала и была покрыта желтоватой корочкой, которую Ленка постоянно колупала и получала за это по рукам от матери и от старшей сестры. Матери сказали, что Ленка упала с крыльца и расшибла о ступени голову; мать не стала расспрашивать, только хлестнула Ленку и заодно Комарову мокрым полотенцем по голым ногам.
– У меня вон чё… – сообщила Ленка и положила прямо на прилавок большой сверток из промасленной бумаги.
У Комаровой похолодели ладони.
– Опять что-то сперла?
– И ничего я не сперла, – обиделась Ленка. – Это мне тетя Таня дала.
– Шустрая у тебя сестра, – усмехнулась Олеся Иванна. – Ей бы в городе жить.
– Я в город и хочу уехать, – сказала Ленка.
– А по жопе ты не хочешь? – для порядка спросила Комарова. – Это у тебя что?
– Утопленники.
– Совсем, что ли, сдурела?
– Это печенье такое, – пояснила Ленка важно, довольная, что знает больше сестры. – Потому что тесто для них в воде топят, потому и утопленники, мне тетя Таня рассказала. Они вкусные очень. Вы, Олеся Иванна, хотите?
Олеся Иванна отрицательно покачала головой.
– Тут много, а я ела уже. Это для всех наших. – Ленка приоткрыла пакет и заглянула внутрь. – Они есть обычные, а есть с вареньем. Кать, ты будешь?
Комарова запустила руку в пакет, вытащила конвертик, посыпанный сахаром, и надкусила – тесто было нежное и таяло во рту.
– Ну чё, как? – поинтересовалась Ленка.
– Достала ты со своим «чё»…
– Вкуснющие они. Наша бабка про такие говорила, что прямо как из ресторана…
Утром Комарова, собираясь на работу, сказала Ленке сидеть дома и присматривать за мелкими. Ленка и присматривала: все утро мелкие проспали, только Саня один раз проснулся и попросился по-маленькому, и Ленка проводила его до нижней ступеньки крыльца, а потом – обратно до кровати. А Анька, которую мать называла зассыхой, ни разу даже не проснулась – Ленка подумала, что Анька надула под себя и проснется, только когда от мокроты замерзнет, но проверять не стала (дурочка Олька почему-то писалась и еще кой-чего похуже только днем, а ночью всегда спала как убитая). Потом Ленка побродила по дому, от нечего делать подмела прихожую, скурила припасенную Комаровой со вчерашнего вечера самокрутку, наконец совсем заскучала, оделась, причесалась и потихоньку выскользнула из дому.
К Татьяне она вообще-то не собиралась, но шел дождь, и на улице никого не было – Ленка надеялась встретить хотя бы Светку, чтобы обозвать ее крысой и бросить ей в волосы репьев (она даже нарвала их заранее и держала в кулаке), но Светка то ли сидела дома, то ли уже уехала в город. От скуки Ленка дошла до пожарки, где они с сестрой выкапывали топинамбур – он давным-давно отцвел, и на раскисшей земле лежали его продолговатые зазубренные листья. Она присела на корточки и поковыряла пальцами землю – клубни топинамбура побурели и были изъедены жучком.
– Фу ты… – сказала Ленка вслух и поежилась от сырости.
Было очень тихо, только на обрывках толя, свисавших со стен пожарки, собирались крупные капли и падали в траву, как будто спрыгивал большой кузнечик или лягушка. Ленка побродила вокруг пожарки, подумала, что нужно бы вернуться домой, махнула рукой и побрела к вздувшейся от осенних дождей реке.
– Подожди, я тебе дам звону. – Комарова сжала кулак и поднесла к Ленкиному носу. – Это вот видела?
– Да чё ты, Кать… – Ленка уставилась на кулак, но отодвигаться не стала. – Они там без меня справились, их пятеро человек… чё им?
– Дуй домой давай. Вечером поговорим.
Ленка пожала плечами, взяла с прилавка свой сверток и бережно подвернула края бумаги.
– И чтоб никуда по пути не заходила… прямо домой чтоб шла. Все понятно?
– Да понятно… чё тут непонятного… до свидания, Олесь Иванна.
– До свидания, Лена… Строгая ты с сестрой, – усмехнулась Олеся Иванна, когда Ленка закрыла за собой дверь.
– Вы бы пожили с ней недельку.
Комарова вспомнила, как Ленка утащила Светкины трусы, и пожалела, что постеснялась дать ей при Олесе Иванне затрещину.
– Ты бы, Катя, тоже домой шла. Все равно ведь нет работы.
– Ничего, я до вечера побуду.
– Ну, как хочешь.
Олеся Иванна посидела немного, потом сходила на склад, принесла оттуда две красненькие жестяные банки и протянула одну Комаровой:
– На вот.
– Чего это?
– Это мне один ухажер из города привез.
Олеся Иванна взяла из рук Комаровой банку, ловко поддела ногтем ключ и дернула вверх. Банка зашипела, и над крышкой завился легкий дымок.
– На, попробуй. – Олеся Иванна вернула банку Комаровой.
Комарова понюхала выходивший из банки дымок – пахло немного похоже на растворимый кофе, – потом зажмурилась, сделала большой глоток и закашлялась.
– Ну как?
– Ничего… – на глаза Комаровой навернулись слезы. – Вроде как кошка за язык лижет. А у вас еще есть? Я для Ленки.
– Поищем – найдется. – Олеся Иванна протянула ей свою банку. – Бери, бери, мне не нужно.
Комарова нерешительно взяла банку и сунула в глубокий карман платья.
– Точно не нужно?
– Точно. Мне и ухажер этот совсем не нравится.
Олеся Иванна отвернулась и посмотрела в давно не мытое окно, из которого видно было желтеющее поле и полоску дороги. Когда в сухую погоду по этой дороге проезжали редкие машины или катилась цыганская телега, пыль поднималась густыми облаками и мелкие ребятишки, игравшие на улице, бросались в эти облака с радостными криками и размахивая руками. Маленькой Олеся Иванна тоже бегала через дорогу – машины тогда ездили еще реже, дай бог проедет две-три за весь день. Она вздохнула.
Дверь магазина широко открылась, и зашли Антон Босой, Стас и Каринка с Дашкой.
– Будьте здоровы, Олесь Иванна. Что, скучаете?
– Так дождит весь день… тут заскучаешь.
– А вы не скучайте. – Антон подмигнул Комаровой. – Дайте нам сыра грамм триста, семечек пару кульков и восемь бутылок «девятки».
– Куда тебе столько? – удивилась Олеся Иванна.
– Нас еще друзья на улице ждут. – Босой снова подмигнул Комаровой.
Олеся Иванна обернулась:
– Катя, я же тебя просила на складе прибраться, ты что тут сидишь?
Комарова поспешно спрыгнула с табуретки, чуть ее не уронив.
– Я потом приду, проверю, – донесся до нее голос Олеси Иванны.
Она не стала включать на складе свет, дошла в потемках до стоящего у стены дивана, забралась на него с ногами и на некоторое время замерла, крепко обхватив колени и низко нагнув голову. Было слышно, как Олеся Иванна щелкает кассой, потом Каринка с Дашкой над чем-то засмеялись.
– Только семечки возле магазина не лузгайте, – говорила Олеся Иванна. – Дрянь ваши семечки, хуже папирос, и на зубах от них щербины.
– Хорошо напомнили, Олесь Иванна! «Беломора» дайте пачечку.
– Куда тебе еще? Ну?
Комарова запустила пальцы в волосы, сгребла несколько прядей и потянула, но боли почти не почувствовала.
– Для здоровья полезно! И спичек коробок! И пива…
– Это ты сказал уже. Восемь бутылок. Восемь бутылок «девятки», семечек пару кульков… Ну, что еще?
Комарова тихо, стараясь не произвести никакого шума, слезла с дивана, на цыпочках прошла к задней двери, медленно открыла и, сперва осмотревшись, вышла на улицу. Дождь стал сильнее, и, казалось, между небом и землей протянулось множество тонких прозрачных нитей. Она поводила перед собой в воздухе раскрытой ладонью: нити рвались, но тут же соединялись снова, как будто их сшивала невидимая иголка. Комарова прошла по мокрому от дождя полю, вышла на раскисшую дорогу и побрела по обочине к дому.
Часть IIКОМАРОВЫ
Когда дул ветер, поле начинало дышать, как живое, поднимаясь и опадая разноцветными волнами васильков, иван-чая и желтого донника, чей запах до того переполнял воздух, что он казался густым и упругим, как парное молоко. Комарова приставила ко лбу раскрытую ладонь и сощурилась: солнце, краснея, медленно утекало за горизонт, и дневной жар уступал духоте июльской ночи. Вдалеке вспорхнула потревоженная чем-то птица: видно было, как она летает кругами над петляющей в траве дорогой, и, если прислушаться, можно было различить ее короткие жалобные вскрики.