– Слушай, Кать… Хорошо было бы, если бы бабка жива была, да?
– Чего ты мелешь? Хорошо бы, не хорошо бы! Бы да кабы, да во рту росли б грибы… и был бы тогда не рот, а целый огород… Померла бабка… и спать пора, завтра с утра полоскать пойдем на речку.
– Да знаю я, но все-таки… хорошо бы, если бы жива была, – грустно сказала Ленка и замолчала.
– Ладно, не куксись, – застыдившись, пробормотала Комарова и погладила сестру по плечу. – Померла, что теперь… Все помирают, отец Сергий вон говорит, что нельзя долго плакать по покойнику, потому что он уходит в жизнь вечную, где ему лучше, чем на грешной земле…
– Как думаешь, правда это, Кать? – всхлипнула Ленка.
– Отец Сергий врать не будет, если говорит, значит, так оно на самом деле и есть.
На улице начинал накрапывать дождь: по крыше застучало, и Комарова тоскливо подумала, что если будет ливень, то придется лезть на чердак, расставлять там миски и ведра, а потом несколько раз за ночь проверять, не переполнились ли. Батя давно грозился починить крышу, но все так и не чинил, а когда мать ему напомнила, махнул рукой и сказал, что там уже так все прогнило и провалилось, что проще заменить все разом, а лучше вообще снести весь дом и отстроить заново, а не ставить латки, от которых никакого толка, одна только морока. И теперь, когда начинался дождь, капли глухо падали в сосновые опилки, которыми было посыпано на чердаке – бабка почему-то считала, что мыши не любят сосновых опилок и не станут жить там, где ими посыпано. В сильный ливень вода просачивалась в комнаты, и на стенах образовывались длинные рыжие потеки и пятна, в которых Комаровы рассматривали по вечерам человеческие лица и всяких чудны́х животных. Иногда, лежа перед сном в своих кроватях, они вслушивались в шорох капель на чердаке и загадывали, какое животное это может быть.
– Это крот, – говорила Комарова. – Он роет в опилках нору и хочет устроить там дом для своих кротят.
– Нет, это змея, – выдавала в ответ Ленка. – Слышишь ее: топ-топ-топ…
– Змея ползет, а не топает.
– У моей змеи есть ноги.
– Не бывает змей с ногами! – немного сердилась Комарова и приподнималась на локте, чтобы строго посмотреть сквозь темноту на Ленку.
– Бывают такие змеи! – обижалась Ленка. – Змея-медянка, мне дядя Гена говорил, у нее есть ноги, шесть ног, он сам видел! Она во мхе под старыми деревьями живет!
– Дядя Гена ее с пьяных глаз видел, – говорила Комарова, и ей становилось немного стыдно перед дядей Геной, потому что он, когда пил, делался добрым и разговорчивым, а не как их батя. Но все равно ей было обидно, что Ленка, придумывая своих ненастоящих зверей, всегда отвечает, что это дядя Гена ей сказал, что такие звери есть на самом деле и что он даже не раз их видел в лесу. – Спьяну можно что угодно увидеть, хоть с десятью ногами змею.
– У змеи-медянки шесть ног, шесть!
– Сто шесть! – передразнивала Комарова. – Двести шесть!
– Моя змея съест твоего крота! – в Ленкином голосе задрожали плаксивые нотки. – Моя змея съест твоего крота и его кротят и будет жить в его норке в опилках!
– Ее дождем зальет, – продолжала сочинять Комарова, понимая, что еще слово – и Ленка, скорее всего, разревется, но не желая так просто сдаваться. – Слышишь, как льет? Зальет твою змею, и привет.
– А она спустится в комнату и тебя съест! Одним махом тебя проглотит! – сдавленным плаксивым шепотом спорила Ленка.
– Если меня, то и тебя съест, дура.
– Это моя змея, моя змея меня не съест!
– Съест! Проглотит и не заметит, она такая же дура, как ты!
Ленка начинала реветь, и иногда Комарова слезала с кровати, подходила к ней, присаживалась рядом и успокаивала, говоря, что все это глупости, что все равно нет никакой змеи на чердаке и ничего там нет, только дождевая вода просачивается через крышу и капает в опилки, так что и спорить тут не о чем, и Ленка понемногу затихала. В другой раз, обозлившись на Ленкину дурость, Комарова, наоборот, лежала молча и не отвечала, даже если Ленка ее звала, и та тоже понемногу сама успокаивалась и обиженная засыпала, но наутро ничего не помнила.
Она сбросила одеяло – в комнате было еще жарче, чем на улице, – и отвернулась лицом к стене. Было тихо, только в доме все время поскрипывало и потрескивало, и один раз что-то едва слышно прошуршало по коридору: это кошка Дина вернулась с вечерней охоты и потащила к родительской комнате задушенную мышь, чтобы похвастаться перед матерью. Поначалу мать за это Дину шугала, даже веник поставила в углу возле двери, но кошка упрямо продолжала приносить мышей, а иногда и крыс, и к утру их иной раз находилось под дверью не меньше десятка. В конце концов ее взяла, и мать стала выставлять ей за крыс блюдце молока или творога, но, когда попыталась осторожно почесать за ухом, Дина сперва зашипела и цапнула ее за палец. «Что ж ты за кошка такая? – вздохнула мать. – Не погладишь тебя…» Потом она стала хвалить ее каждое утро, и Комарова думала, что, может, если они с Ленкой и мелкими тоже начнут ловить мышей и крыс, мать перестанет их наказывать и будет говорить с ними ласково, «ты моя умница, ты моя хорошая, ты моя помощница…» Дина слушала, вылизывая свое блюдце, пошевеливала порванными на кончиках ушами, постепенно почти приручилась и иногда давала матери провести ладонью по своей камышовой спине, а когда мать плакала после ссор с батей, могла иной раз прийти, сесть рядом и прижаться к материной ноге теплым боком. Комарова прислушалась. Если это и была Дина, то вернулась она совсем бесшумно, и Комаровой вдруг тоже захотелось пробежать по коридору до входной двери и пропасть вслед за ней в жаркой и дождливой ночной темени.
– Кать, ты спишь? – шепотом спросила Ленка.
– Ага, сплю.
– Ну неправда, не спишь же!
Комарова вздохнула и села на кровати, вглядываясь в темноту. Ленкина кровать стояла у противоположной стены и не была видна, но Комарова и так знала, что Ленка тоже сидит, поджав под себя ноги, и пытается разглядеть в темноте сестру.
– Чего тебе?
– Да ничё, я так…
Комарова помолчала.
– Если ничё, то спи уже. Завтра с утра на речку пойдем.
Она снова легла и закрыла глаза, но минут через пять Ленка снова ее окликнула.
– Ка-ать…
– Ну, чего опять?
– Пойдем лучше завтра на плотину со всеми, а?
– Чего там делать? Ты что, плотины этой никогда не видела?
Ленка помялась немного, потом всё-таки сказала:
– Там Костик будет…
– Этот, что ли, твой миллионер?
– Ну чё ты, Кать… он просто жувачки нам взял, чё ты сразу…
– Ничё. Спи давай.
Ленка обиженно шмыгнула носом.
– И никакой он не миллионер. Он из города только вчера приехал. Они дачу снимают за магазином.
– Это у Березиных, что ли?
– Ну да, у Березиных. Он там с матерью живет, а в поселке еще никого не знает.
– Ничего, скоро узнает, – Комарова перевернулась на другой бок, устраиваясь поудобнее. – Босого Антошку и его компанию. Дадут ему по носу пару раз, мало не покажется.
– Злая ты, Катька.
– Чего это я злая? Что жердь твою белобрысую обидела?
– Никакая он не жердь не белобрысая! – Ленкин голос задрожал – то ли от злости, то ли от обиды. – И никакая он не моя!
Комарова перевернулась и уткнулась лицом в подушку. От подушки шел кисловатый запах давно не стиранной прелой ткани. Вспомнилось, как матушка Татьяна, жена отца Сергия, тетя Таня, угощала ее на чистенькой кухне чаем с творожными булочками и вареньем. Разговаривая, Татьяна между делом зашивала прореху на белоснежной наволочке. Комарова вздохнула и поелозила головой о подушку, но Татьяна не исчезала: ее длинные пальцы ловко клали стежок за стежком и затягивали узелки, и Комаровой вспомнилось, что покойная бабка Марья говорила, будто бы все ведьмы умеют шить, и если баба хорошо шьет, нужно держаться от нее подальше, потому что такая и память может зашить, и счастье, и что если видишь, как ведьма шьет, то надо крепко закусить язык, тогда она тебе ничего не сделает. «А я-то, Мария Федоровна, – иногда спрашивала мать, когда была в хорошем настроении. – Я-то как же? Я же швеей работаю на фабрике». – «Ты третьего разряду», – резонно возражала бабка. Сама бабка шить не умела, и мать без злости смеялась над ней, говоря, что, когда Мария Федоровна пришивает к халату пуговицу, она весь халат вокруг этой пуговицы собирает в сборку, а если дать ей драповое пальто – она и пальто все к одной пуговице стянет, если хватит силы. А бабка отвечала на это, что с того, кто умеет, больше и спрос, потому придется тебе, Наташа, самой ставить латки и пришивать пуговицы на всю семью, потому что от нее, от старой, все равно никакого толка. Зато бабка умела чуть не лучше всех в поселке вязать, и в холодное время Комаровы до сих пор носили связанные ею пестрые шерстяные носки и плотные, как будто машинной вязки серые жилетки с обвязанными зеленой ниткой краями, проймами и воротом и разными пуговицами, которые пришивала к жилеткам мать.
– Я в восемнадцать замуж вышла, – тихо говорила Татьяна. – Рано, наверное, как наши говорят, не нагулялась еще.
– Это с парнями не нагулялись, что ли? – промямлила Комарова с набитым ртом.
Татьяна, перестав шить, уставилась на нее растерянно, потом осторожно положила иголку на край стола и медленно перекрестилась.
– Вот ведь грех! – она смущенно улыбнулась. – Вот, Катя, грех! Сдуру такое при ребенке ляпнула!
– Какой еще грех, тетя Таня? Все же гуляют, а потом женятся, когда нагуляются.
– Ну что ты такое говоришь, Катя? – как будто не понимала Татьяна. – Откуда ты такое взяла?
– Так все так говорят, – пожала плечами Комарова, – я-то что… а вы – грех, грех…
– Не говори, Катя! – Татьяна бросила наволочку и всплеснула руками. – Еще какой грех! Муж и жена друг другу Богом даются!
Комарова перестала смеяться, пожала плечами и угрюмо уставилась в свою чашку. Творожная булочка вдруг показалась ей невкусной.
Она перевернулась на спину, чтобы не чувствовать прелого запаха, шедшего от подушки. Было почему-то стыдно перед тетей Таней, хотя за что именно – Комарова взять в толк не могла, и что плохого в том, что девчонки гуляют с парнями, тоже не понимала, обычное же дело, все гуляют, и говорят все, и тоже ничего. Ленка тихо посапывала в своей постели. В дверь поскреблась Дина: видя, что ей не открывают, тоскливо мяукнула. В мае она принесл