– Где вы живете?! Подождите, я узнаю! Я узнаю! Я вашим родителям пожалуюсь! – кричала им вдогонку незнакомая женщина. – Да замолчи ты! Что ты орешь?!
Судя по тому, что девчонка коротко взвизгнула, мать ей хорошенько поддала. Ленка фыркнула, давясь смехом, и чуть не споткнулась.
– Не навернись! – на бегу крикнула Комарова. – Нос расшибешь!
Ей тоже было весело и хотелось смеяться, и она с трудом удержалась от того, чтобы не остановиться и не посмотреть, как тетка-дачница будет вытаскивать из волос девчонки репьи. Они свернули с центральной дороги, добежали до моста через Оредеж и только там остановились, тяжело дыша и вытирая пот, лившийся ручьями по запыленным лицам. Потом, окончательно убедившись, что за ними никто не бежит, они доели свои подтаявшие вафельные стаканчики, на которых тоже осело сверху немного пыли, и теперь она чуть поскрипывала на зубах.
– Ну ты даешь, Катька, – наконец выговорила Ленка, скомкав обертку от стаканчика и сунув ее в карман. – Чего ты в нее репьями-то?
– А потому что нечего… – сказала Комарова, тоже смяла обертку и сунула в карман. – Фифа, тоже мне… ты бант ее видела?
– Ну?..
– А нечего, – повторила Комарова, не решив, что такого действительно плохого в банте, и подумав, что, если бы Ленка нацепила такой, она бы тоже накидала ей в волосы репьев. Просто чтоб знала.
Река в этом месте была широкой и текла медленно, лениво перекатываясь через огромные валуны, лежавшие на дне. Когда Комарова спросила у отца Сергия, откуда взялись эти валуны, он сказал, что камни остались еще со времен Всемирного потопа, когда Бог разгневался на людей и обрушил на землю дождь, из-за чего все реки вышли из берегов и превратились в бурные потоки, которые тащили камни и вырванные с корнями деревья. Комарова взялась за прутья перил и посмотрела вниз: из-за долгой жары воды в реке было немного, и обнажившиеся серо-зеленые валуны были похожи на небольшие островки. Здесь редко купались, потому что, несмотря на тихое течение, считалось, что где-то в этом месте у реки есть второе дно, хотя про второе дно начинали говорить всякий раз, когда кто-нибудь по пьяни лез в Оредеж купаться, тонул и его потом не находили. Кусты, росшие вдоль пологих берегов, тихонько шелестели, и река казалась безмятежной. Толстая водяная крыса высунулась из зарослей камыша, огляделась, бесшумно скользнула в воду и поплыла к противоположному берегу. Комарова некоторое время смотрела, как зверек борется со сносящим его течением, потом запустила руку в пакет с печеньем и бросила одно вниз. Печенье упало прямо рядом с крысой, и та, испугавшись, нырнула на глубину, но через какое-то мгновение вынырнула, схватила подачку длинными желтыми зубами, подплыла к ближайшему камню, вылезла на него, отряхнулась и стала есть.
– На бабку старую похожа, – хихикнула Ленка. – У, горбатая!
Шерсть водяной крысы, коричневая и растрепанная, слегка поблескивала на солнце, толстый хвост, покрытый короткой щетинистой шерстью, лежал неподвижно, и кончик его полоскался в воде. Бабка говорила, что такая крыса называется ондатрой и что после войны их совсем не было – всех перебили. Один раз батя поймал такую, ободрал с нее шкуру, и мать приготовила жаркое, но Комарова так и не решилась его попробовать, а Ленка вообще разревелась, и мать заставила ее несколько часов простоять коленями на гречке. Съев печенье, ондатра аккуратно собрала все крошки, потом понюхала еще на всякий случай камень и, усевшись поудобнее, стала передними лапами расчесывать мех.
– Хоть бы спасибо сказала, дура! – крикнула Комарова.
Крыса вздрогнула, глянула на них черными бусинками глаз, неуклюже нырнула и, сколько Комаровы ее ни высматривали, больше не показывалась. Ленка разочарованно сплюнула в воду. На Комарову вдруг ни с того ни с сего накатила такая тоска, что она с силой сжала прутья решетки и тихонько скрипнула зубами, чтобы не завыть. Воздух над крышами домов слегка колыхался, и небо было таким чистым, что казалось, будто кто-то растянул над поселком только что выстиранное и выглаженное огромное синее покрывало. Вокруг не было ни души, как будто все попрятались от жары или ушли купаться ниже по реке, где было несколько пляжей, покрытых мелким красноватым песком, сильно липшим к мокрым ногам. Когда бабка была жива, она не разрешала Комаровым купаться, почему-то уверенная, что они утонут, и Комаровы, ходя полоскать белье, залезали прямо в одежде в воду, а потом врали бабке, что одна, полоща наволочку, упала с мостков, а другая полезла ее вытаскивать. Бабка каждый раз хваталась за сердце, хотя, наверное, понимала, что Комаровы ее дурят, а однажды сама пришла на речку, увидела, как сестры возятся в реке, спустилась к мосткам и закричала, чтобы они немедленно вылезали. Перепугавшись, они, как были, в платьях переплыли на другой берег и убежали, а когда все-таки решили вернуться домой, уже готовые к тому, что их накажут, их никто не наказал, потому что бабке стало плохо с сердцем, и мать сидела у нее в комнате, а в доме стоял запах корвалола, от которого было щекотно в носу.
– Кать… – Ленка осторожно тронула ее за плечо. – Слышь, Кать…
– Чего тебе?
Вместо ответа Ленка протянула сестре немного помятую самокрутку и коробок спичек.
– Я пару дней назад припасла, так и не скурила.
– Угу. – Комарова зажала самокрутку губами и зачиркала спичкой.
– Ты чё, Кать?
– Ничё. Идти надо, а то опять будет, как вчера.
Они постояли на мосту еще немного, пока Комарова докурила и бросила бычок в медленно текущую внизу воду.
Домой Комаровы вернулись все равно только под вечер, потому что Татьяна долго их не отпускала и надавала в дорогу пирожков с капустой, которые они с трудом донесли до дома, где раздали мелким: получилось по два пирожка на нос. Анька со Светкой пытались ухватить по три, почему-то вообразив, что, раз они близнецы, им полагается больше, и когда Ленка ущипнула Светку за щеку, та разревелась, а Анька, в каждой руке державшая по пирожку, попыталась укусить Ленку за плечо. На их возню в коридор высунулась мать, но ругаться не стала, только сказала Комаровой к ней зайти, и что-то в ее голосе было такое, что Комаровой почти захотелось, чтобы мать на нее лучше накричала или ударила.
Два года назад мать зашла рано утром в их с Ленкой комнату, разбудила старшую Комарову и сказала таким же точно голосом: «Катя, одевайтесь с Леной скорее и идите к бабушке». Стояла середина осени, ночи были холодные и дождливые, и Комаровы одевались медленно, потому что у них все никак не получалось проснуться, и сквозь сонную пелену Катя чувствовала впервые в жизни какой-то новый противный страх, совсем не похожий на страх перед материной или батиной руганью или перед злой соседской собакой, – то были все детские, привычные страхи, и где-то в глубине души в общем-то было понятно, что они ненастоящие, а этот, новый страх был взрослый, и Комарова, через голову натягивая вязанную бабкой серую с зеленым жилетку, думала, боится ли Ленка так же, и понимала, что Ленка тоже боится. Из коридора до них донесся материн голос:
– Ну что… что, с утра уже пьяный… иди давай за священником.
Батя против обыкновения не возражал, и слышно было, как он что-то роняет с вешалки, одеваясь.
– Давай, давай, Миша… – поторапливала мать раздраженно и одновременно – почти ласково. – Раз в жизни сделай хоть что-нибудь по-человечески! – она, наверное, сейчас наклонялась, поднимала с полу упавшие вещи и подавала ему. – Давай, Миша, иди уже…
– Да иду я, иду! – наконец огрызнулся батя. – Уже вышел!
Хлопнула входная дверь, и в доме стало тихо-тихо. Комарова, прислонившись плечом к дверному косяку, замерла и закрыла глаза от накатившего снова противного взрослого страха двухлетней давности, потом встряхнула головой, открыла глаза, толкнула ладонью дверь и шагнула внутрь.
В материной комнате было прохладнее, чем на улице, но стоял душный кисловатый запах, который бывает в старых и плохо проветриваемых деревянных домах. Теперь, правда, окно комнаты было открыто, но неподвижный уличный воздух как будто даже не проникал внутрь. Мать сидела возле кровати; на кровати, укрытый до самого носа одеялом, лежал четырехлетний Саня.
– Ну что, нагулялись? – голос у Натальи, когда она говорила спокойно, все равно был хрипловатый и как будто готовый в любую минуту сорваться на крик. У ее ног терлась, выгибая хвост, Дина: она коротко взглянула на Комарову злыми желтыми глазами, и Комаровой показалось, что ее мать и вправду – ведьма, которая их всех украла у настоящих родителей и теперь держит у себя только для того, чтобы мучить и бить, когда они приходят домой не вовремя. Вспомнилось почему-то, как тетя Маша, когда Комаровы шли мимо ее дома после того, как потаскали у нее свеклу, приоткрыв калитку и высунувшись на улицу, кричала им, что она видела, как их мать бегала по всему поселку в ватнике на голое тело. Это и правда было год или полтора назад, когда батя сильно напился, избил мать и содрал с нее ее ношеный-переношеный халат, и Наталья, схватив с вешалки ватник, выскочила в обнимку с этим ватником голая на улицу и побежала, а вернулась только под утро следующего дня, замерзшая чуть не насмерть – на дворе был октябрь месяц, и деревья стояли желтые и уже наполовину облетели. Ленка тогда наклонилась, сгребла с дороги свежую коровью лепешку, подскочила к тете Маше и швырнула ей в лицо, но тетя Маша успела захлопнуть калитку, и лепешка повисла коричневыми комьями на недавно крашенных зеленых досках. Комарова осторожно переступила с ноги на ногу.
– Мы к тете Тане ходили, спасибо ей сказать.
– А твой отец с самого утра пьяный валяется, – равнодушно отозвалась мать.
– Ага, – только и нашлась что ответить Комарова, и в комнате повисло тягостное, как спертый воздух, молчание. Наконец Наталья молча встала.
– С братом посиди. Только и умеете, что по всему поселку шляться. Не знаешь, которая из вас первой в подоле принесет.
– Ну мам…
– Поговори еще…
Комарова втянула голову в плечи, когда мать прошла мимо. От нее пахло «Беломором» и еще чем-то влажным и кислым, вроде перепревшего сена. Комарова подумала, что мать копалась на огороде или делала что-то в сарае, где прежние хозяева держали овец и коз, а теперь были свалены всякие инструменты и было темно, потому что с начала весны батя так и не заменил перегоревшую лампочку. Обе комаровские козы жили в маленькой пристройке, – сарай был для них слишком большим. Старенькая Нюша, у которой уже почти нет молока, скорее всего, дремлет как обычно, привалившись боком к стене, а Дашка, наверное, грустит и ждет, когда мать или старшая Комарова придет ее доить. Комаровой хотелось пойти теперь туда и, сидя на корточках, сжимать пальцами гладкие и теплые Дашкины соски́, а не торчать в душной комнате и маяться от скуки. Но только она собралась открыть рот и попросить мать отпустить ее доить Дашку, как та добавила: