– И чтоб дома сидела. Увижу, что опять куда-нибудь потащились… – Она остановилась, как будто раздумывая: вернуться и дать дочери подзатыльник, чтобы поняла уже наверняка, или уйти так. – Так ты все поняла?
– Да, мам, поняла.
Дверь за Натальей закрылась, и Комарова прерывисто выдохнула. Стало слышно, как в кровати посапывает Саня: Комарова подошла к нему и положила руку ему на лоб. Лоб у Сани был сухой и горячий, и на лбу и на щеках была красная сыпь.
– Что, Санечка, простудился?
Она погладила Саню по голове, потом осторожно присела на край кровати. За окном послышалось звяканье колокольчика и низко, протяжно замычала корова, то ли жалуясь на жару и укусы насекомых, то ли на свое переполненное вымя, то ли просто так. Дина, мывшаяся под столом, вытянула шею и злобно сверкнула желтыми глазами. Под столом у стены стояла ополовиненная бутылка водки.
«Спи, моя радость, усни! – затянула шепотом Комарова. – В доме погасли огни… Месяц в окошко глядит, в доме все стихло давно… В погребе, в кухне темно…» Саня тихо застонал и пошевелился, и она, замолчав, потрогала красные пятна у него на лбу и слегка надавила на самое крупное. Пятно у нее под пальцем стало как будто бледнее, но через некоторое время проступило еще ярче, похожее на ожог от крапивы или борщевика, из которого Комаровы как-то пытались сделать дудку, и потом с ладоней у них пооблезала кожа.
– Что, Санечка, ты на речку ходил? Купался? – рассеянно спросила Комарова, зная, что Саня уж точно никуда не ходил: из всех братьев и сестер он был самый тихий и во всем слушался матери, а отца просто боялся и старался не попадаться ему на глаза. Ленка Саню очень любила и говорила, что, когда он вырастет, он обязательно уедет учиться в город и станет там профессором.
Дверь скрипнула, и в щель просунулась чья-то голова.
– Чего там с Санькой? Заболел, да?
– Анька, что ли? – Комарова поискала глазами, чем можно запустить в сестру, но ничего подходящего под рукой не оказалось.
– Светка я, – хихикнула одна из близнецов. – Ну, чего с Санькой-то?
– Ничего. Заболел.
– А-а… понятно… – Светке явно не хотелось уходить. – И чего теперь?
Комарова промолчала.
– У Мироновых мелкий помер год назад. – Светка шмыгнула носом. Говорила она равнодушно, как будто о погоде или о расписании электричек. – Фельшерица сказала, что в город надо было везти, потому что тут нет этих… ну, этих… антибиотиков. – Последнее слово Светка произнесла со значением. – А если наш Саня тоже помрет?
– Заткнись лучше.
– Да чего вот ты сразу? – Светка вытянула шею, пытаясь рассмотреть сыпь на лице Сани, но в комнату зайти не решалась.
– Иди отсюда, а то тоже заболеешь и помрешь.
– Да ну тебя! – Светка фыркнула. – Много о себе воображаешь!
Не дожидаясь ответа, она прикрыла дверь. Татьяна уговаривала их с Ленкой остаться на ночь и даже обещала, что поговорит с Натальей Николаевной. Мать, конечно, Татьяну недолюбливала, но, наверное, переночевать бы все-таки разрешила. Комарова вздохнула. Она была такая добрая, Татьяна, и в доме у нее всегда было чисто и пахло ладаном и воском, как в церкви. И кошка у Татьяны была совсем не такая, как у Комаровых, а толстая, трехцветная и ласковая – правда, мышей и тем более крыс не ловила, так была, для красоты и ласки. Комарова посмотрела на спавшую под столом Дину: та, почувствовав на себе ее взгляд, приоткрыла один глаз. Комарова осторожно сползла с кровати, влезла на четвереньках под стол и протянула руку к бутылке. Дина открыла глаз шире: в поблескивающей желтым прорези дернулся черный кругляшок зрачка. Бабка говорила, что Дина – не обычная кошка, а лесная, поэтому ей положено жить не в доме, а в лесу, но Ленка, притащившая Дину с овощебазы, закатила скандал, и Дину оставили.
– Ну, чего ты… ты ж не пьешь… – примирительно прошептала Комарова и, схватив бутылку, шарахнулась в сторону, прежде чем Дина успела вцепиться ей в руку. – Вот так тебе, дура… будешь знать.
Дина злобно на нее посмотрела, поскребла когтями деревянный пол, сдирая с него облупившуюся краску, и снова улеглась, подобрав под себя лапы. Мать это называла – «лежать утюгом».
– Дура, – повторила Комарова и, пятясь, вылезла из-под стола.
Усевшись на кровати, она еще раз осторожно заглянула под стол: Дина так и лежала утюгом, сощурив желтые глаза. Комаровой хотелось подразнить ее, но она подумала, что кошка, чего доброго, поймет, что ее дразнят, выскочит из своего укрытия и набросится, поэтому решила промолчать и устроилась поудобнее на краю Саниной кровати. Матрац под ней тихо скрипнул.
Бабка в свое время учила их, что от жара и простуды нужно растирать грудь и спину водкой с уксусом. Однажды, когда батя сильно простудился и лежал в бреду, она извела на это дело целую бутылку: очнувшись, батя схватил бабку за горло и, если бы вовремя не подоспела мать, наверное, так и задушил бы. Комарова представила себе лицо бати и подумала, что зря бабка его растирала, может, если бы не растирала, он бы тогда помер. Она порылась в материном шкафу: на одной из полок лежали всякая ветошь и мелкие тряпочки, которыми мать иногда протирала пыль, но в основном просто хранила их на всякий случай. Взяв несколько тряпочек, Комарова осторожно прикрыла дверцу шкафа и вернулась к Сане.
Татьяна им рассказывала, как Сергия в позапрошлом году позвали в Еглизи крестить ребенка, и он поехал по самой весенней распутице. Когда приехал, выяснилось, что ребенок не один, а целая тройня, и как раз посреди таинства, когда Сергий мазал миром ручки второго ребеночка, мать, бывшая в комнате, вдруг завыла: за что Господь наказал ее тройней, она и одного-то не знает куда девать, ну ладно бы еще два, но тройня! Надо было, мол, написать от них отказ в больнице в Тосно и дело с концом, но она была после родов такая ошалевшая, что не догадалась, а после – пожалела, но не понесешь же троих детей назад, как-никак не кутята.
– Так бы вот всю рожу ей и расцарапала! – сказала Татьяна, положила на тарелку булку, густо намазанную малиновым вареньем, и сделала рукой такое движение, как будто сейчас была готова вцепиться в лицо бабе из Еглизи.
– Ну вы даете, тетя Таня! – уважительно протянула Ленка.
Татьяна в ответ, уже взяв себя в руки, вздохнула и перекрестилась.
– Сережа говорит, роптать грех. И Писание учит нас, что нужно быть благодарными за каждый наш прожитый день.
Комарова плеснула на тряпочку водки и аккуратно обтерла Сане грудь и плечи. Он пошевелился и приоткрыл глаза.
– Катька…
– Ты молчи лучше, Санечка, тебе разговаривать нельзя. – Комарова намочила еще одну тряпочку, положила Сане на лоб, потом, зажмурившись, отхлебнула из бутылки. Горло обожгло, как крапивой.
– Катька, а мама где?
– Ушла, Санечка.
– Куда ушла? – выдохнул Саня. – Ну, куда ушла, Катька?
– Не знаю, Санечка. На кухню пошла или в огород, скоро, может, вернется.
От водки стало тепло по всему телу, и в коленях как будто покалывало иголками. Комарова сделала еще один глоток, поморщилась и поставила бутылку на стол. В лесу хрипло заорала какая-то птица, потом раздался треск, будто рухнуло старое дерево.
– Это птица с дерева навернулась. – Комарова через силу хихикнула. – Сидела на ветке, червяков из-под коры таскала, таскала, потом стала толстая, как наша бабка Женька, ветка под ней подломилась, и она прямо вниз навернулась. Жалко, ты не видел, Санечка, как она в болото бухнулась. Теперь ее друзья вокруг летают и думают, как ее оттудова доставать. Хочешь посмотреть на птицу?
Она сложила ладони лодочкой, растопырила пальцы, чтобы получились как бы птичьи крылья, поднесла к Саниному лицу и изобразила, как птица летит.
– Жарко, Катька… сними одеяло.
– Нельзя, Санечка.
– Ну сними…
Саня снова закрыл глаза и задышал мелкими частыми вдохами, как будто ему не хватало воздуха. Сыпь на его лице проступила еще ярче.
– Ты бы лучше поспал, Санечка.
– Не могу спать. Мне пауки снятся. – Саня покривил рот, собираясь заплакать.
Комарова подумала немного, взяла бутылку и еще из нее отхлебнула.
– Не бойся, Санечка, если к тебе хоть один паук сунется, я так дам ему по морде, что он у меня до самого Сусанина побежит.
Саня раздумал плакать и слабо улыбнулся.
– Смелая ты, Катька.
– До самого города у меня побежит. – Комарова взяла со стола бутылку и сделала еще один глоток. – Сволочь такая.
– Ты смелая, Катька… ты меня от быка спасала… помнишь, Катька? Как ты его…
Весной на Саню действительно пошел бычок: маленький, едва ли двухмесячный, этой зимы. Пастух то ли недоглядел за ним, то ли и вовсе о нем забыл, и бычок, отставши от стада, зашел в приоткрытую калитку комаровского двора, увидел сидевшего на молодой весенней траве Саню и пошел к нему – скорее всего, из простого любопытства. Ноги у бычка были длинные, покрытые чистенькой рыжей шерстью, и еще немного дрожали, поэтому бычок переставлял их осторожно и при каждом шаге немного покачивался и наклонял голову, чтобы удержать равновесие. Саня перепугался насмерть и заорал, и Комарова, подметавшая прихожую, как была – с подоткнутым на взрослый манер за пояс подолом и с веником в руках, выскочила во двор и, напустившись на бедного бычка, принялась стегать его веником по морде. Бычок удивленно мыкнул и заковылял к калитке, возле нее замешкался, и Комарова, бросив веник, наподдала ему по тощему заду босой ногой.
– Помню, Санечка, еще как помню…
Саня полежал еще немного, глядя широко раскрытыми глазами в потолок, потом с усилием отвернулся к стене и, кажется, уснул. Комарова отпила еще из бутылки, потом, увидев, что осталось совсем на донышке, осторожно поставила бутылку на пол. В горле першило, но на душе стало немного легче. Она погладила Саню через одеяло.
– Спи, Санечка, спи… поправляйся. А если паук придет, я его… мы на него Лорда натравим, и Лорд его загрызет… – Она попыталась погрозить кулаком, но пальцы были как деревянные и никак не хотели сжиматься.