Бабка Нюра вместо ответа пожевала беззубым ртом, заглянула в свою жестяную банку, пошурудила пальцем среди свечных огарков.
– Плохо, что сирень уже отцвела, сирень бы ему заварить, меня мать в свое время сиренью лечила, как чай вот ее заваривала и пить давала и горло полоскать… я в твоем возрасте, как лето, так сразу болеть, слабая была очень, а теперь вон, видишь, до каких лет дожила… всё к земле тянет и никак не притянет… – она тяжело вздохнула. – Так ты хоть лист лопуха завари, он от жара хорошо помогает. Настой сделай из лопуха и давай твоему Сане горло полоскать. Одуванчика тоже можно заварить, тоже хорошо помогает. Знаешь хоть, как заваривать-то?
– Знаю-знаю. – Комарова кивнула.
– Вот… знает она, как же… измельчи всё, кипятком залей, дай настояться, потом через марлю процеди. Поняла, егоза?
– Спасибо, баб Нюр… я все сделаю… а вы когда отца Сергия увидите, вы ему скажете, чтобы за нашего Санечку помолился, хорошо?
– Скажу, скажу… – Нюра перестала перебирать огарки и сунула руку в карман юбки. – Все бы вам батюшку дергать почем зря, легко, думаете, ему перед Богом за вас просить… на вот… – она вытащила из кармана свечку из темного воска, такие стоили по семьдесят пять копеек. – На вот, доча, поставь Богородице и сама помолись за вашего Саню.
– Так я… – Комарова немного растерялась, но свечку все-таки взяла.
– Что, не знаешь, как молиться? Все она знает-знает, а как молиться Богородице – не знает. Ну?
Комарова потупилась, боясь признаться, что не знает ни одной молитвы к Богородице, да и даже из «Отче наш» помнит только «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…», а что там дальше, уже с трудом.
– Пресвятая Дева Владычице Богородице, Царице Небеси и земли, вышшая ангел и архангел и всея твари честнейшая, чистая Дево Марие, – монотонно забубнила себе под нос бабка Нюра. – Призри и ныне, Госпоже Всемилостивая, на рабы Твоя, Тебе умиленною душею и сокрушенным сердцем молящияся, со слезами к Тебе припадающия и покланяющияся пречистому и цельбоносному образу Твоему, и помощи и заступления Твоего просящия… А если молитвы не знаешь, молись как умеешь, доча, от чистого сердца, Господь тебя услышит.
– Спасибо вам огромное, баб Нюр! – Комарова обеими руками прижала свечку к груди и кивнула. – Сейчас вот и поставлю.
– Вот и поставь. – Бабка Нюра отвернулась от нее и принялась счищать с ближайшего подсвечника натекший воск. – А то все бы батюшку без дела дергать. И по пути домой лопуха нарви и одуванчика и дома завари. А то всё батюшку, батюшка им за каждый ихний чих перед Господом отвечай…
Она долго еще бормотала что-то себе под нос, но Комарова не слушала. Подойдя к образу Богородицы, она осторожно поднесла фитиль своей свечи к огоньку, трепыхавшемуся над единственной, наполовину уже сгоревшей свечкой. Огонек лизнул фитиль, как бы нехотя переполз на него и засветился тусклым, едва различимым оранжевым пятнышком. Комарова задержала дыхание, боясь, как бы он не погас, но спустя немного времени он все-таки разгорелся, и она, держа свечку в обеих руках, поставила ее перед иконой.
– Господи, – прошептала Комарова, прикрыв глаза и представив, что Богородица, одновременно похожая на Сергиеву Татьяну и на Олесю Иванну из сельпо, склонила к ней покрытую красным мафорием голову и слушает. – Господи, сделай так, чтобы Санечка наш поправился.
Лицо Богородицы в колышущемся свете казалось живым, и большие глаза с поблескивающими зрачками смотрели печально.
– Сейчас ведь лето, – добавила Комарова, – и Саня наш даже купаться на речку не ходит, его мать не пускает, маленький он еще…
Комарова вдруг вспомнила, как несколько лет назад Саня учился говорить: мать пыталась накормить его кашей, Саня, которому было уже почти два года, вертел головой, отпихивался, а потом, увидев вошедшую в комнату Комарову, сказал громко и жалобно: «Катька!» Правда, получилось у него то ли «Кацька!», то ли «Каська!», но Комарова сразу поняла, что Саня не хочет каши и просит, чтобы она помогла ему объяснить это матери, и мать, то ли обрадованная, то ли просто удивленная тем, что он наконец заговорил, действительно от него отстала и уложила спать. Потом он еще долго ничего не говорил, только когда Комарову при нем били или ругали, заливался слезами и начинал орать: «Кацька! Кацька!», пока мать не замахивалась уже на него, и тогда Саня замолкал и только таращился на Комарову светло-серыми, почти ничего не выражавшими гла- зами.
– Господи, прости нас, если это мы чем-то виноваты… Пресвятая Дева Владычица Богородица, прости нас… Саня – он же маленький еще, ему и на речку нельзя, только во дворе играет, с чего он заболел? Сделай, пожалуйста, так, чтобы Саня наш поправился… сделай так, чтобы поправился…
Ленка, обиженная, что Саня говорит только имя старшей сестры, часто тогда забегала в комнату к мелким, садилась перед ним, обычно возившимся на полу в одиночестве и складывавшим кубики, и монотонно повторяла:
– Скажи, Санечка: Лена. Ну, Санечка… ну скажи: Ле-на.
Саня отрывался от кубиков, поднимал голову, но ничего не говорил, только смотрел как обычно глупо и без всякого выражения.
– Дурачок ты у нас, Саня, – вздыхала Ленка. – В кого ты у нас такой дурачок?
– Кацька! – отвечал Саня.
Выйдя после молитвы из церкви, Комарова прошла несколько шагов и оглянулась: из-за того, что она смотрела против света, церковь на пригорке показалась ей темной, только крест на крыше как будто светился по краям. Отец Сергий рассказывал, что этот крест в свое время, когда церковь служила складом – сначала стройматериалов, потом, в войну – боеприпасов, был снят и его спрятал у себя в подвале председатель, и что если бы его, председателя, на этом поймали, то обязательно бы расстреляли, но вышло как-то так, что про крест забыли, и так он и пролежал, завернутый в старые подскатерники и полотенца, в подвале председательского дома до самого конца советской власти, а потом его нашли и возвратили на церковную крышу. Когда Сергий только стал священником, крест смотрелся неприглядно: позолота с него почти вся облезла и потемнела, но благодаря помощи сусанинского отца Алексия его снова удалось позолотить, и теперь в ясную погоду, когда лучи солнца падали прямо на крест, он сиял, как будто и вправду был из чистого золота.
По пути Комарова зашла в магазин к Олесе Иванне, но там была очередь, а Олеся Иванна спорила с какой-то настырной теткой из дачников, что маслу за неделю ничего не сделается, если оно настоящее, это в городе настоящего масла в глаза не видели, потому что там один сплошной маргарин, да и тот плохой, на нем только жарить, а если крем на нем попробовать сделать – всю выпечку можно будет потом выбросить в мусорное ведро. Комарова постояла немного возле двери, думая, что надо, наверное, рассказать все Олесе Иванне, может, та даст для Сани каких-нибудь конфет или банку сгущенки, но не дождалась, пока та объяснит тетке про маргарин, и пошла за магазин собирать одуванчики и лопухи, как посоветовала ей бабка Нюра. Домой идти не хотелось, но было ясно, что нужно, потому что Ленка, скорее всего, опять куда-нибудь удрала… к белобрысому своему побежала, не иначе, так бы и дала бы ему по носу, пусть бы ехал обратно, откуда приехал, – Комарова сжала кулак, одуванчики и лопухи захрустели, и между пальцами потек их противный клейкий сок. В морду бы его белобрысую все это бросить… Комарова встряхнула головой. И чего она так на дурака этого взъелась? Может, что он Ленку с собой в город увезет? Да и пусть увозит, нужна она тут очень… И не увезет он ее никуда, потому что размазня и рохля, и родители ему не позволят, скажут, куда тебе такая деревенская Ленка, тебе нужна какая-нибудь городская Машенька-Дашенька. И вообще, мелкий он на самом деле, даром что длинный.
– Аллё, Комарица!
Комарова вздрогнула, обернулась, увидела Светку и Павлика. Светка с Павликом стояли, держась за руки, и Комаровой стало от этого противно – это они за магазин небось целоваться пошли, чтобы никто их не видел, а тут она – вот они небось обломались. Так им и надо, будут знать, как обжиматься по задворкам. Комарова зло улыбнулась Светке.
– Ну, чего тебе, коза?
– Сама коза! – Светка фыркнула, отпустила Павликину руку и изобразила пальцами козьи рога. – Траву себе на ужин собираешь?
– А не твое козье дело.
– Сама ты козья… – Светка начала обижаться. – Жопа ты козья.
– Девчонки, хорош, щас подеретесь. – Павлик дернул Светку за рукав, но та отмахнулась.
– А вот и подеремся! – Комарова шагнула к ним. – Получить захотели, да? Ща вот и получите.
Светка вместо того, чтобы ответить гадостью, вдруг как-то неловко переступила с ноги на ногу.
– Короч, Комарица, мы тебя тут вообще-то искали, нам твои мелкие сказали, что ты в церковь пошла. Мы тебя издали видели от церкви.
– Конечно, ври больше.
– Да ничего я не вру! Мы правда искали!
– Ну? И дальше чё? Нашли и чё?
– Ну, в общем… – Светка сунулась в свою сумку, которую всегда по городской привычке таскала на плече. – В общем, мы тебе конфет мятных принесли и меда, мед с пасеки, тетке моей от родственников присылали. – Она вытащила из сумки кулек и протянула Комаровой. – Ну что, будешь брать? Это для брата твоего, короче, чтобы он быстрее выздоровел.
– Возьму, чё… чё не взять… – сказала Комарова и потупилась. Злость на Светку и Павлика прошла, и в носу противно защекотало. Она подошла ближе, и Светка сунула ей в руки свернутый полиэтиленовый пакет.
– Спасибо, – буркнула Комарова.
– Не за что, – по городской привычке ответила Светка. – А у него что, у Сани вашего?
– Ничё. Простудился.
– А-а, – протянула Светка. – А как это он летом простудился? Тепло же.
– Без тебя знаю, что тепло.
– А я как-то зимой простудилась, так что в больницу положили. Оказалось, двустороннее воспаление легких, – сказала Светка. – Я школы тогда полгода пропустила.
Павлик уважительно присвистнул – видимо, позавидовал Светкиному двустороннему воспалению.