<…> Каштанка и он добродушно понюхали друг другу носы и побежали на улицу…» (С., 6,434)
От комических и трогательных размышлений, воспоминаний и снов Каштанки у читателя складывается впечатление, что собачья верность человеку не просто слепое рабство вассала (как обычно считают). Есть в собачьей привязанности и какое-то чувство братства с человеком, существом более сильным, имеющим право властвовать, но и родственным. Ведь и люди сентиментально именуют животных «меньшими братьями» – вот только обходятся с ними не по-братски.
Еще до «Каштанки», в 1886 году, написан рассказ «Нахлебники», один из самых трагических у Чехова. Рассказ коротенький, действие укладывается в один день. Мещанин Зотов, дряхлый одинокий старик, просыпается осенним утром в дурном настроении – у него нет даже чаю для заварки. Он сидит на крыльце своего старого запущенного дома, к нему робко подходят «нахлебники» – собака Лыска и лошадь, жалкие, тощие, забитые. Они стоят смиренно, глядят на хозяина, тот ворчит и ругает их, все больше раздражаясь, наконец решает выгнать со двора дармоедов и выталкивает их за ворота на улицу. Там они стоят у забора и никуда не уходят. Приходится впустить их обратно: «Жить живите, а уж насчет корма – накося, выкуси! <…> Хоть околевайте» (С., 5, 285).
Старик идет к своему соседу, куму, долго сидит у него, пьет чай, потом водку; нерешительно просит кума дать ему осьмушку овса – накормить лошадь. Кум советует отправить никуда не годных одров на живодерню, да и самому ему устроиться куда-нибудь в богадельню. Но тут Зотов вспоминает, что у него есть внучка – собственно, не внучка, а дальняя родня, – которая унаследует его дом. И он решает: пойти к ней, чтобы она его кормила. Загоревшись этой идеей, Зотов идет домой, берет узел, палку и отправляется к внучке – она живет на хуторе в десяти верстах. Уходя, он оставляет ворота настежь, чтобы собака и лошадь могли уйти. Он покидает город, идет полем, вдруг слышит за собой какие-то шаги. Оборачивается – за ним, понурив головы и поджав хвосты, тихо шли лошадь и Лыска. Что делать? Идти с ними к почти незнакомой внучке – невозможно. И Зотов сворачивает в живодерню. Нахлебники идут за ним. Конец особенно мрачен. Зотов долго дожидается, пока живодер Игнат что-то приготовляет, потом «лошадь была поставлена в станок, после чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой от падения большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с визгом набросилась на Игната, то послышался еще третий удар, резко оборвавший визг. Далее Зотов помнит, что он, сдуру и спьяна, увидев два трупа, подошел к станку и подставил свой собственный лоб…» (С., 5, 287).
Этот пронзительно-печальный рассказ нельзя забыть – он оставляет занозу в сердце. Не верится, что написал его 26-летний журналист, «пишущий по смешной части», тогда еще Антоша Чехонте, бесперебойно поставлявший «мелочишки» в малую прессу, доселе не тративший (по его признанию) больше одного дня на сочинение одного рассказа. Неизвестно, в один ли день были написаны «Нахлебники», но это один из шедевров молодого Чехова, тогда, кажется, никем по достоинству не оцененный.
Автор готов «понять и простить» жалкого, обнищавшего домовладельца Зотова, но больше, чем ему, сочувствует его безвинным бессловесным нахлебникам, которые покорно бредут и бредут за своим никчемным хозяином, то ли оберегая его, то ли все еще чего-то от него ожидая и надеясь. Значит, уже тогда у Чехова возникали мысли, близкие тем, что гораздо позже выразил поэт Максимилиан Волошин:
Зверь на нас взирает с упованьем,
………………………………………………
Со смиреньем кротким принимая
Весь устав жестокий человека.
Человек над тварями поставлен
И за них ответит перед Богом:
Велика его вина пред зверем,
Пред домашней тварью особливо[64].
Еще раньше, в 1883 году, Чехов написал очерк «В Москве на Трубной площади», где замечательно живо и колоритно изображены продавцы, покупатели и товары птичьего рынка. И здесь есть намеки на «устав жестокий человека». «Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят так нежно и где их так мучают…» (С., 2,248) – говорится в заключение. Этот очерк был отклонен редактором «Осколков» Лейкиным как имеющий «чисто этнографический характер». А Чехов, готовя собрание сочинений, из множества своих публикаций за 1883 год отобрал всего двадцать рассказов, и в их числе «В Москве на Трубной площади».
В этом рассказе есть сценка, где один из покупателей говорит: «Я читал, что у какого-то ученого кошка, мышь, кобчик и воробей из одной чашки ели». Ему отвечают: «Очень это возможно, господин. Потому кошка битая, и у кобчика, небось, весь хвост повыдерган. <…> Животное то же, что и человек. Человек от битья умней бывает, так и тварь» (С., 2, 246). Как видно, вопрос этот интересовал и самого Чехова. Он возвращается к нему через много лет в повести «Три года». Там беседуют двое: историк Ярцев, защищающий идею мирного ненасильственного прогресса, и юрист Кочевой – сторонник социальной борьбы. Ярцев говорит: «Достиг же один ученый того, что у него кошка, мышь, кобчик и воробей ели из одной тарелки, и воспитание, надо надеяться, будет делать то же самое с людьми». Кочевой возражает ему, приводя тот же аргумент, что продавец на Трубной площади: «Не ждать нужно, а бороться. Если кошка ест с мышью из одной тарелки, то вы думаете, она проникнута сознанием? Как бы не так. Ее заставили силой» (С., 9, 56–57).
Оба спорщика – хорошие, симпатичные люди. Чехов, как всегда, не становится открыто на сторону того или другого. Но из всего контекста повести ясно, что Ярцев ему гораздо ближе, – он и умнее, и образованнее, и тоньше прямолинейного Кочевого. Мысли об эволюционном развитии человечества посредством культуры не раз высказывались самим Чеховым в его переписке. Пример с животными-врагами, приучившимися есть из одной тарелки, всплыл, видимо, не случайно. Действительно ли «один ученый» добился таких результатов? И если да, то правда ли, что животные так поумнели от битья, то есть их заставили силой? Или здесь что-то другое?
И вот в «Каштанке» показан уголок мирного сожительства разнопородных тварей – собаки, кошки, гуся да еще добродушной свиньи Хавроньи. Когда Каштанка первый раз очутилась в этой компании, кот и гусь встретили ее шипением – пришел некто чужой. Каштанка испугалась и, не желая показывать свой страх, набросилась на них с громким лаем; готова завязаться драка. Вошедший в комнату хозяин быстро всех утихомиривает, не применяя силы, только командует: «Ложись!», «На место!», а Каштанку гладит и ободряет: «А ты, рыжик, не бойся… Это хорошая публика, не обидит» (С., 6, 435). Кот ложится на свой матрасик и закрывает глаза – видно, сам жалеет, что погорячился и полез в драку. Гусь произносит горячий и непонятный монолог, Каштанка, успокоившись, подходит к его корытцу с горохом и размоченным хлебом и начинает есть. «Гусь нисколько не обиделся, что незнакомая собака поедает его корм, а, напротив, заговорил еще горячее и, чтобы показать свое доверие, сам подошел к корытцу и съел несколько горошинок» (С., 6,436).
Так они и живут вместе в комнатке с грязными обоями. Хозяин их никогда не бьет – значит, не правы продавец на птичьем рынке и революционно настроенный Костя Кочевой. (И действительно, хорошие дрессировщики не бьют своих «артистов».) Щелканье бича – только сигнал для выполнения трюков, которым он их обучает. Правда, обучение утомительное, долгое, но сам хозяин устает не меньше. Полного равенства между «артистами» нет: собаке и коту разрешается ходить по всем комнатам, гусь этого права не имеет, а Хавронья и вовсе живет отдельно в сарае, но им и не приходит в голову бороться за равноправие: у каждого есть свое удобное место. В повести «Три года» Ярцев говорит «тоном профессора, читающего лекцию»: «Вследствие разности климатов, энергий, вкусов, возрастов, равенство среди людей физически невозможно. Но культурный человек может сделать это неравенство безвредным…» (С., 9, 56)
Особенно тесной дружбы, как у горемычных собаки и лошади в рассказе «Нахлебники», между обитателями комнатки с грязными обоями тоже нет – как-никак это животные разной породы, без общего языка. Миролюбивый гусь все время старается что-то втолковать коту и Каштанке, но они его не понимают; Каштанке сначала казалось, что гусь очень умен, потому что много говорит, потом она стала третировать его, как надоедливого болтуна, который всем мешает спать. Однако ни она, ни кот не пытаются свернуть шею болтуну или искусать и поцарапать друг друга. Агрессивные инстинкты гаснут, раз есть вдоволь пищи и не нужно бороться за выживание. К тому же их соединяет общая работа, хотя и к ней они относятся по-разному: Каштанка весело, увлеченно, а флегматичный кот со скукой. И все-таки мудрый хозяин-клоун воздвигает из этих разнохарактерных существ диковинную «египетскую пирамиду» – образ их единения и согласия. Сооружение пирамиды в Египте требовало гигантского труда на протяжении веков; забавная неустойчивая пирамидка циркачей – тоже демонстрация большого труда в миниатюре.
Маленькую труппу клоуна мистера Жоржа (его цирковой псевдоним) ожидала и дальше мирная трудовая жизнь с новыми успехами, если бы не гибель гуся и не побег Каштанки к тем, кого она неизвестно почему любила. Иррациональные силы – смерть и любовь – действуют самовластно, самое разумное мироустройство перед ними не устоит.
Еще раз повторим: рассказ о Каштанке не иносказание, не поучительная притча, а просто рассказ о животных. Но животный и человеческий мир соприкасаются, в нравах животных немало общего с людскими нравами, и при углубленном к ним внимании некий параллелизм не может не замечаться. Это было особенно понятно Чехову, не только любившему животных, как любят многие («так нежно любят и так мучают»), но получившему образование под руководством таких светил науки, как Г.А. Захарьин, Н.В. Склифосовский, а впоследствии дружившему с зоологом и писателем Н.П. Вагнером. Естественные и гуманитарные науки в сознании Чехова не враждовали, а подкрепляли друг друга. Недаром он сделал одного из самых ему симпатичных персонажей, Ярцева, одновременно гуманитарием и естественником, причем «когда он говорил о чем-нибудь из ботаники или зоологии, то походил на историка, когда же решал какой-нибудь исторический вопрос, то походил на естественника» (С., 9, 54).