Близкий аналог характеру Маши – мужчина, доктор Благово. Как она покидает Полознева, так и доктор покидает его сестру, больную и ожидающую ребенка. И тоже во имя свободы. Маша заказывает себе кольцо с надписью «все проходит» (С., 9, 272). Все проходит, значит, ни о чем и никого не стоит жалеть. Полознев думает: «У той – Америка и кольцо с надписью, а у этого – докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра остались при старом» (С., 9, 275). Сам он выбрал бы другую надпись: «ничто не проходит». «Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни» (С., 9, 279). Этого сознания значимости каждого поступка нет у Маши, и при всей своей богатой одаренности она пустоцвет.
В каждой из трех названных повестей Чехов рисует и образы других женщин – тех, для кого «ничто не проходит». Они как бы проще, обыкновеннее – не феминистки, как Рассудина, не так деятельны, как Лидия, не так ярки, как Маша. Кроткие, скромные, они внешне пассивны – плывут по течению жизни. Но умеют чутко вслушиваться и всматриваться в окружающее, и жизнь сама подсказывает им, где ложь, где правда; распознав правду, они проявляют стойкость и силу духа. В повести «Три года» это Юлия. В «Доме с мезонином» – Мисюсь, маленькая хрупкая Мисюсь, проводящая жизнь в праздности, за чтением; она покорно подчиняется старшей сестре, но, полюбив художника, втихомолку делает свои выводы из его споров с сестрой. Через несколько лет художник узнает, что она «не жила дома и была неизвестно где» (С, 9, 191).
В «Моей жизни» две женщины, кроме Маши, сопровождают героя: его сестра по имени Клеопатра (так не идущее ей имя), и сестра доктора Анюта Благово. Клеопатра, «нервное, запуганное, забитое, не свободное существо, любит человека, который уже женат и имеет детей!» (С., 9,258). Любовь преображает ее, пробуждает чувство человеческого достоинства, неожиданную решимость – она уходит от деспота-отца, мечтает о самостоятельной, свободной жизни и ни в чем не винит любимого. «…Она говорила, что пусть он едет, куда хочет, и пусть даже бросит ее, лишь бы сам был счастлив, а с нее довольно и того, что было» (С., 9, 274). Но ее дни сочтены.
Другой образ самоотверженной – и безмолвной – женской любви – Анюта Благово. Она проходит по жизни героя, как тень, таящаяся где-то в глубине, за сценой, почти без слов; только однажды, встретив его в одежде маляра, говорит ему «нервно, сурово, дрожащим голосом»: «Прошу вас не кланяться мне на улице…» (С., 9, 217) Предрассудки среды, очевидно, имеют власть над Анютой, но они скорее предлог, чем причина ее поведения. Настоящая причина – в гордом целомудрии чувства и в женской интуиции, подсказывающей, что он-то ее не любит, что любит не ее. Но она остается тайным ангелом-хранителем Мисаила – через своего отца подыскивает ему работу, в трудные для него дни каждую неделю посылает ему посылки с продуктами и теплые вещи; только по аромату ландышей, которыми пахнут любимые духи Анюты, он догадывается, от кого они.
Маша, полюбив оригинального человека, дворянина-маляра – или ей показалось, что полюбила? – первая приходит к нему, зато потом с легким сердцем его бросает. Анюта боится выдать свою любовь хотя бы одним неосторожным словом, но ее чувство верно и твердо. «Увидишь, она никогда не пойдет замуж, потому что любит тебя», – говорит Мисаилу его сестра (С., 9, 273).
В финале повести «Моя жизнь» (года через два или три после описанных событий) рассказано, как по воскресеньям, в хорошую погоду, Мисаил Полознев берет на руки свою крошечную племянницу и идет с ней на кладбище к могиле сестры. Иногда застает там Анюту Благово. «Мы здороваемся и стоим молча, или говорим о Клеопатре, об ее девочке, о том, как грустно жить на этом свете». Девочка – их общая племянница, они вместе ее ласкают. Что Анюта по-прежнему любит героя – видно из того, что на обратном пути она замедляет шаг, чтобы подольше идти рядом с ним. Но когда входят в город, «волнуясь и краснея, прощается <…> и продолжает идти одна, солидная, суровая» (С., 9, 280).
Будь Чехов не Чеховым, а Диккенсом, он бы ясно сказал о возможности нового счастья для его героя после стольких тяжелых испытаний. Слабый намек на это есть в последних строках «Моей жизни»; автор такую возможность не опровергает, но и не подтверждает. Закругленные концы не в духе Чехова, он не берется решать дальнейшую судьбу своих героев – решает жизнь, решает время в его неостановимом, неуловимом течении.
Конечно, Чехов не Диккенс, к тому же Диккенс, кажется, не принадлежал к числу особенно им любимых писателей (как у Достоевского, Льва Толстого, Короленко), однако что-то в «Моей жизни», да и в других сочинениях, заставляет вспомнить о Дэвиде Копперфильде, о черством мистере Домби, о «Холодном доме»… Можно заметить и некоторое сходство женских характеров. Кроткие, преданные, душевно стойкие героини Диккенса – Флоренс, крошка Доррит, Агнес, – хотя и чересчур идеальные и похожие одна на другую, трогали сердца русской читающей публики и русских писателей. Особенно Достоевского: его Неточка Незванова, маленькая Нелли из «Униженных и оскорбленных», и Соня Мармеладова, и «Кроткая» (из одноименного рассказа) сродни этому женскому типу, противоположному взрывчатым «инфернальным» характерам главных героинь романов Достоевского.
Вот и у Чехова мы встречаем «кротких» – Мисюсь, Клеопатра, Анюта Благово, Соня (в пьесе «Дядя Ваня»), ее старая нянька Марина, а также горничная меблированных комнат Ольга («Мужики») и ее дочка Саша, деревенская девушка Липа («В овраге»). О них писатель говорит с особенной бережной нежностью. Даже самых интеллигентных из них трудно вообразить борющимися за женское равноправие, для этого у них нет амбициозности и честолюбия, столь свойственных мужской половине человеческого рода. И, став всецело «эмансипированными», они могли бы утратить какую-то долю своих истинно женских и только женских качеств. (Отсюда понятно, что Чехов хотя и стоял за равенство полов, но – в меру.)
К лучшим качествам женской натуры, кроме дара самоотверженной любви, Чехов относил обостренную нравственную чуткость. Не раз встречается в его произведениях многозначительный мотив ухода – ухода девушки из родного дома, от привычного образа жизни, от близких. Они уходят не потому, что с ними плохо обращались, и не в поисках новых впечатлений или приключений, а потому, что не могут жить в доме, держащемся на гнилых устоях. В рассказе «Случай из практики» двадцатилетняя дочь фабриканта, наследница огромного состояния, страдает непонятной нервной болезнью, не спит по ночам. Приглашенный врач понимает, «что ей нужно поскорее оставить пять корпусов и миллион, если он у нее есть, оставить этого дьявола, который по ночам смотрит». Не решаясь сказать ей это прямо, говорит окольно: будущие дети и внуки «должно быть, побросают все и уйдут». «Куда уйдут?» – спрашивает девушка. «Куда?.. Да куда угодно… Мало ли куда можно уйти хорошему, умному человеку» (С., 10,84–85). И наверное, она уйдет. Уходят чуткие женщины не только от неправедного богатства (это как раз труднее всего) – уходят, почувствовав фальшь. В рассказе «Хорошие люди» уходит от либерального литератора его сестра, поняв, что он вовсе не сеятель разумного, доброго, вечного, каким она его считала и каким он сам считает себя, а просто сеятель расхожих банальностей, хотя и добрый малый. Клеопатра порывает со своим отцом, самодовольным деспотом, которому прежде служила, повиновалась, верила, что он «всегда прав». И даже послушная маленькая Мисюсь уходит куда-то в неизвестность. Уходят они кто куда – в сельские учительницы, в фельдшерицы, в актрисы, на курсы. Не так важно – куда; важнее – откуда и почему. Уезжает учиться на курсах и «невеста», героиня последнего рассказа Чехова.
В «Моей жизни» Чехов говорит от имени «опрощенца» Мисаила Полознева: «Во всем городе я не знал ни одного честного человека. <…> Лишь от одних девушек веяло нравственною чистотой; у большинства из них были высокие стремления, честные, чистые души; но они не понимали жизни и верили, что взятки даются из уважения к душевным качествам, и, выйдя замуж, скоро старились, опускались и безнадежно тонули в тине пошлого, мещанского существования» (С., 9, 205–206).
Значит, чтобы не потонуть в тине и сохранить душу в чистоте, провинциальным девушкам надо решиться на уход. А те, что оставались, со временем опускались еще ниже своих мужей-взяточников, так как поступали к ним под начало, жили за их счет и все силы тратили на их домашнее благоустройство, на подсчет расходов, надзор за кухней и так далее. Устраивать балы, приемы, купаться в роскоши могли богатые столичные дамы – они часто превращались в подобие Ариадны; жены провинциалов средней руки превращались попросту в наседок. Между тем природа создала женщину существом с высокими нравственными запросами, более высокими, чем у мужчин. Так, по крайней мере, думал Полознев, а вероятно, и Чехов. Можно заметить, что в его произведениях хорошие женщины в чем-то выше мужчин, даже «положительных»; зато плохие женщины еще хуже, чем плохие мужчины. Они вдвойне грешны – против нравственности общечеловеческой и против женской природы. У отца и сына Цыбукиных («В овраге») совесть пробуждается, у Аксиньи, спокойно убивающей младенца, совести нет, она словно бы и не женщина.
Среди многих проницательных суждений И. Бунина о Чехове есть и такое: «Удивительно знал он женское сердце, тонко и сильно чувствовал женственность, среди образов, рождавшихся в его мечте, есть образы пленительные, много было любивших его, и редко кто умел так, как он, говорить с женщинами, трогать их, входить с ними в душевную близость…»[72]
Но одна черта женской психики, видимо, мешала Чехову безоговорочно признать женщину во всем равной мужчине. Умом она ему равна, сердцем – выше, а не обделена ли творческим даром? Это ведь было главной проблемой трактата «История полового авторитета». Напомню: «Она хороший врач, хороший юрист и т. д., но на поприще творчества она гусь. Совершенный организм – творит, а женщина ничего еще не создала» (П., 1,65). Правда, уже тогда молодой автор предполагал, что со временем сама природа это положение исправит, и надо помогать природе методами воспитания. Но, очевидно, не надеялся, что это произойдет скоро. И через пятнадцать лет у него оставались сомнения, несмотря на заметный прогресс женской активности. В самом деле: много талантливых музыкантш, но где женщины-композиторы? Есть ученые женщины, но не видно таких, какие бы сказали новое слово в науке. Много хороших актрис, но нет драматургов и режиссеров-женщин. То есть – женские дарования проявляются в исполнительстве, а не в оригинальном творчестве. А какая масса дам и «разноцветных девиц» роилась вокруг и около писателей, восхищаясь, аплодируя, перенимая их мысли, цитируя их слова, – Чехову ли было не знать. Он, с его деликатностью, немало терпел от навязчивых, назойливых поклонниц. В их фанатическом обожании тех, кто творит, было что-то вроде духовного вампиризма: заполнить собственную пустоту чужими соками.