Великая трагедия науки в том, что уродливый факт способен погубить красивую гипотезу.
Почему бы право выносить вердикт не предоставить общественности? Тогда вердикт больше не будет зависеть от настроения судей. Но позвольте, ведь общественность – это не что иное, как толпа, а толпа может повести себя совершенно иррационально. Правосудие толпы – это, по большому счету, призыв к линчеванию. Разве мы не видим, как сегодня интернет-толпы «линчуют» блогеров за их высказывания? Именно таков суд общественного мнения, но не таков закон. Это всего лишь подсчет голосов людей, высказывающихся «за» или «против», когда они взвешивают, правда ли то, что им говорят, и должно ли это быть правдой, хотя самой правдой здесь чаще всего и не пахнет. Чтобы выяснить, что есть правда и правда ли то, о чем пишут, требуется всесторонне изучить вопрос.
Но у меня есть идея получше. Давайте соберем самых обычных людей, не слишком много, но и не слишком мало, и познакомим их с доказательствами, говорящими как в пользу, так и против обвиняемого, предоставив им право судить, виновен он или нет. Тем самым мы избежим прихотей деспота, предвзятого отношения со стороны судьи, жестоких испытаний и стихийного безумия толпы. Предположим также, что в состав коллегии присяжных входят люди, которые по тем или иным причинам вас недолюбливают. Или предположим, что в силу положения или принадлежности к другому классу присяжные не понимают обстоятельств вашей жизни. Так что, возможно, им до вас нет никакого дела. Что тоже очень плохо.
А вот еще идея. Пусть коллегия присяжных состоит не из случайных людей, а из равных вам. Так, у вас есть все шансы на справедливое разбирательство дела, поскольку предвзятое к вам отношение в этом случае сводится к минимуму, хотя, возможно, здесь предвзятость может быть и в вашу пользу, если вы действительно виновны. Короче говоря, это вполне приемлемый риск, как декларировал английский юрист Уильям Блэкстон в 1760-х годах[215]:
Лучше пусть десять виновных избегнут наказания, чем пострадает один невиновный.
Вот мы и подошли к тому, что лежит в основе современной системы правосудия в западном мире: суд присяжных, равных вам. Оставляя в стороне закон Линча, который применялся в Америке более 100 лет, с 1830-х годов, давайте рассмотрим шестую поправку к конституции США, которая была ратифицирована в 1791 году и воплощает в себе стремление встать на защиту обвиняемых:
При всяком уголовном преследовании обвиняемый имеет право на скорый и публичный суд беспристрастных присяжных… право быть осведомленным о сущности и основаниях обвинения, право на очную ставку со свидетелями, дающими показания против него, право на принудительный вызов свидетелей со своей стороны и на помощь адвоката для своей защиты.
Эти идеи уходят своими корнями в далекое прошлое, во времена до Великой хартии вольностей (принята в 1215 году, в царствование Иоанна Безземельного), ограничивавшей права монарха. В ней, в частности, декларируется, что ни один свободный человек не может понести наказание без «признания вины коллегией присяжных равного с подсудимым статуса»[216]. Этим принципам наша система правосудия продолжает следовать и сегодня. В теории справедливого судебного разбирательства заслуживает любой человек независимо от социального статуса, но на практике какой-нибудь очень известный адвокат способен склонить мнение присяжных в выгодную для себя сторону, что может повлиять на истолкование ими данных.
Собственно говоря, на практике мы как раз и воспитываем таких адвокатов, которые бы обладали подобной силой убеждения. Наиболее благодатной средой являются дискуссионные клубы, которые есть практически в любой средней школе и в любом колледже Америки. Сам я, правда, подобным предметом никогда не интересовался, хотя в школе, где я учился, была первоклассная и очень способная команда, много раз побеждавшая своих соперников в диспутах. Шкафчики участников команды были битком набиты призами. Чего, увы, не скажешь о нашей спортивной команде. Как бы то ни было, я не имел ни малейшего представления о том, что происходит на этих состязаниях, пока не стал взрослым. Участникам дискуссии заранее сообщают темы дебатов, но не сообщают одно: на чьей стороне они будут выступать. Им это говорят только перед началом состязания. Победителем становится та команда, которая наиболее убедительно отстаивает свою позицию. Цель не в том, чтобы установить истину, а в том, чтобы научиться спорить, причем как с той, так и с другой стороны. Правилами специально предусмотрено, что все обсуждаемые темы имеют только два подхода, каждый из которых отстаивается одной из сторон. Не три. Не пять. Не бесконечное множество. Узнав об этом, я, начинающий ученый, не придумал ничего лучше, как окунуться в эту среду, разрушительную для поиска истины.
Возможно, я сильно преувеличиваю. Но я учился не где-нибудь, а в Нью-йоркской школе естественных наук, среди выпускников которой было восемь лауреатов Нобелевской премии: семь по физике и один по химии. Да и сама культура дискуссий не могла сильно повредить научной культуре. Тем не менее это заставляет о многом задуматься. В частности, о наших политиках. Дело в том, что практически все они пришли на политическую арену из юриспруденции. Недаром же их называют законодателями. Поневоле напрашивается вопрос: не искусство ли ведения споров виной дискуссионным тупикам в Конгрессе?
Так или иначе, но стремление установить вину или невиновность всегда было присуще человеку. И это прекрасно – с этим нельзя не согласиться. Но есть ли возможность для совершенствования? И нуждается ли сама система в дальнейшем совершенствовании? Похоже, что ответ на этот вопрос «нет».
Когда меня впервые пригласили выступить в качестве присяжного заседателя, я работал преподавателем в Принстонском университете, где вел семинар о том, что такое наука, как и почему она работает. Во время собеседования, которое проводят с потенциальными присяжными заседателями (его почему-то называют малопонятным французским термином voir dire), меня спросили о том, какие журналы я читаю, какие передачи смотрю и откуда черпаю свежие новости. А затем спросили, чем я зарабатываю на жизнь. «Я ученый», – ответил я. Зная из письменной анкеты, что я работаю в Принстоне, адвокат спросил меня, что именно я преподаю. «Я веду курс по оценке доказательств и относительной ненадежности свидетельских показаний», – ответил я. Короче говоря, я не прошел собеседование и уже через час был на пути к дому.
Когда мы, ученые, слышим драматический призыв в зале суда: «Нам нужен свидетель!» – мы думаем про себя: «Для чего?» Увы, но только психологи в полной мере понимают это неуважение к свидетельским показаниям[217]. А суть в том, что два здравомыслящих человека могут наблюдать одни и те же события и явления, но сообщают о них по-разному, причем с одинаковой искренностью и уверенностью в своей правоте. Чем неожиданнее и невероятнее событие – например, когда на ваших глазах совершено насильственное преступление или когда вы встретились лицом к лицу с инопланетянином, – тем меньше вероятность того, что описания окажутся полностью идентичными. Вот почему изобрели научные методы и почему им придают первостепенное значение – чтобы устранить те недостатки, что свойственны чувственному восприятию человека. Показания очевидца могут высоко цениться в суде, но в глазах науки они не стоят ровным счетом ничего. Если вы заявитесь на научную конференцию и в качестве доказательства какого-то факта заявите, что видели это собственными глазами, вам тут же укажут на дверь.
Когда меня вторично пригласили быть присяжным заседателем и я вошел в зал суда, там уже находился обвиняемый, молодой парень, а судья зачитывал основные пункты дела. Ничего необычного: Манхэттен, хранение наркотиков… Подсудимому было предъявлено обвинение в хранении 1700 миллиграммов кокаина, который он продал агенту полиции, работающему под прикрытием. Когда мы подошли к процедуре опроса при отборе присяжных, меня спросили, знаю ли я каких-нибудь адвокатов. К сожалению, в то время среди моих друзей не было ни одного адвоката. В конце опроса главный судья оглядел всех присяжных и спросил:
– Есть ли у вас какие-либо вопросы к суду по поводу этого дела?
Я поднял руку и сказал:
– Да, ваша честь. У меня вопрос: почему вы сказали, что у обвиняемого было в наличии 1700 миллиграммов кокаина? Ведь если перевести в граммы, то мы получим всего 1,7, а это даже меньше, чем весит десятицентовик.
Едва я произнес это, как все сидящие в зале повернулись ко мне и закивали.
– Создается впечатление, – закончил я фразу, – что наркотика было больше, чем на самом деле.
Не прошло и часа, как я опять был на улице, на пути к дому.
Позже я часто спрашивал себя: а дошел ли мой вопрос до ума и сердца других потенциальных присяжных, сидевших в зале? Ведь никто же из нас никогда не скажет: «Увидимся через 60 миллиардов наносекунд». Нет, вместо этого мы скажем: «Увидимся через минуту».
Когда меня в третий раз пригласили выступить присяжным, рассматривалось дело о краже: мужчину обвиняли в том, что он украл у женщины продукты и сумочку. Причем обвинение строилось только на словах потерпевшей и одного свидетеля. Вскоре после этого полиция задержала вора, пострадавшая опознала его, но при нем не оказалось ни продуктов, ни сумочки. Что сильно осложняло дело. На этот раз при отборе присяжных я попал в число 15 счастливчиков и был близок к тому, чтобы войти в финальный состав из 12 присяжных. Когда судья начал спрашивать каждого из нас, одного за другим, не возникнут ли у нас проблемы с вынесением вердикта на основании представленных доказательств, я ответил как истинный ученый: