22 ноября 1990 – 27 июля 1991
«Ты вспомнил – розовым и алым закат нам голову кружил…»
Ты вспомнил – розовым и алым закат нам голову кружил,
протяжно пела у вокзала капелла уличных светил,
и, восхищаясь жизнью скудной, любой, кто беден был и мал,
одной любви осколок чудный в холодной варежке сжимал?
Очнись – и снова обнаружишь ошеломляющий приход
зимы. Посверкивают лужи, сквозит кремнистый небосвод.
По ящикам, по пыльным полкам в садах столицы удалой
негласный месяц долгим волком плывёт над мёрзлою землёй.
Зачем, усталый мой читатель, ты в эти годы не у дел?
Чьё ты наследие растратил, к какому пенью охладел?
И неумён, и многодумен, погрязший в сумрачном труде,
куда спешишь в житейском шуме по индевеющей воде?
А всё же главных перемен ты ещё не видел. Знаешь, как
воспоминанья, сантименты, и город – выстрел впопыхах, —
и вся отвага арестанта, весь пир в измученной стране
бледнеют перед тенью Данта на зарешеченном окне?
Потянет дымом и мочёной антоновкой. Опять душа
уязвлена, как зверь учёный – огрызками карандаша,
и на бумаге безымянной, кусая кончик языка,
рисует пленной обезьяной решётку, солнце, облака…
«Сколько звёзд роняет бездонный свет…»
Среди миров, в мерцании светил…
Сколько звёзд роняет бездонный свет,
столько было их у меня,
и одной хватало на сорок лет,
а другой на четыре дня.
И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,
а другую не ставил в грош.
И не то что было б мне жаль себя —
много проще всё. Не вернёшь
ни второй, ни первой, ни третьей, ни —
да и что там считать, дружок.
За рекой, как прежде, горят огни,
но иной уголёк прожёг
и рубаху шёлковую, и глаз,
устремлённый бог весть куда.
И сквозь сон бормочу в неурочный час —
до свиданья, моя звезда.
«Есть одно воспоминанье – город, ночь, аэродром…»
Есть одно воспоминанье – город, ночь, аэродром,
где прожектора сиянье било черным серебром.
Наступал обряд отъезда за границу. Говорят,
что в те годы повсеместно отправляли сей обряд —
казнь, и тут же погребенье, слёзы, и цветы в руке,
с перспективой воскрешенья в неизвестном далеке,
тряпки красные повсюду – ах, как нравился мой страх
государственному люду с отрешённостью в глазах,
и пока чиновник ушлый кисло морщил низкий лоб —
раскрывался гроб воздушный, алюминиевый гроб.
Полыхай, воспоминанье – холод, тьма, аэропорт,
как у жертвы на закланьи, шаг неволен и нетвёрд,
сердце корчится неровно, лёгкой крови всё равно —
знай течёт по жилам, словно поминальное вино, —
только я ещё не свыкся с невозвратностью, увы,
и, вступив на берег Стикса в небе матушки-Москвы
разрыдался, бедный лапоть – и беспомощно, и зло,
силясь ногтем процарапать самолётное стекло,
а во мгле стальной, подвальной уплывала вниз земля,
и качался гроб хрустальный, голубого хрусталя…
Проплывай, воспоминанье – юность, полночь, авион.
Отзвук счастья и страданья, отклик горестных времён,
где кончалась жизнь прямая в незапамятном раю, к
горлу молча прижимая тайну скорбную свою…
«Окраина – сирень, калина…»
С. Каледину
Окраина – сирень, калина,
окалина и окарина,
аккордеон и нож ночной.
Кривые яблони, задворки,
враги, подростки, отговорки,
разборки с братом и женой.
Лад слободской в рассрочку продан,
ветшает сердце с каждым годом,
но дорожает, словно дом,
душа – и жителю предместья
не след делиться бедной честью
с небесным медленным дождём,
переживая обложные,
облыжные и ледяные
с утра, с двадцатого числа.
Дорогою в каменоломню
ты помнишь радугу? Не помню.
Где свет? Синица унесла.
Устала, милая? Немножко.
В ушах частушка ли, гармошка,
луной в углу озарена
скоропечатная иконка.
Играй, пластинка, тонко-тонко —
струись, сиянье из окна,
дуй, ветер осени – что ветер
у Пушкина – один на свете,
влачи осиновый листок
туда, где, птицам петь мешая,
зима шевелится большая
за поворотом на восток.
«Ничего, кроме памяти, кроме…»
Ничего, кроме памяти, кроме
озарённой дороги назад,
где в растерзанном фотоальбоме
пожелтевшие снимки лежат,
где нахмурился выпивший лишку
беззаконному росчерку звёзд,
и простак нажимает на вспышку,
продлевая напыщенный тост, —
мы ли это смеялись друг другу,
пели, пили, давали зарок?
Дай огня. Почитаем по кругу.
Передай мне картошку, Санёк.
Если времени больше не будет,
если в небе архангела нет —
кто же нас, неурочных, осудит,
жизнь отнимет и выключит свет?
Дали слово – и, мнится, сдержали.
Жаль, что с каждой минутой трудней
разбирать золотые скрижали
давних, нежных, отчаянных дней.
Так давайте, любимые, пейте,
подливайте друзьям и себе,
пусть разлука играет на флейте,
а любовь на военной трубе.
Ах, как молодость ластится, вьётся!
Хорошо ли пируется вам —
рудознатцам, и землепроходцам,
и серебряных дел мастерам?
«То эмигрантская гитара…»
То эмигрантская гитара,
то люди злые за углом —
душа ли к старости устала
махать единственным крылом?
Запить водой таблетку на ночь,
припомнить древний анекдот…
Знать, Владислав Фелицианыч
опять к рассвету подойдёт.
Снимает плащ, снимает шляпу
и невозможный зонтик свой
в прихожей отряхает на пол,
а там, качая головой,
задвижку на окне нашарит,
шепнёт: «Зачем же так темно?»
и тут же страшный свет ударит
в моё раскрытое окно.
И подымаюсь я с постели,
подобно Лазарю, когда
встают в подоблачном пределе
деревья, звери, города,
где все умершие воскресли,
где время стиснуто в кулак,
где тяжелы земные песни
в ржавеющих колоколах
и над железной голубятней
гуляет голубь в вышине —
и день прекрасней и превратней,
чем мнилось сумрачному мне.
Пошли мне, Господи, горенья,
помилуй – бормочу – меня,
не прозы, не стихотворенья,
дай только горького огня, —
и умолкаю без усилий,
и больше не кричу во сне,
где у окошка мой Виргилий —
худой, в надтреснутом пенсне.
«Пусть вечеру день не верит – светящийся, ледяной…»
Пусть вечеру день не верит – светящийся, ледяной, —
но левый и правый берег травой заросли одной —
пожухлой, полуживою, качающей головой —
должно быть, игрец-травою, а может, дурман-травой.
А солнце всё рдеет, тая, когда выдыхает «да»
река моя золотая, твердеющая вода,
и мокрым лицом к закату слабеющий город мой
повёрнут – хромой, горбатый и слепоглухонемой.
И мало мне жизни, чтобы почувствовать: смерти нет,
чтоб золото влажной пробы, зелёное на просвет,
как кровь, отливало алым – и с талого языка
стекала змеиным жалом раздвоенная строка.
«Половинка яблока. Первый снег…»
Половинка яблока. Первый снег.
Дребезжит, скрежещет усталый век.
Невпопад вопрос, невпопад ответ.
Шелестит за дверью протяжный свет
это я вернулся к своим трудам —
я устал бежать по твоим следам.
«Потому что в книгах старых жизнь ушедшая болит…»
Потому что в книгах старых жизнь ушедшая болит,
всякий миг её в подарок слух и зренье опалит:
вод рассветных переливы, облысевшая гора,
серебристые оливы голубиного пера.
Но чудней всего на свете это озеро, смотри,
где закидывают сети молодые рыбари,
труд и гордость Галилеи – видишь, средь высоких волн
их добыча, тяжелея, накреняет тесный чёлн?
Окликает их прохожий неизвестный человек.
Это сын любимый Божий, друг поэтов и калек.
И на тяжкий подвиг – много тяжелее тех сетей, —
он зовёт во имя Бога незадачливых детей.
И в пророческом зерцале п