о грядущим временам
ходят ставшие ловцами и заступниками нам,
в вере твёрдой, словно камень, с каждым веком наравне
плещут рыбы плавниками в ненаглядной глубине.
Не горюй, не празднуй труса, пусть стоит перед тобой
чистый облик Иисуса в лёгкой тверди голубой,
пусть погибнуть мы могли бы, как земная красота,
но плывёт над нами рыба – образ Господа Христа.
«Было: мёдом и сахаром колотым…»
Было: мёдом и сахаром колотым – чаепитием в русском дому,
тонким золотом, жаром и холодом наше время дышало во тьму,
но над картой неведомой местности неизвестная плещет волна —
то ли Санкт-Петербург и окрестности, то ли гамма
в созвездии сна, —
и окошки пустые распахнуты в белокаменный вишневый сад,
где игрок в кипарисные шахматы на последний играет разряд.
Пусть фонарь человека учёного обнажил на разломе эпох
что от белого неба до чёрного только шаг, только взгляд,
только вздох,
пусть над явной космической ямою, где планета без боли плывёт,
золотою покрыт амальгамою крутокупольной истины свод,
пусть престол, даже ангелов очередь, – но учителя умного нет
объяснить это сыну и дочери, только свет, улетающий свет.
Вот и всё. Перебитые голени не срастутся. Из облачных мест
сыплет родина пригоршни соли на раны мёртвые, гору и крест,
на недвижную тень настоящего – костяного пространства
оскал, —
отражения наши дробящего в бесконечной цепочке зеркал.
Утро близится. Уголья залиты. Поминальные свечи горят.
На каком ледяном карнавале ты, брат мой давний,
бестрепетный брат?
«…длись же, иночество, одиночество, безответное, словно река…»
…длись же, иночество, одиночество, безответное, словно река,
пусть отчизна по имени-отчеству окликает меня, далека,
всё, чем с детства владею, не властвуя, пусть, приснившись,
исчезнет скорей,
осыпаясь вокзальною астрою в толчее у вагонных дверей, —
я ни с чем тебя не перепутаю – сколько юности плещется
там! —
пролети электричкой продутою по остылым чугунным путям
хоть в Мытищи, хоть в Ново-Дивеево – всё уладится,
только не плачь —
к отсыревшему серому дереву, к тишине заколоченных дач,
и лесным полумесяцем, заново расплетая кладбищенский лён,
над изгибом пути окаянного покаянным плыви кораблём —
только уговори, уведи меня, подари на прощание мне
свет без возраста, голос без имени, золотистые камни на дне…
«Хочется спать, как хочется жить…»
Хочется спать, как хочется жить,
перед огнём сидеть,
чай обжигающий молча пить,
в чьи-то глаза глядеть.
Хочется жить, как хочется спать,
баловаться вином,
книжку рифмованную читать,
сидя перед огнём.
Пламя трещит, как трещит орех.
Лёд на изнанке лет.
Вечной дремоты бояться грех,
и унывать не след.
Грецкий орех и орех лесной.
Пламя моё, тайком
поговори, потрещи со мной
огненным языком,
поговори, а потом остынь,
пусть наступает мгла,
и за углом, как звезда-полынь,
зимняя ночь бела.
«То мятежно, то покорно человеки алчут корма…»
И. Б.
То мятежно, то покорно человеки алчут корма
в неотъемлемой стране, где земельная реформа,
и партийная платформа, и чиновник на коне.
Но спокон веков, дружище, не к одной телесной пище
рвётся сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище,
кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой.
Для подобного предмета есть вакансия поэта
в каждом обществе, и тот, различая больше света,
чем иные (не-поэты), высшей ценностью живёт.
Он не пьёт вина, не курит, тесных стен не штукатурит,
он – духовный агрегат. Иногда он брови хмурит,
руки моет, просит бури, горним трепетом богат.
По себе, должно быть, судя, в повседневном этом чуде
(даже если рифмы в ряд) озабоченные люди,
разрезая дичь на блюде, смысла вещего не зрят.
И при всякой данной власти, не сказав при входе «здрасьте»,
мира дольнего сыны склонны дать ему по пасти,
и частенько бард несчастен, и глаза его влажны.
Но горит над нами Овен и мильон других штуковин,
типа пищи для души. Не хладей же сердцем, воин,
будь насмешлив и спокоен, вирши добрые пиши.
«Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг…»
Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг
на нехватку медных денег, на бессмысленный досуг?
Не ходи в кино, не надо, водки импортной не пей —
в ней греховный привкус яда, горечь дьявольских страстей.
Лучше бережно подумай о грядущем, о былом.
Проржавел наш мир угрюмый, не пора ль ему на слом?
Не о том ли пел в печали прорицатель и мудрец,
что умел в любом начале различить его конец?
Твердь разверзнется и треснет, зашатается сосна,
плоть истлевшая воскреснет от безвременного сна.
Бодрый друг и хмурый ворог, одолев внезапный страх,
заспешат в высокий город, воссиявший на холмах.
Кто взликует, кто заплачет, кто утрет предсмертный пот, —
и земля, как лёгкий мячик с траектории сойдёт,
и пятном на звёздной карте, излучая мягкий свет,
понесётся в биллиарде неприкаянных планет —
что же станет с плотью бедной? Верно, вечной станет плоть,
так в любви своей безмерной наградит её Господь —
а земля всё стынет, стынет, спит пророк, приняв вина.
Ветер зябнущей пустыни, месяц, камни, тишина…
«Должно быть, ева и адам цены не ведали годам…»
Должно быть, ева и адам цены не ведали годам,
не каждому давая имя. А ты ведешь им строгий счёт,
и дни твои – как вьючный скот, клеймённый цифрами густыми,
бредёт, мычит во все концы – чтоб пастухи его, слепцы
(их пятеро), над мёрзлой ямой тянули пальцы в пустоту
морозную, и на лету латали скорбью покаянной
прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,
и вдруг как бы кошачий коготь царапнет – тоньше, чем игла —
узор морозного стекла, – и время светится. Должно быть,
холодный ангел азраил ночную землю озарил
звездой зелёною, приблудной, звездой падучей, о шести
крылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.
МЕЖДУ СНОМ, ВДОХНОВЕНЬЕМ И БЕГОМ
«С каменного обрыва ты видишь след…»
С каменного обрыва ты видишь след
не корабля, не рыбы, не жизни – нет,
вьётся кипучий сад, белопенный лес
тёмной волны, бегущей наперерез
не голубому Богу и даже не
ветру и сердцу, а просто другой волне.
Был этот хлеб горяч и горчичник жгуч.
Проговорившись, щурясь на медный луч,
скажешь, что море в сумерках пятый год
мойвой сырою пахнет и йодом жжёт.
Здесь ли под утро пекарь с одной женой
дрожжи мешал сухие с мукой ржаной?
Так и уходит голос туда, где печь
пышет и ропщет, тщась превратиться в речь,
где на полене щедро кипит смола —
под топором лоза, и во рту зола…
«На небе – звезда, под землёй провода…»
На небе – звезда, под землёй провода,
от Господа – слёзы да пот.
Беги, моя ночь, неизвестно куда
лучами почтовых хлопот.
И бродит по площади, плачет вотще
подобие ангела в сером плаще —
спускается к пристани, ходит за мной
и горло полощет водой ледяной.
Исконный уродец в небесной семье,
куда и зачем он зовёт?
Считать ли созвездия в чёрном ручье,
где мёртвая рыба плывёт?
Но долго ещё, повинуясь ему,
в зачёт своего ремесла
ты тщишься холщовую сдвинуть суму,
которая в землю вросла, —
и вновь просыпаешься, беден и наг,
где Бог свои руки простёр,
где город стоит на холмах, на волнах
скалистых оскаленных гор…
«Время течёт неслышно, а жизнь – журча…»
Время течёт неслышно, а жизнь – журча.
Что-то неладно вышло с игрой луча
в первом ручье, втором ли, но – ни огня,
ни темноты не помню. Не жди меня.
Шёпот в воде кромешной молчит, дрожит.
Время течёт неспешно, а жизнь бежит,
не понимая, что там – светла, слаба,
льётся бескровным потом с крутого лба.
И полетит окольной листве вослед
скомканный в беспокойной руке билет —
спутаны час и дата, не плачь, жена,
время ещё богато, лишь жизнь бедна.