по реке времён уплывает кораблик грешный,
и пускай над ним, как рожок, запоёт строка,
и дождём отольётся трель с вороным отливом, —
и сверкнёт прощанье музыкой языка,
диабетом, щебетом, счастьем, взрывом —
словно трещина входит в хрустальный куб.
Рельс приварен к рельсу, железо – к стали.
Шелести, душа, не срываясь с губ,
я устал с дороги. Мы все устали.
«От взоров ревностных, чужих ушей-воров…»
От взоров ревностных, чужих ушей-воров
ты долго бережёшь, заносчив и спокоен,
коллекцию ключей от проходных дворов,
проломов, выемок, расщелин и промоин.
Томится Млечный путь, что мартовский ручей,
а жизнь ещё мычит, и ластится, и хнычет —
коллекцию ключей, коллекцию ночей,
любовно собранных, бесхитростных отмычек.
Не с ними ли Тезей, вступая в лабиринт, —
свеча ли вдалеке иль музыка горела? —
легко ль надеяться, когда душа болит,
на сыромятный щит и бронзовые стрелы?
Зачем ему сирен сырые голоса,
когда он час назад простился с Ариадной?
Пусть ветер чёрные наполнил паруса
иной мелодией – невнятной и прохладной,
но крыши нет над ним – проговорись, постой,
и, голову задрав, вновь дышишь Млечным, трудным
путём – а он лежит в обнимку с пустотой,
как будто брат с сестрой в кровосмешенье чудном.
«Для чего радел, и о ком скорбел…»
С. К.
Для чего радел и о ком скорбел
угловатый город – кирпичей, бел,
чёрен, будто эскиз кубиста?
Если лет на двадцать присниться вспять —
там такие звёзды взойдут опять
над моей страной, среди тьмы и свиста.
Там безглазый месяц в ночи течёт,
и летучим строчкам потерян счёт,
и полна друзьями моя квартира.
Льётся спирт рекой, жаль, закуски нет,
и красавец пригов во цвете лет
произносит опус в защиту мира.
Если явь одна, то родную речь
не продать, не выпить, не сбросить с плеч —
и корысти нет от пути земного,
потому что время бежит в одном
направлении, потому что дом
развалившийся не отстроить снова.
На прощанье крикнуть: я есть, я был.
Я ещё успею. Я вас любил.
Обернуться, сумерки выбирая —
где сердечник бродский, угрюмства друг,
выпускал треску из холодных рук
в океан морской без конца и края.
И пускай прошёл и монгол, и скиф
духоту безмерных глубин морских —
есть на свете бездны ещё бездонней,
но для Бога времени нет, и вновь
будто зверь бездомный дрожит любовь,
будто шар земной меж Его ладоней.
«Мудрец и ветреник, молчальник и певец…»
Мудрец и ветреник, молчальник и певец,
всё – человек, смеющийся спросонок,
для Бога – первенец, для ангелов – птенец,
для Богородицы – подброшенный ребёнок.
Ещё звезда его в черешневом вине —
а он уже бежит от гибели трёхглавой
и раковиной спит на океанском дне —
не злясь, не торопясь, не мудрствуя лукаво,
один, или среди шального косяка
плоскоголовых рыб, лишённых языка,
о чём мечтаешь ты, от холода немея,
не помня прошлого и смерти не имея?
Есть в каждой лестнице последняя ступень,
есть добродетели: прощенье, простодушье,
и флейта лестная, продольная, как день,
племянница полей и дудочки пастушьей.
Легко ей созывать растерянных мирян —
на звуковой волне верша свою работу,
покуда воздух густ, и сумрачным морям
не возмутить в крови кессонного азота.
«Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болит…»
Ещё любовь горчит и веселит, гортань хрипит, а голова болит
о завтрашних трудах. Светло и мглисто
на улице, в кармане ни копья, и фонари, как рыбья чешуя,
полуночные страхи атеиста
приумножают, плавая, горя в стеклянных лужах. Только октября
нам не хватало, милая, – сегодня
озябшие деревья не поют и холодком нездешним обдают
слова благословения Господня.
Нет, если вера чем-то хороша, то в ней душа, печалуясь, греша,
потусторонней светится заботой —
хмельным пространством, согнутым в дугу, где квант и кварк
играют на снегу,
два гончих пса перед ночной охотой.
И ты есть ты, тот самый, что плясал перед ковчегом,
камешки бросал
в Москва-реку, и злился, и лукавил.
Случится всё, что было и могло, – мы видим жизнь
сквозь пыльное стекло,
как говорил ещё апостол Павел.
Ты не развяжешь этого узла – но ляжет камень во главу угла,
и чужероден прелести и мести
на мастерке строительный раствор, и кровь кипит
неверным мастерством,
не чистоты взыскующим, а чести.
«Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные – Тверь…»
А.Ц.
Воздвигали себя через силу, как немецкие пленные – Тверь,
а живём до сих пор некрасиво, да скрипим, будто старая дверь.
Ах, как ели качались, разлапясь! как костёр под гитару трещал!
Коротка дневниковая запись, и любовь к отошедшим вещам,
словно свет, словно выстрел в метели, словно горестный стих
невпопад…
Но когда мы себе надоели, сделай вывод, юродивый брат, —
если пуля – действительно дура, а компьютер —
кавказский орёл,
чью когтистую клавиатуру Прометей молодой изобрёл, —
бросим рифмы, как красное знамя, мизантропами станем засим,
и погибших товарищей с нами за пиршественный стол
пригласим…
Будут женщины пить молчаливо, будет мюнхенский ветер опять
сквозь дубы, сквозь плакучие ивы кафедральную музыку гнать,
проступают, как в давнем романе, невысокие окна, горя
в ледяной электрической раме неприкаянного января,
и не скажешь, каким Достоевским объяснить этот светлый и злой
сквознячок по сухим занавескам, город сгорбленный и пожилой.
Под мостом, под льняной пеленою ранних сумерек, вязких минут
бедной речкой провозят стальное и древесное что-то везут
на потрёпанной барже. Давай-ка посидим на скамейке вдвоём,
мой товарищ, сердитый всезнайка, выпьем водки и снова нальём.
Слушай, снятый с казённого кошта, никому не дающий отчёт,
будет самое страшное – то, что так стремительно время течёт,
невеселое наше веселье, муравьиной работы родник,
всякий день стрекозиного хмеля, жизнь, к которой
ещё не привык, —
исчезает уже, тяжелея, в зеркалах на рассвете сквозит
и, подобно комете Галлея, в безвоздушную вечность скользит —
но Господь с тобой, я заболтался, я увлёкся, забылся, заврался,
на покой отправляться пора – пусть далёкие горы с утра
ослепят тебя солнцем и снегом – и особенной разницы нет
между сном, вдохновеньем и бегом – год ли, век ли,
две тысячи лет…
«Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огоньком сияет на холме…»
Откроешь дверь – ночь плавает во тьме, и огоньком
сияет на холме
её густой, благоуханный холод.
Два счастья есть: паденье и полёт. Всё – странствие,
прохожий звёздный лёд
неутолимым жерновом размолот,
и снится мне, что Бог седобород, что твёрдый путь уходит
от ворот,
где лает пёс, любя и негодуя,
что просто быть живым среди живых, среди сиянья
капель дождевых,
как мы, летящих в землю молодую.
Безветрие – и ты к нему готов среди семи светил, семи цветов
с блаженной пустотой в спокойном взоре,
но есть ещё преддверие грозы, где с Лермонтовым спорит
Лао-цзы,
кремнистый и речной, гора и горе.
Есть человек, печален и горбат, необъяснимым ужасом богат,
летит сквозь ночь в стальном автомобиле,
отплакавшись вдали от отчих мест, то водку пьёт,
то молча землю ест,
то тихо просит, чтоб его любили.
Ещё осталось время, лунный луч летит пространством,
замкнутым на ключ, —
ищи, душа, неверную подругу,
изгнанницу в цепочке золотой, кошачий шёпот музыки простой,
льни, бедная, к восторгу и испугу…
«Если творчество – только отрада…»
Если творчество – только отрада,
и вино, и черствеющий хлеб
за оградою райского сада,
где на агнца кидается лев,
если верно, что трепет влюблённый
выше смерти, дороже отца, —
научись этот лён воспалённый
рвать, прясти, доплетать до конца…
Если музыка – долгая клятва,
а слова – золотая плотва
и молитвою тысячекратной
монастырская дышит братва,
то доныне по северным сёлам
бродит зоркий рыбак-назорей,
запрещающий клясться престолом
и подножьем, и жизнью своей.
Над Атлантикой, над облаками,
по окраине редких небес
пролетай, словно брошенный камень,
забывая про собственный вес,