переустройство храма. Деревянная церковь Святого Людовика Французского должна была вскоре превратиться в каменное здание классического образца.
– Не судите князя, Бог ему судья, – тихо произнесла Теофилия, покидая кабинет мужа. Напоследок он услышал, как она совсем шепотом добавила: – Я ведь говорила, это дурная затея…
Сам Летуновский считал «дурную затею» актом справедливого возмездия. Когда три года назад к нему явился некий барон фон Лаузаннер с письмом от воскресшей Елены Мещерской, ныне виконтессы де Гранси, ростовщик пережил ужасные минуты. Летуновский обнаружил, что оказался соучастником преступления, позволив Белозерскому ограбить сироту, лишить ее огромного состояния. Удар получился вдвойне сокрушительным еще и оттого, что в семье Мещерских его всегда принимали запросто. Он был вхож в дом и знал Елену с колыбели. Поляк частенько одаривал ее дорогими немецкими куклами, детскими веерами, привезенными из Китая, и прочими безделушками. «Балуешь ты мою Аленушку, Казимир, – выговаривал ему граф Денис Иванович. – Не хотелось бы мне видеть в ней индюшачьего жеманства наших московских барынек и барышень. Потому-то и стараюсь оградить ее от лишней роскоши, хочу, чтобы она с детства знала, как живут простые люди. От жизненных невзгод веером не отмахнешься!» И вот эту самую Аленушку, которую ростовщик когда-то баловал вопреки просьбам покойного графа, Илья Романович и ограбил не без его деятельной помощи! Князь заверил и всячески подтвердил, что все Мещерские погибли в страшном московском пожаре, а он, Белозерский, является их единственным законным наследником.
Тогда, три года назад, Летуновский дал себе слово искупить собственную невольную вину. С той поры он действовал в интересах виконтессы де Гранси, решительно отказавшись от какого-либо вознаграждения с ее стороны. «Передайте виконтессе, что я намерен вернуть по принадлежности деньги и поместья ее родителей, чего бы мне это ни стоило!» – заявил он Лаузаннеру-Алларзону. План по разорению князя первоначально был прост, так как ростовщик прекрасно знал его главную слабость – карты. Но не тут-то было. В дело вмешалась строгая экономка, которую поляк сам же когда-то рекомендовал Белозерскому. Летуновский сто раз проклял себя за то, что сам вложил оружие сопернику в руки. «Это все равно, что подарить кому-то свирепую сторожевую собаку, а потом полезть в этот дом с целью ограбления! – сетовал он про себя. – Да еще и с самомнением оказалась бабенка-то!» «Цербер» Изольда проявила себя достойным противником. Если бы не экономка, не ее близкие отношения с князем, которыми она тешила свое тщеславие, Илья Романович влачил бы нищенское существование в Тихих Заводях, а то и вовсе угодил бы в долговую яму.
Летуновскому с Лаузаннером пришлось поломать голову. Барон предпринял поездку на Урал, купил там за гроши несколько «пустышек» и подобрал надежных людей, согласившихся участвовать в афере. Летуновский, наблюдавший за деятельностью Лаузаннера, одновременно восхищался расторопностью сыщика и в то же время побаивался его. «Этот ваш Иегуда Алларзон уж очень смел и боек, как я посмотрю!» – писал он виконтессе в Париж. Продаваемые поместья Белозерского покупались на имя барона, и ростовщик всякий раз настороженно спрашивал в письмах Елену: «Вы ничем не рискуете? Вы настолько доверяете этому еврею?» Между тем при покупке каждого поместья барон сразу же оформлял дарственную и отправлял ее с курьером в Париж. По просьбе виконтессы, имя одариваемого в бумагах не указывалось, она могла вписать его в любой момент.
Летуновский все рассказал Теофилии, поскольку вообще никогда от нее ничего не скрывал и даже уговорил ее подыграть ему с пасьянсом. Супруга долго упиралась, потому что считала гадание на картах большим грехом. «Да ведь тебе не надо, в самом деле, раскладывать никакого пасьянса! – возмущался Казимир Аристархович. – Придется только сказать, что князю выпала удача во всех начинаниях!» «Ты сам не отдаешь себе отчета в том, на что меня подговариваешь! – молодая женщина негодовала так, словно ее склоняли к прелюбодеянию. Она даже заплакала и, уходя к себе в будуар, бросила: «Ни за что, слышишь, ни за что!» Однако вечером, когда ростовщик сидел, насупившись, в своем кабинете у камина, Теофилия осторожно, на цыпочках, подкралась к нему и с виноватым вздохом проговорила: «Что же, я сделаю по-твоему, жена должна во всем слушаться мужа и повиноваться ему…» Ее настроение, прежде неизменно радужное и легкое, менялось теперь с той же частотой, с какой Теофилия ходила к исповеди, а исповедовалась она несколько раз в неделю. Каждый раз, сообщив Белозерскому, какую баснословную удачу сулят ему карты, Теофилия отправлялась в церковь, а после вновь закатывала мужу сцену. «Какого лешего ты сплетничаешь и посвящаешь в наши дела иезуитов?!» – негодовал Казимир Аристархович. «Я исповедовалась, а не сплетничала! – вспыхивала Теофилия. – Вы хотите разорить человека, пустить его по миру и даже меня в это впутали!» «Ну, знаешь! – негодовал Летуновский. – Не думал я, что женюсь на такой святоше!» Теофилия плакала и по нескольку дней дулась на мужа, не желая принимать его на своей половине. Однако Летуновский хорошо изучил отходчивый характер супруги и ничего не принимал близко к сердцу. Вскоре она опять сидела у него на коленях и, накручивая на тоненький палец рыжие с проседью бакенбарды Казимира, щебетала о всяких невероятных пустяках.
…И вот вчера Летуновский узнал, что виконтесса прибыла в Москву. Она прислала ему короткую записку и просила непременно приехать на другой день. Именно на встречу с ней, с прежней «Аленушкой», которую он по неведению ограбил, ростовщик собирался столь тщательно и нервно, поливая бранью камердинера за все его прегрешения, вольные и невольные, – от следов прикипевшего крахмала на манжетах до внезапно хлынувшего дождя, который барабанил в оконные стекла, как назойливый проситель, которого не желают принять.
Элен де Гранси сняла небольшой особняк в переулке рядом с Маросейкой, сдававшийся за полцены по причине своей дурной славы. Здесь двенадцать лет назад граф Х. в порыве безумия зарубил топором жену и дочь. Графа признали сумасшедшим, и он до сих пор пребывал в соответствующем заведении под неусыпным надзором докторов и жандармов. Родственники-опекуны безумца и его имущества, отбыв за границу, сдавали дом за ничтожно малую цену. Однако желающих снять апартаменты, в которых произошло страшное убийство, не находилось, и особняк пустовал. Барон Лаузаннер, не веривший в привидения, предложил Елене этот выгодный вариант, заметив: «Предрассудки порой неоправданно дорого обходятся людям… Но те, кто предрассудкам чужд, могут выиграть на них!» Подумав немного, Елена согласилась, однако самым строгим образом наказала: «Пусть священник освятит все комнаты!» До священника, однако, дело не дошло, потому что сыщик не вернулся в Москву, а погиб самым ужасным образом на глазах у виконтессы. Всю дорогу из Петербурга в Москву она вспоминала об этом страшном событии и кляла себя за то, что не сумела предотвратить смерть человека, который был ей так необходим. Теперь Елена даже не понимала, что она будет делать в Москве без Алларзона, без своего основного орудия мщения, ведь это он разработал план полного разорения князя Белозерского, ее дядюшки. Именно он являлся постановщиком спектакля, последний акт которого еще не был разыгран. Алларзон был так скрытен, и в силу своей профессии, и по натуре, что виконтесса даже не знала всех участников этой пьесы. И, как назло, не осталось никаких записных книжек и дневников сыщика! Все уничтожил свирепый огонь, бушевавший несколько часов в его доме. Теперь была одна надежда – Казимир Летуновский, хотя бы частично посвященный в план барона Лаузаннера.
Виконтесса со своей малочисленной свитой прибыла в Первопрестольную поздним вечером. Накрапывал мелкий сентябрьский дождь, пахло мокрыми липами и дымом костров, пылавших по всему городу. По мнению доктора Гааза, утверждавшего, что холера распространяется не только по воде, но и по воздуху, эти костры были хоть и малой, но все равно защитой перед надвигающейся на город страшной эпидемией.
Новая дорога, недавно проложенная из Петербурга в Москву, сильно утомила Элен. Несмотря на то что ее называли модным французским словом «шоссе», она тем не менее показалась виконтессе скверной и мучительной по сравнению с европейскими дорогами. В скорости был небольшой урон: от Парижа до Варшавы проезжали тридцать – тридцать пять миль за сутки, а из Петербурга в Москву двадцать восемь миль за двадцать четыре часа уже казались чудом. Но качество дорог не шло ни в какое сравнение. Тряска была настолько ужасной, что невозможно было уснуть, и к концу путешествия тело ныло так, словно подверглось жестокому избиению, несмотря на мягкие подушки, которыми путешественники запаслись загодя. Поэтому, прибыв в Москву, смертельно уставшие Елена с Майтрейи сразу уснули, толком даже не успев рассмотреть свое новое пристанище.
Они проспали почти сутки и только на третий день по приезде выбрались в город. Прогулялись пешком до Красной площади, а оттуда, наняв экипаж, проехали по бульварам и остановились у Новодевичьего монастыря. Впервые за семнадцать лет Елена посетила могилы родителей и была крайне удивлена тем, что надгробия находились в прекрасном состоянии. Она-то думала, что найдет их заросшими мхом и крапивой, совершенно заброшенными. Напротив, отполированные гранитные плиты блестели, как новые, трава вокруг них была прополота, а на могилах отца и матери лежали букеты увядших цветов. «На днях была очередная годовщина их смерти, – размышляла виконтесса. – Кто же принес сюда эти цветы? Не дядюшка ведь, в самом деле?!» Других родственников у нее не осталось, и Елена терялась в догадках.
– Смотри, здесь написано твое имя! – в изумлении воскликнула Майтрейи, указав пальцем на могильную плиту.
– Там лежит моя нянька Василиса, – спокойно ответила виконтесса. – После пожара ее по ошибке приняли за меня и похоронили рядом с родителями. Так я перестала существовать для мира живых, и мне пришлось родиться заново, с новым именем.