– Узнай, кто таков! – сразу оживился Николай. – Потом срочной эстафетой передай Голицыну. Пусть немедленно выпишет его себе в Москву!
На этой фразе император закончил утреннюю процедуру, переоделся и приступил к завтраку, который по обыкновению разделил со старым приятелем. Они усаживались за маленький столик, как два добропорядочных бюргера, и, попивая чай, вели мирную беседу. Однако сегодня аппетит у обоих отсутствовал, и крендели остались нетронутыми.
– Москву следует закрыть, – рассуждал Александр Христофорович, – заранее предупредив об этом москвичей, чтобы те, у кого есть подмосковные имения, успели в них укрыться.
– Москву-то мы закроем, Алекс, – согласился император, – но… – Он сделал небольшую паузу, посмотрев старому другу прямо в глаза. – Лишь после того, как я въеду в Кремль.
– Это огромный риск, – слабо возражал шеф жандармов, прекрасно понимая, что переубедить Никса, если тот уже принял твердое решение, все равно, что прекословить мраморной статуе.
– Государь должен быть со своим народом в сей грозный час, – не без пафоса произнес Николай Павлович. Но Бенкендорф знал, что за этими громкими словами стоит подлинная любовь к Отечеству и своему народу, а также невероятная ответственность, которую император всегда глубоко чувствовал и осознавал. – Люди должны видеть, что государь рядом с ними, не бросил их на произвол судьбы и вовсе не боится холеры. Тогда и они превозмогут свой страх, не поддадутся панике, и болезнь отступит, как отступила от Москвы чума в тысяча семьсот семьдесят первом году…
– Но ведь твоя бабушка, Никс, не приезжала тогда в чумную Москву, – вставил Бенкендорф, слабо надеясь отговорить императора от рискованной поездки.
– Она послала графа Григория Орлова с большим штатом лекарей, – продолжал исторический экскурс Николай Павлович, – и они блестяще справились с эпидемией, так что бабушка только диву давалась. Ведь она уже панихиду заказала по Григорию, но граф оказался не робкого десятка. Он разъяснял московскому люду, что чума любит труса, и главное – побороть страх в себе и укрепиться духом.
– Так пошли в Москву меня, – предложил шеф жандармов, – зачем самому-то ехать?
– Я хочу укрепить дух москвичей, – помедлив, ответил император, – чтобы они не чувствовали себя оставленными, а, напротив, видели – государь с ними, и он не боится холеры…
Александр Христофорович в какой-то миг перестал слышать речь Николая. Он вдруг перенесся в затопленный, разоренный разрушительной стихией Петербург и увидел другого государя, которого народ нарек Благословенным. Во время страшного наводнения двадцать четвертого года генерал-адъютант Бенкендорф стоял рядом с императором Александром на каменной лестнице Зимнего дворца. Вода достигла уже шестой ступени. Императорский катер с матросами качался на волнах, привязанный к пристани. Нева хлынула в город, сметая все на своем пути. Мимо них проплыла сенная барка с женщинами и детьми, отчаянно кричащими, молящими о помощи. «Бенкендорф, голубчик, – обратился к нему император по-французски, – я не могу такое вынести… Попробуй что-нибудь сделать для этих бедолаг!» В небесно-голубых глазах Благословенного стояли слезы, лицо сводили судороги. Он из последних сил сдерживался, чтобы не разрыдаться.
Чтобы добраться до катера, Бенкендорфу пришлось плыть в ледяной, обжигающей тело воде. Дна, то бишь мостовой, под ногами уже не ощущалось. Взобравшись на борт, не успев как следует отдышаться, он тотчас стал отдавать команды. И только когда матросы налегли на весла и катер начал медленно разворачиваться, борясь с бурным течением, генерал-адъютант обернулся в сторону Зимнего. Каменная лестница дворца была пуста.
Вспомнив этот эпизод шестилетней давности, Александр Христофорович подумал, что Никс на месте брата поступил бы иначе. Он бы не испугался ледяной воды, хотя вовсе не имел «железного здоровья», как полагали многие. В ту ночь они были бы в одной лодке и вместе спасали бы людей, вылавливая из Невы живых и мертвых.
– А если, не дай Бог, ты заболеешь и умрешь? – напрямик спросил шеф жандармов. – Что будет с державой?
– Я не умру, – быстро, не задумываясь, ответил Николай.
О своем намерении ехать в холерную Москву император сообщил Александре Федоровне ближе к вечеру. Весь день он готовился к этому нелегкому разговору, не зная, с чего начать, ожидая самой непредсказуемой реакции со стороны супруги. Императрица была плохо осведомлена о неведомой ранее болезни. Бесконечно занятая детьми, она почти не вникала в происходящее и если что-то слышала о холере, то это задевало ее слух, но не сердце. Ей казалось, что эпидемия бушует где-то очень далеко, на границе с Персией или даже с Китаем. Поэтому, когда император сообщил ей, что зараза достигла Москвы, в первый момент Александра Федоровна оторопела.
– Холера в Москве? – с изумлением переспросила она. – Боже мой! Как это могло случиться? Какой ужас!
К Первопрестольной и государь, и государыня всегда относились с трепетом и особой душевной теплотой. Ведь именно в Кремле прошли первые месяцы супружеской жизни генерал-инспектора по инженерной части Николая Романова и прусской принцессы Шарлотты-Фридерики-Луизы-Вильгельмины. Именно там родился их первенец Александр и впервые была устроена кремлевская рождественская елка. Это Александра Федоровна, тогда еще великая княгиня, привезла из Берлина сей чудесный обычай, не прижившийся в свое время при Петре, и сделала его сначала московской, а потом всеобщей русской традицией. Москва для императрицы всегда была связана с праздником и со счастьем, и теперь ей было невыносимо тяжело узнать, что сейчас в этом городе свирепствует беспощадный мор.
– Шарлотта, я должен быть в Москве, с моим народом, – тихо произнес император, пристально глядя на супругу. – Это необходимо.
– Нет, ты не можешь так с нами поступить! – в отчаянии вскрикнула она.
– Ты же знаешь, я никогда не отменяю своих решений, – спокойно напомнил государь.
Обычно подобная фраза из его уст означала, что тема исчерпана. Но на этот раз Александра Федоровна так просто не сдалась. Поздним вечером она пришла в кабинет мужа с маленьким Костей на руках и с любимицей императора Сашенькой. Дочка бросилась к отцу и, сев к нему на колени, крепко обняла за шею. Императрица не могла говорить, слезы душили ее. Костя, посмотрев на сестру, так же крепко обнял мать, прижавшись личиком к ее щеке. Когда малыш понял, что мама плачет, он тоже немедленно разревелся. Николай Павлович, поглаживая Сашенькины вьющиеся шелковистые волосы, произнес фразу, ставшую впоследствии знаменитой:
– У меня в Москве триста тысяч детей, и они погибают… – Помолчав, он добавил: – Наберитесь мужества и молитесь за меня…
Когда первый холерный больной поступил в Старо-Екатерининскую больницу, доктор Гааз, к ужасу всего медицинского персонала, обнял его и троекратно расцеловал, приговаривая: «Не волнуйся, голубчик, мы тебя непременно вылечим!»
– Что вы делаете, Федор Петрович? – попытался его урезонить после в ординаторской кто-то из докторов. – Ведь это форменное самоубийство!
– Еще раз повторяю вам, дорогие мои, – с невозмутимой улыбкой отвечал Гааз, – холера – это не чума, она не передается от человека к человеку, а разносится только через воду, пищу и по ветру.
– А зачем же вы обещаете больному выздоровление, когда везде мы наблюдаем лишь летальные исходы?
– Больной должен верить в выздоровление, иначе никакая медицина его не спасет! – твердо отвечал врач. – Доктор тоже должен верить в то, что он может помочь больному, даже если ситуация безвыходная. В противном случае вовсе не стоит заниматься медициной.
Первый холерный пациент доктора Гааза умер через несколько часов. Травяные ванны ему не помогли, но значительно облегчили мучения. В начале эпидемии в Старо-Екатерининской больнице не было ни одного случая выздоровления, впрочем, как и в других московских лечебницах. И только на пятый день произошло чудо: с помощью ванн удалось спасти семилетнего мальчика, он пошел на поправку.
– Если кому-то это помогает, значит, все было не зря, – говорил Федор Петрович молодым университетским докторам Гильтебрандту и Белозерскому за чашкой чая, приехав к ним с приятной новостью. И тут же добавлял: – Но не надо обольщаться! Организму мальчика требовалось немного воды для восстановления, и у него здоровое молодое сердце.
Иоганн курил трубку перед распахнутым окном и, казалось, был погружен в свои мысли. Глеб внимательно выслушал Гааза, а потом предложил:
– Мне кажется, мы сможем достичь большего эффекта, если заменим травяные ванны солевыми. Ведь вместе с водой из организма человека вымываются, прежде всего, соли.
– Я тоже так считаю, – поддержал Гильтебрандт, оторвавшись от своих раздумий и выбив трубку о подоконник. – Коллапс сердечный вызван в том числе и отсутствием в организме солей.
– Почему бы не попробовать? Хорошая идея! – воодушевился Федор Петрович.
– И все-таки я считаю ванны малоэффективным средством, – продолжал настаивать на своем главный врач университетской больницы. – Вот если бы можно было воду ввести прямо в кровь пациенту, мы бы имели тогда совсем другую картину…
– Неплохо бы еще иметь какое-нибудь лекарство от холеры, особенно предохранительное, – выказал сокровенное желание Гааз.
– У меня есть такое лекарство! – немедленно откликнулся Белозерский.
– Опять ты со своей гомеопатией! – возмутился Гильтебрандт.
– Ну-ка, это интересно! Что там у вас? – Федор Петрович, открытый всему новому, чуждый гордыни совершенно, по свойству своего нрава хватался за любую соломинку.
Глеб рассказал о белой чемерице.
– Veratrum album? Старинное и ныне почти забытое рвотное? Кто бы мог подумать? – удивлялся Гааз.
– Я снабдил им всех своих знакомых, – признался Белозерский, – и пока что никто не заболел. Могу с вами поделиться. – Он выдвинул ящик из своего личного стола и достал несколько порошков, аккуратно, как в аптеке, завернутых в бумажные фунтики.