– А вы не были начальником госпиталя в Яссах? – с запинкой выговорил Савельев. Он не мог поверить в такую удачу.
– Та-ак… Вы, очевидно, лечились у меня? – догадался Хлебников. – Что же не признали-то сразу? Неужели я сильно изменился?
– Я сам изменился с тех пор, доктор, я! – улыбнулся статский советник. – А в те дни был словно помешанный…
Он подробно рассказал доктору о своем пребывании в госпитале, а тот мечтательно заключил:
– Невероятный был случай… Пьяный гусар ночью устроил пальбу прямо в палате! Как же, помню, помню! Правда, вас и не узнать! Вы теперь такой серьезный, корректный… Шрам у вас откуда?
– На дуэли получил, – признался Савельев. – Дело давнее…
– Да вы, как я погляжу, большой были сорвиголова, ваше высокородие! – рассмеялся Алексей Серафимович.
Дальнейшая беседа велась непринужденно, ведь встретились два старых армейских ветерана. Однако чиновник Третьего отделения не торопился с вопросами, которые должны были установить истину в деле барона Гольца. Только когда они уже подъезжали к Москве, статский советник, словно о чем-то внезапно вспомнив, спросил своего спутника:
– А не знавали ли вы в те времена капитана первого ранга Конрада Гольца, получившего тяжелое ранение под Рущуком?
Реакция, последовавшая за этим вопросом, удивила Савельева. Доктор переменился в лице, опустил голову и, помешкав, тихо произнес:
– Я знал, что когда-нибудь мне придется за это ответить…
– За что же ответить, Алексей Серафимович? – недоумевал статский советник. Для него очевидной была та версия, которую они разработали с помощником: барон Гольц умер в госпитале от ран, а кто-то из персонала больницы воспользовался его документами. – В чем вы себя-то вините?
– Как же мне себя не винить, ваше высокородие, когда я вступил в сговор с преступником…
– С бароном Гольцем?!
– Увы, – сокрушенно кивнул Хлебников. – Стыдно признаваться на старости лет, да молчать нельзя, унесу в могилу тяжелый грех… Ведь он поступил ко мне не с тяжелым ранением, а с самым наилегчайшим: шрапнелью задело плечо, вырвало кусок мяса, не повредив даже кости. Прусак этот окаянный сразу стал уговаривать меня, чтобы я записал ему тяжелое ранение в живот. Я сперва не понимал, зачем ему это нужно, а потом он уж сам раскрыл карты. Ему необходимо было срочно вернуться на родину, занятую французами, под другим именем. А капитан первого ранга Конрад Гольц должен был навсегда остаться в Яссах…
– Другими словами, барон хотел дезертировать, – уточнил Савельев.
– Однако надо заметить, что он не был российским подданным, – возразил доктор, словно пытаясь уменьшить свою вину.
– Да, и все же он присягал на верность русскому государю-императору, – настаивал на своем статский советник, – значит, все-таки дезертир!
– Значит, ваш покорный слуга помог дезертиру сбежать из армии во время военных действий! – Алексей Серафимович произнес это с досадой, ударив себя кулаком в грудь. – Никогда себе этого не прощу! Но ведь Гольц умолял меня поступить таким образом, потому что он узнал из письма друга, что жена изменяет ему с французским офицером.
– Значит, он собирался проникнуть на оккупированную территорию под чужим именем, – рассуждал Савельев. – А где же он собирался раздобыть новые документы?
– Понятия не имею, – пожал плечами доктор.
– А его документы вы уничтожили?
Хлебников опустил голову и после паузы произнес:
– Мы не имели права уничтожать документы умерших офицеров. Я отправил их в штаб Молдавской армии…
– Надеюсь, их благополучно туда доставили? – почувствовав растущее напряжение, с каким Алексей Серафимович проговаривал слова, статский советник с еще большим рвением преследовал истину.
– Нет, – помолчав, признался доктор. – Мой помощник, доктор Михельгаузен, которого я послал в штаб Молдавской армии, обратно не вернулся. Документы Гольца пропали.
– Это довольно запутанная история, – улыбнулся довольный Савельев, для которого тайна уже почти прояснилась. – Ваш помощник, доктор Михельгаузен тоже был родом из Пруссии, так же, как и капитан первого ранга Конрад Гольц?
– Кажется, да, я уже точно не помню, – пожал плечами Хлебников.
– А сможете припомнить, не было ли у вашего помощника лицо изрыто оспой?
– Было! – воскликнул пораженный доктор. – Откуда вы знаете?
– Теперь мне нетрудно представить всю картину, – подытожил Дмитрий Антонович. – Именно Михельгаузен доставил Гольцу письмо из Пруссии от его якобы гамбургского друга (Гольц был родом из Гамбурга). Письмо, скорее всего, поддельное, потому что ваш помощник был мастером подделывать письма. Барон, прочитав письмо, впал в отчаяние, но Михельгаузен тут же подсказал выход. Зная ваш мягкий характер, он быстро придумал, как надо действовать. Умерший на бумаге Конрад Гольц мог преспокойно вернуться в Гамбург к неверной женушке с документами доктора Михельгаузена…
– Но для чего затевался весь этот спектакль?! Не пойму! – всплеснул руками возмущенный Алексей Серафимович, для которого представленная картина вовсе была лишена смысла.
– С документами капитана первого ранга, да еще с титулом барона наш герой мог без труда проникать в расположение русских войск, а также вольготно себя чувствовать в высших кругах Москвы и Санкт-Петербурга…
– Вы хотите сказать, что мой помощник изначально был шпионом? – не верил своим ушам доктор.
– Он был настоящим негодяем, авантюристом, мошенником, картежником, не гнушавшимся самой грязной работы на мсье Савари, – подвел черту Савельев. – Однако закончил мнимый барон свои дни бесславно. Это произошло в мае тысяча восемьсот тринадцатого года. У него до последнего времени не было даже могилы, его останки обнаружили случайно в болоте под Павловском…
Князь Илья Романович встретил сына против обыкновения довольно прохладно, и на это имелись основания. Тот не предупредил о своем приезде и свалился, как снег на голову, как раз, когда князь вознамерился продать библиотеку Мещерских. Сделать это планировалось втайне от Бориса. «Надо же такому конфузу случиться! – мысленно сокрушался Белозерский-старший. – Будто почувствовал, что я библиотеку продаю… Что ж, потерпим еще немного, отпуск у него наверняка краткосрочный». Князь прекрасно понимал, что тех денег, которые Изольда Тихоновна держит у себя под замком, надолго не хватит. Ведь с продажей имений он лишился дохода, а только на содержание особняка в год уходила немалая сумма. Если не продать в самое ближайшее время библиотеку Мещерских, придется ради экономии перебираться в Тихие Заводи, как это было заведено еще во времена Натальи Харитоновны.
В первый же день своего пребывания в Москве Борис был зван на ужин к Ростопчиным. Графиня Екатерина Петровна не очень жаловала драгунского офицера, памятуя о том, что он когда-то против ее воли стал женихом покойной Лизы. Однако Борис, наделенный счастливым даром привлекать сердца, умел расположить к себе даже такую злопамятную особу, как графиня Ростопчина. Он почтительно преподнес ей маленькую, изумительно изящную статуэтку Парижской Богоматери из слоновой кости, приобретенную им в антикварной лавке на Невском. Екатерина Петровна весьма расчувствовалась и не без умысла заявила: «Я была бы счастлива, если бы такие подарки мне делали мои сыновья!» Присутствующий при этом граф Сергей парировал: «Маман, в следующий раз я вам привезу из Неаполя Святого Януария. Лаура выберет самую роскошную статую! – обратившись к находившейся тут же сожительнице, он перевел ей свои слова. – Поставите ее прямо при въезде в Вороново! Мужики будут шапки ломать…» Злая ирония или даже издевка заключалась в том, что император Николай запретил католикам устраивать места для богослужения в домах и поместьях. Сидевшая рядом незаконная жена графа, чей супруг в данное время находился в Неаполе в сумасшедшем доме, бурно защебетала на неаполитано, возбужденно жестикулируя, видимо пытаясь изобразить, какую великолепную статую выберет для своей покровительницы. «Помолчи, будь добра! – грубо оборвала ее графиня и обратилась к сыну, сверля его холодным, надменным взглядом: – А ты, Сережа, забудь о загранице и не поминай больше об этом. Достаточно уже покуролесил!»
Екатерина Петровна поставила старшему сыну условие: он будет получать двадцать тысяч франков ежегодно, как завещал ему отец, только в том случае, если останется в Москве. В противном же случае он лишится всяких средств. Таким образом графиня решила привязать Сергея к себе. Она прекрасно понимала, как только он вырвется на свободу, Лаура с ребенком будут брошены на произвол судьбы – он вовсе не был нежным супругом и родителем. Не дай бог, снова пойдут карты и кутежи… Между матерью и сыном то и дело вспыхивали ссоры. «Вы решили, маман, запереть меня здесь наравне с приживалками? Ей-богу, даже в долговой тюрьме мне не было так скучно и душно, как у вас в доме, с вашими иезуитами и богомолками!» – негодовал граф Сергей. «Иногда, Сережа, приходится и поскучать, – внешне спокойно, а на самом деле едва сдерживая гнев, отвечала графиня на выпады сына. – Все одно лучше, чем грешить и развратничать… Поживешь у меня с годок, пообвыкнешься, – добавляла она по-русски, освоив к старости лишь крестьянскую разговорную речь, – глядишь, ужо и охолынешь к странствиям да к пустым хлопотам!»
Андрей, оказавшись в эпицентре семейных дрязг, брезгливо морщился во время пикировки матери с братом и в разговор не встревал. «Здесь Содом и Гоморра, – шепнул он на ухо Борису, – католической благодатью даже не пахнет!» «А по-моему, немного пахнет!» – штабс-капитан с улыбкой указал на Лауру. Неаполитанка, как всегда во время ссор, сидела с закрытыми глазами, сложив ладони лодочкой, и молилась. Внезапно из соседней комнаты, где помещалась няня с ее сыном, раздался плач младенца, и тогда, прервав молитву, уже немолодая тучная мамаша горной серной бросилась к своему чаду. Малыша окрестили Франческо, но граф Сергей упорно называл сына Федором.
За ужином, чтобы поддержать не клеившийся разговор, граф Сергей обратился к Борису: