Мое сердце билось так громко, что мне казалось, что солдаты слышат этот стук, когда они распахнули дверь в ванную: они топали, задыхаясь и выкрикивая друг другу какие-то указания – всего лишь в нескольких дюймах от того места, где, согнувшись, на крышке туалета сидели мама, я и любовник мисс Кломп. Затем топот стал не таким громким: нацисты продолжили обыск в остальной части дома, и, наконец, мы услышали, как они стали спускаться вниз по лестнице. Входная дверь захлопнулась, и я почувствовала, что мама облегченно плачет в темноте. Мы знали, что только два часа и готовность мистера Бруксма доделать тайник спасли нас.
Наше пребывание в укрытии сопровождалось двумя эмоциями: полнейшего ужаса и умопомрачительной скуки.
Только находясь в заключении или будучи нетрудоспособным, можно понять, что день – очень долгий отрезок времени, и он может длиться бесконечно. Мы с мамой обычно рано просыпались, одевались и завтракали. Мы слышали, как мисс Кломп уходила на работу и закрывала входную дверь, а затем дом погружался в тишину. Чтобы утро проходило быстрее, мама пыталась помочь мне делать уроки, но мой упрямый характер не изменился, и иногда она настолько расстраивалась, что давала мне звонкий подзатыльник. Я знала, что где-то в Амстердаме Хайнц пытается скрасить свое заточение жадным чтением, игрой в шахматы и проявлением своих художественных талантов.
Мистер Бруксма принес немного книг для меня, но я не могла сосредоточиться на них. Вместо этого я заполняла время разговорами с мамой о чем-то, что произошло: например, об обыске или о наших планах на будущее.
Трудно было день и ночь находиться взаперти с матерью, и ей было одинаково трудно проводить все время с капризной, раздражительной тринадцатилетней девушкой.
Количество еды было строго нормировано, и мы пользовались фальшивыми продовольственными карточками, поэтому вечером могли довольствоваться небольшим ужином, после которого я всегда оставалась голодной. Иногда мы немного общались с мисс Кломп, но обычно она занималась проверкой школьных пособий или развлекала своего возлюбленного. Это может показаться странным, но на тот момент мы не очень хорошо знали свою хозяйку. Мы были очень благодарны ей за помощь, и нам действительно повезло, так как позже я узнала, что у многих евреев были плохие отношения с людьми, которые их скрывали.
Детей, отправленных на сельские фермы, иногда эксплуатировали, а женщин и девочек даже подвергали сексуальному насилию или заставляли спать с хозяином дома, чтобы остаться в укрытии. Мы ничего подобного не испытывали, но жить в чужом доме при таких обстоятельствах и знать, что ты находишься в их власти, все равно было тяжким бременем.
Каждый вечер мы собирались послушать радио, которое мистер Бруксма тайно пронес и спрятал в шкафу. В девять часов вечера мы ловили трансляцию Би-би-си на голландском языке из Лондона и узнавали о ходе войны. Именно из этих передач и от самого господина Бруксмы мы узнали, что почти все евреи в Амстердаме были пойманы и отправлены на Восток.
Нас радовали любые новости, свидетельствовавшие о том, что военные силы оборачиваются против нацистов, и я помню, как с восторгом схватила маму за руку, когда мы узнали, что Роммель был избит в Африке. Но были и ужасающие новости. Именно из этого радиоприемника мы впервые услышали о нацистском лагере смерти Аушвиц в Польше.
Помню, как мурашки пробежали у меня по телу, и мне стало плохо, когда я услышала, что нацисты отравляют евреев газом в этом лагере. Мы все сидели не в силах поверить, не поднимая глаз друг на друга – неужели это может быть правдой?
Мы вернулись в свои постели, и в темноте я дергала ногами, беспокойно крутясь под одеялом. Мне нужно было хоть как-то освободиться от всего накопившегося страха и напряжения.
Может быть, вы смогли бы себе представить такую монотонную жизнь, которая длится несколько дней или недель, но мы скрывались так почти два года. Единственными яркими моментами были редкие визиты к папе и Хайнцу.
Выходя из дома, мы подвергали себя огромному риску: нам нужно было пройти через город к станции, а затем сесть на поезд, следующий в небольшой городок за Амстердамом под названием Сустдейк, где папа и Хайнц скрывались в доме, принадлежавшем женщине по имени Герада Кэтти-Вальда. Мне приходилось призывать на помощь всю свою смелость, чтобы казаться спокойной и беззаботной, когда солдаты проходили мимо нас по тротуару или стояли рядом с нами в вагоне поезда, но напряженность путешествия быстро спадала, когда мы собирались все вместе.
Как я и подозревала, Хайнц больше меня подходил для одиночного заключения. Он все больше и больше рисовал, и я с трудом могла поверить, что тщательно продуманные и впечатляющие картины, которые он мне показал, созданы его руками. На одной из них юноша, похожий на Хайнца, сидел за столом, склонив в отчаянии голову. На другой сквозь закрытое окно было видно, как парусник пересекает океан.
– Как ты научился так рисовать? – изумилась я. – Откуда ты вообще знаешь, как смешивать краски?
Хайнц просто усмехнулся и пожал плечами.
Даже папа занимался интеллектуальными занятиями, заполняя тонкие тетради, страницу за страницей, бизнес-идеями, которые он мог осуществить после войны, а также очерками и стихами.
Иногда наши визиты длились целый день, а иногда нам удавалось растянуть их и на ночь. Я знала, что вместе мы можем пройти через что угодно, и память о каждой встрече помогала мне после возвращения к мисс Кломп, а потом приходило чувство ожидания следующей поездки. Мне так понравилось ездить в Сустдейк, что я даже сфотографировалась под руку с миссис Кэтти-Вальда. Она казалась очень дружелюбной и приятной женщиной, и я радовалась, что Хайнц и папа нашли такого надежного защитника. Но, к сожалению, она оказалась совсем не тем человеком, кем представлялась нам.
10Предательство
Я была схвачена нацистами в день моего пятнадцатилетия – 11 мая 1944 года. Мы жили уже в другой семье, которую знали раньше, в старом доме на улице Якоба Обрехта, недалеко от парка Вондела. Укрывать евреев становилось все более опасно, а нацисты предлагали большое финансовое вознаграждение тем, кто сдавал людей. После одной из наших поездок к папе и Хайнцу мы вернулись и обнаружили, что в доме у мисс Кломп гестапо снова провело обыск.
– Простите, – сказала она, – но прятать вас становится слишком опасно.
Нам снова пришлось переезжать в другое место. Я проснулась рано утром 11 мая, с нетерпением предвкушая, что принесет с собой мой день рождения. Мне понравились наши новые хозяева Рейтсма. Мистер Рейтсма был уроженцем Фрисландии, его жена – еврейской художницей. С ними жил их сын Флорис.
Когда я спустилась вниз, то обнаружила, что для меня приготовили специальный праздничный завтрак. На столе стояла ваза со свежими гиацинтами и тюльпанами, и Флорис вручил мне подарок, завернутый в бумагу, которую разрисовала сама миссис Рейтсма.
– Возьми, это сюрприз, – сказал он. – Открой его после завтрака.
Была половина восьмого, и мы как раз собирались позавтракать, когда раздался громкий стук в дверь. Все насторожились, так как было еще очень рано для посетителей. Мистер Рейтсма пошел открыть дверь – и на заднем фоне я услышала суровую речь немецких гестаповцев. Внезапно начался переполох. Солдаты застучали сапогами по лестнице, Флорис вскочил, вылез из окна и выбежал на крышу, дверь столовой распахнулась, и нацисты направили стволы своих винтовок прямо на наши изумленные, окаменевшие лица. Я так и не открыла свой подарок.
– Это они, – закричали они. – Грязные евреи!
Они схватили нас и стали сталкивать вниз, на улицу. Пока мы шли, моя мать начала отчаянно уверять голландского нациста, который крепко держал ее за руку, что я на самом деле не еврейка, а всего лишь результат ее романа с дантистом из Вены. Он не поверил ни единому слову, и вскоре нас доставили в большое кирпичное здание, которое было средней школой до того, как гестапо изъяло ее под свой штаб.
Нас запихнули в изолятор вместе с другими испуганными людьми, которые не смотрели нам в глаза.
Мы просидели много часов на жестких деревянных стульях, расставленных вдоль стен, и я заново прокручивала в своем сознании события утра. Почему это произошло? Кто предал нас? Что теперь будет? До меня доносились приглушенные крики и плач из других комнат. Один за другим назывались имена людей, и их забирали. Все молчали, и никто никого не утешал.
В конце концов вызвали маму. Мое сердце замерло, но я почувствовала, как мама сжала мою руку, передавая всю свою силу и любовь.
Через полчаса пришли за мной. Милиционер привел меня в плохо обставленную комнату, где на стене висел портрет Гитлера. В комнате за столом сидели два офицера гестапо, вежливо и пристально наблюдая за мной. Они не вели себя грубо и не хамили, говорили спокойно, на литературном немецком языке. «Ответь на все наши вопросы, и ты увидишь свою мать», – сказал один. Потом заговорил другой, и я чуть не задохнулась от его слов. – А еще ты сможешь увидеть своего отца и брата».
Я не понимала, что Хайнца и папу тоже поймали, и меня пробрала сильная дрожь. Внезапно гестаповцы стали задавать мне вопросы. Где мы жили раньше и кто нам помогал? Кто давал нам продовольственные карточки?
Я мямлила что-то в ответ, стараясь скрыть правду, и мне даже удалось не выдать мисс Кломп.
Они отпустили меня, и я вернулась в комнату ожидания, где сидела рядом с мамой. Затем я услышала голоса, доносившиеся из комнаты для допросов, за которыми последовали крики. Это были папа и Хайнц. Вскоре крики прекратились, и мы все ждали и ждали. Вдруг вошел гестаповец и повел меня обратно. На этот раз старший офицер сказал мне: «Мы будем пытать твоего брата до смерти, если ты не захочешь с нами сотрудничать».
Я стояла как вкопанная, погружаясь в страх и отчаяние.
– Хочешь, я покажу тебе, что мы с ним сделаем? – спросил он.
Тут он взял дубинку и начал сильно бить меня по спине и плечам. Сначала я старалась терпеть молча, но он бил меня настолько безжалостно, что я начала кричать – из меня стали вылетать громкие крики, которые я не могла контролировать.