В конце концов, они подобрали меня и бросили в комнату к другим заключенным, чьи лица были также в кровоподтеках и ушибах. Я просидела там весь день, весь свой день рождения, без еды и воды, под звуки пыток, доносившихся из соседней комнаты для допросов. Полицейский снова пришел за мной и повел меня по коридору в другую комнату. На этот раз дверь открылась, и там стояли мама с папой, Хайнц и семья Рейтсма. Я заплакала и бросилась в их объятия.
Папа объяснил нам, что произошло; многое из этого я знала, но последние события меня потрясли. В то время как мы нашли новое пристанище в доме семьи Рейтсмасов, папа с Хайнцем были вынуждены переехать, оказавшись в еще более трудных обстоятельствах. Поначалу отношения с Кэтти-Вальда были сердечными, но со временем она становилась все более требовательной. Отец уже выплатил ей значительную сумму денег, но она сказала, что хочет большего. Вскоре она прекратила дружелюбное обращение и стала вести себя вызывающе и оскорбительно, выдавая им все меньше и меньше еды. Ситуация накалилась в тот момент, когда мы приехали к папе с Хайнцем на выходные, и Кэтти-Вальда настояла, чтобы моя мать отдала ей свою шубу. «Вы все равно мало бываете на улице, – сказала она маме, – так что вам шуба не понадобится. А я могу воспользоваться ею, чтобы купить что-нибудь для Эрика и Хайнца».
Миссис Кэтти-Вальда просто шантажировала папу: если он не сможет удовлетворить ее финансовые требования, она их сдаст. Он умолял маму помочь ему найти другое место для укрытия, поэтому она пошла к подруге-христианке и рассказала ей о нашем затруднительном положении. Сама подруга не могла оказать помощь, но она знала семью, которая, по слухам, сотрудничала с Сопротивлением, и мы попросили их поискать новое укрытие. Они согласились, и вскоре мы получили радостное известие о том, что некая семья в Амстердаме сможет приютить папу с Хайнцем.
Они очень боялись съезжать от Кэтти-Вальда, но и волновались по поводу того, что она их сдаст, если узнает об их плане, который лишит ее значительной части дохода. Однажды рано утром они выбрались из ее дома и сели на поезд до Амстердама. И у папы, и у Хайнца была вполне типичная еврейская внешность, и Хайнц перекрасился в блондина, что ему не нравилось. Оба очень боялись, что их остановят и арестуют, и поэтому испытали облегчение, когда голландская медсестра из Сопротивления встретила их на станции и сказала им, что проводит их до нового жилья. Они благополучно прошли через весь город, и их встретила дружелюбная семья. Им даже приготовили чудесный обед, что резко контрастировало со скудными порциями в доме у Кэтти-Вальда.
Через несколько дней мы с мамой приехали к ним. Никто из нас не подозревал, что милая голландская медсестра и гостеприимная семья были нацистскими агентами, ожидавшими, пока папа и Хайнц комфортно устроятся, прежде чем сдать их. Гестаповцы увидели нас в тот день и проследили наш путь к дому Рейтсма. Они выждали день, а затем арестовали нас всех одновременно.
Теперь мы находились в штаб-квартире гестапо и могли попасть только в тюрьму – или того хуже.
Мои родители пытались сделать все, что могли, чтобы помочь нам и помочь Рейтсма. Наши бумаги были помечены страшными буквами «S», что означало «Strafe» – то есть «наказание» по-немецки. Мама заключила сделку с гестапо, что она скажет им, где спрятаны все ее драгоценности, при условии, что они уберут пометку «S» из наших документов и отпустят мистера и миссис Рейтсма. Офицер гестапо согласился, и они пошли обратно в дом, где нашли и открыли коробочку маминой пудры: там были спрятаны бриллиантовые кольца и часы. Примечательно то, что он сдержал свое слово, освободив Рейтсма и позволив им спокойно дожить до конца войны. Они пережили зимний голод 1944 года за счет тех продуктов, которые мы оставили на складе, и сознание того, что эта хорошая семья была вознаграждена, немного утешает.
В то время я испытывала только чувство тревоги оттого, что нам не разрешили выйти на свободу. «Почему они не могут освободить всех нас?» – захлебываясь от рыданий, спрашивала я папу, когда мы возвращались в следственный изолятор штаб-квартиры гестапо. «Потому что они считают, что мы враги», – тихо ответил папа.
Вскоре нас загнали в черный тюремный фургон и повезли в тюрьму. Голландские тюремщики вытащили нас и отделили мужчин от женщин. Я повернулась и увидела папу: он поднял голову и проговорил одними губами: «Выше нос!»
Нас с мамой привели в женскую часть тюрьмы – большую общую комнату примерно с сорока другими женщинами, плотно заполнявшими двухъярусные кровати, и с грязным туалетом в углу. В ту ночь я забралась на койку с мамой, и мы беспокойно лежали, засыпая и просыпаясь, когда приходили новые заключенные, плакали дети, а у одной женщины случались приступы астмы. Я не могла осознать, как все это случилось со мной. Я была маленькой девочкой, всего пятнадцати лет, и меня уже преследовали из страны в страну нацисты, заставляли скрываться в разных домах, а теперь я оказалась в тюрьме.
Чувства гнева и горечи вихрем кружились в моем сознании, но главным ощущением было опустошение. Утром нам выдали крошечный кусок хлеба и немного воды, и я жадно проглотила все это, ведь это была первая еда, которую мы увидели со времени праздничного завтрака в день моего рождения. Одна женщина, пытавшаяся успокоить других заключенных, подошла и села рядом со мной на койке, пока я ела. Ее звали Нина Чопп, она родилась в Амстердаме, в русской семье. Она рассказала, что готовилась поступать в университет, когда в страну вторглись нацисты, но ей удалось скрыться с младшей сестрой, братом, его женой и их сыном Рушей. Ее мать нацисты поймали сразу же.
– По крайней мере, мы в голландской тюрьме, – утешала она меня: голландцы были известны своей гуманностью.
В конце второго дня пребывания нам сказали, что мы будем переведены в другое место – транзитный лагерь в далекой голландской глубинке, местечке под названием Вестерборк.
– Там будет лучше, – сказала Нина, отмечая тесные и ужасные условия тюрьмы. – И пока мы будем в Голландии, безопасность гарантирована.
Солдаты запихнули нас в обычное купе поезда, похожее на то, в котором мы когда-то ездили в качестве пассажиров, и стояли над нами со своими ружьями, пока мы проезжали по голландской сельской местности, где в самом разгаре было прекрасное лето. Прошло много времени с тех пор, как я видела поля и цветы, овец и коров, и как я завидовала фермерам, которые попадались нашему взору в пути. Они имели возможность наслаждаться свободой, сажать свои сады, кататься по проселочным дорожкам и обрабатывать посевы. Я цеплялась за каждую деталь в пути, пока мы не прибыли к пункту назначения.
Вестерборк был первоначально построен голландцами как временный лагерь для еврейских беженцев, прибывших сюда в 1930-х годах. После того как нацисты оккупировали страну, он стал лагерем для евреев, а затем депортационным центром для отправляемых в концентрационные лагеря и лагеря смерти.
Мы прибыли на закате, и я обвела глазами плоское пространство лагеря.
«Не так уж плохо, – сказал папа, пытаясь поддерживать наш дух. – Мы все еще в Голландии и, по крайней мере, можем быть вместе. Возможно, тут будут знакомые, например, из лицея или девочки из Мерведеплейн – Дженни, Сьюзен или Анна».
Деревянные казармы и жилищные условия были примитивными, и люди выглядели напряженными и обеспокоенными, но не потерявшими надежду. Грязная главная улица, прозванная «бульваром страданий», проходила посередине лагеря, где большинство заключенных встречались и общались, обменивались новостями и сплетнями. В качестве вновь прибывших нас привели к стойке регистрации и попросили заполнить ряд форм и карточек. Администраторами и надзирателями были сами еврейские заключенные, находившиеся под надзором нацистских солдат. Центральное бюро по распределению должно было распорядиться по поводу наших продовольственных карточек, но гестаповцы уже унесли их. Затем нас отвели к распределительному столу для получения более подробной информации, после этого – в отдел размещения и, наконец, разместили в карантинных бараках.
Мы с мамой оказались в одном из женских бараков, где были двухъярусные кровати и сносное туалетное помещение. Хотя мы были отделены от Хайнца и папы, вскоре мы нашли друг друга, и нам разрешили поговорить на свежем воздухе. Хайнц присел в тенёк, и мы немного поболтали. В тот вечер мы все ели вместе в большой общей столовой, и нам подали традиционное голландское блюдо «стамппот» – картофельное пюре с морковью, политое соусом. За ужином другие заключенные рассказали нам о жизни в Вестерборке.
Как и во всех лагерях, в Вестерборке быстро развилась уникальная, своеобразная культура. Во время расцвета его функционирования там имелись большая больница более чем на 1000 коек, специализированные консультанты и амбулаторное отделение, а также лагерная столовая и склад, где люди могли какое-то время покупать вещи, недоступные в других местах Нидерландов, включая рыбу, огурцы, пудинговые смеси и букеты цветов. Были также большие мастерские и отдел пошива одежды со специальной машиной, которая заштопывала стрелки на женских чулках (чтобы все починить до прибытия в Аушвиц). До нашего приезда в лагере было знаменитое кабаре-шоу из заключенных, в котором участвовали два известных певца – Джонни и Джонс.
Самым страшным моментом недели был день, когда поезд уезжал, унося тысячи несчастных евреев на Восток, к своей смерти. Когда приближались поезда, нарастало напряжение: кто в списке? Пустой поезд внезапно приезжал ночью, и заключенные, просыпаясь утром, видели длинную линию вагонов для скота, ожидавших их на железнодорожных путях.
Как писал голландский историк Жак Прессер в своем исследовании об уничтожении голландских евреев, подобные дни наполнялись тоской и отчаянием, но для тех, кто не был в списке и выигрывал, возможно, дополнительную неделю отсрочки, также наступало резкое облегчение. Бывшие заключенные писали о том диссонансе, который возникал, когда евреев запихивали в вагоны поезда, а в это время в лагерном кабаре проходило оживленное представление, и звуки музыки и танцев наполняли пространство вокруг. Все отчаянно хотели остаться в Вестерборке, зная, что единственным вариантом для отправления был поезд, который доставил бы их в место, которое Прессер описал как «неизвестную страну, откуда никто не возвращался».