Мы с мамой все еще жили с ощущением опасности и неопределенности. После того как мы покинули гауптвахту в Биркенау, мы нашли пустую комнату в одном из бараков мужского лагеря в Аушвице и поселились там. Мы снова спали на нормальных кроватях, пусть и двухъярусных, и мы могли закрыть дверь и уединиться ненадолго. Мы ели горячий картофельно-капустный суп, который готовили солдаты, и даже знакомились с другими заключенными.
Тем не менее мы понятия не имели, что нас ждет в будущем. Мы с большим трепетом наблюдали за тем, что происходило за территорией лагеря, за приходом и уходом советских солдат. Наши жизни были буквально в их руках.
Через три недели одной ночью мы совсем не спали из-за непрекращавшихся залпов артиллерии и перестрелки. Где-то рядом шло крупное сражение.
– Думаешь, немцы снова наступают? – с тревогой в голосе спросила я маму.
– Не знаю, Эви, – ответила она, – но я уверена, что русские позаботятся о нас.
На следующее утро в дверях появился взволнованный украинский солдат, который сказал, что немцы отбиваются недалеко от лагеря и что было бы безопаснее переместить всех выживших узников дальше, за советскую границу. Ничто так не устрашало, как мысль о том, что нацисты могли снова захватить лагерь и, несомненно, убить нас, поэтому мы с радостью согласились уйти.
Холодным февральским утром мы взяли две перины и небольшой тканевый мешок, который мама сшила для наших вещей, и пошли по направлению к станции. Мимо проезжали советские армейские грузовики, перевозившие других заключенных Аушвица-Биркенау к железнодорожным путям. Одно из самых грандиозных мест преступлений в мире исчезало за нами в холодном польском тумане.
Теперь мы отправлялись в еще один путь – и я надеялась, что на этот раз он приведет нас домой, к нашей семье.
На станции Аушвиц мы увидели ожидавший нас поезд. Он состоял из длинной линии вагонов для скота, подобных тому вагону, в котором мы приехали. Но на этот раз вагоны не запирались, и поезд часто останавливался, чтобы мы могли поесть и сходить в туалет.
Мы с мамой устроились на полу, на перинах, и грелись около небольшой печки, горевшей посередине вагона.
Мы понятия не имели, куда прибудем в конечном итоге, но знали, что направляемся в Катовице, где будем ждать решения советских солдат по поводу того, что с нами делать дальше. Хотя мы были безмерно благодарны русским за то, что они спасли нас от нацистов, нашей жизнью по-прежнему управляли неизвестные силы, и казалось, что мы мало на что можем повлиять в нашей судьбе.
Сегодня можно доехать из Освенцима в Катовице за пару часов, но мы двигались на советском грузовом поезде крайне медленно. Польша была разрушена войной и потеряла пятую часть дорог страны и 10 000 миль железной дороги. Кроме того, наш поезд часто останавливался на путях, пропуская мчавшиеся на фронт советские военные составы.
Сельская местность, через которую мы проезжали, казалась бесплодной и пустой; более четырех лет немецкой оккупации уничтожили целые населенные пункты. Три миллиона поляков были убиты, а польских евреев практически не осталось.
Когда мы останавливались на небольших станциях, чтобы размять ноги, то видели обломки разбомбленных, сожженных деревень. Большая часть Европы выглядела именно так. Целые города превратились в груды обломков, их население жило в разрушенных домах, а часто даже в землянках. Снова и снова мы останавливались в разоренных деревнях и видели сгорбленные фигуры, которые поднимались из воронок от снарядов – это были старые женщины, продававшие яйца и картофель в обмен на все, что мы могли предложить. Это словно был край, где остались только старые женщины и дети.
Пока мы медленно тряслись в вагоне, проезжая вдоль польского ландшафта, я впала в почти сказочное состояние сна и поглощения еды, не чувствуя ничего, кроме того, как постепенно укрепляются мои физические силы. Иногда мы с мамой завязывали беседы с другими людьми вокруг печки, но чаще всего каждый терялся в собственных мыслях и воспоминаниях. Когда мы останавливались и спускались на железнодорожный путь, то часто и довольно оживленно общались с советскими солдатами. Те солдаты, которые сами были евреями, с восторгом пожимали нам руки, и мы чувствовали глубокое родство с ними. Другие, преследуемые войной, вытаскивали фотографии своих родных и спрашивали, не видели ли мы их где-нибудь. Независимо от религии или происхождения, все солдаты, казалось, были горячими сторонниками Сталина и из-за долгих страданий от нацистов горели желанием отомстить немцам.
Во время остановок мы также разговаривали с людьми из других групп, и молодые мужчины и женщины начали разбиваться по парам в пути. Часто я засыпала, невольно слушая, как люди занимаются сексом в темноте.
Через три недели после отъезда из Освенцима, 5 марта, мы прибыли в наш первый пункт назначения.
Отступавшие нацистские войска сокрушили тысячи лет культурного наследия в пыль, сровняв с землей такие города, как Варшава, но мы обнаружили, что, несмотря на атмосферу удручающего пренебрежения Катовице остался относительно нетронутым. Весна чувствовалась в воздухе; было еще холодно, но на деревьях уже появлялись почки. Нам выделили казармы на окраине города, с соломенными матрасами для сна, и я первый раз более чем за два года приняла ванну.
– Мама, это чудесно! – воскликнула я, опускаясь в теплую воду. – Я снова чувствую себя человеком!
К тому моменту я настолько окрепла, что даже не захотела есть жесткий кукурузный хлеб, который раздавали советские солдаты.
– Ешь! – приказывала мама, но я морщила нос.
– Нет, он мне не нравится!
Днем мы бродили по Катовице, наслаждаясь возможностью гулять по улицам города и заглядывать в витрины магазинов, хотя они были в основном пусты. Время шло, и мы с нетерпением ждали известий о том, что будет с нами дальше. Мы слышали о сильном сопротивлении немцев в Польше, и ходили слухи, что они, возможно, даже смогут отбить Катовице. Также поговаривали и о том, что советские солдаты могут увезти нас в неизвестном направлении.
31 марта мы начали продвигаться на восток. На первой остановке я спустилась с поезда, чтобы размять ноги, и увидела знакомого, но несчастного человека на рельсах, стоявшего в одиночестве. Это был Отто Франк. В поезде мы с мамой встретили общую знакомую, Рутье де Винтер, и она сказала нам, что Отто находился в том же поезде. Она также рассказала, что Эдит Франк умерла в Аушвице и что именно Рутье пришлось сообщить Отто убийственную новость.
– Это ужасно, – произнесла мама. – Несчастный человек… Я бы хотела поговорить с ним и выразить соболезнования.
И теперь такая возможность представилась. Я помогла маме спуститься с поезда, и мы медленно подошли к Отто. Я вновь представила их друг другу.
– Мистер Франк, вот моя мама.
Мама напомнила:
– Я приходила к вам однажды, чтобы спросить, не хочет ли Анна заниматься с Евой в частной школе. Я очень сочувствую вашему горю.
Отто кивнул в ответ, но выглядел слишком уставшим и грустным, чтобы продолжить беседу. Мы снова поднялись в вагон и отправились дальше.
Мы пересекали холмистую местность, усеянную маленькими деревянными домиками. В деревнях, где велись ожесточенные бои, люди обходились домами, сделанными из соломы, но в других местах мы видели даже свиней и цыплят, которые словно символизировали жизнь среди запустения.
Я надеялась на то, что все наши горести закончились, но, увы, они еще ждали нас впереди. На третий день нашего путешествия мы остановились за городом Лемберг (ныне Львов), и мама вышла из вагона справить нужду. Через несколько минут поезд снова начал движение, но мама все еще сидела на корточках рядом с путями.
– Мама, мама! – закричала я, протягивая ей руку, а она побежала по дорожке. Она еще не совсем окрепла и не могла схватить меня за руку, чтобы я втащила ее в вагон. Другие люди в поезде тоже протягивали руки, но у нее просто не получалось дотянуться.
– Остановите! – вопила я, а мы все отдалялись. – Подождите мою маму!
Солдаты не обращали никакого внимания на стоявшую на обочине маму, беспомощно наблюдавшую за тем, как мы исчезаем.
– Она найдет нас, все будет в порядке, – пытались утешить меня остальные.
– Как она может нас найти, когда даже мы не знаем, куда едем? – отвечала я в отчаянии. Снова мы с мамой разделились. Я могла надеяться только на то, что каким-то образом маме удастся найти меня. Мы ехали еще три дня, пока не добрались до украинского города Черновцы, где нас расквартировали в заброшенном здании, которое когда-то было школой. Меня переполняла тревога; я едва могла поверить в то, что снова потеряла мать. Она была совсем одна, и я никак не могла помочь ей. Мне оставалось только ждать и стараться не терять надежды.
Однажды ночью в комнате зажегся свет, и солдаты разбудили нас, проходя мимо с огромными ведрами картошки.
– Еще едут! Еще! – объясняли они. Прибывали новые солдаты для сражения на фронте, и их нужно было кормить. Я устала, но, конечно, поднялась и начала помогать.
Потом я увидела, что многие женщины из лагеря отказываются.
– Почему мы должны чистить картошку? – жаловались они. – Мы уже и так тяжело наработались. Мы жертвы.
В тот момент я решила, что никогда не буду жертвой, что бы со мной ни случилось. Я бы никогда не позволила себе занять такую позицию – это было почти признанием своей абсолютной беспомощности, что нацисты и хотели внушить нам. Я не была беспомощной. Я выжила. В ту ночь я начистила больше картошки, чем за всю последующую жизнь, и в процессе все оживлялись водкой, щедро раздаваемой солдатами, которые также развлекали нас неистовыми русскими плясками.
Потом я, обессилевшая, провалилась в хмельной сон, и снилась мне только картошка.
– Оставьте меня в покое! – застонала я, почувствовав, что спустя мгновение (так мне показалось) кто-то меня уже будил. Потом я почувствовала, что меня трясут.
– Нет. Дайте поспать! – я плотнее завернулась в свое одеяло и легла на другой бок. Трясти стали сильнее.