– Ну что? – сдалась я наконец и с чувством раздражения открыла глаза. Рядом была мама.
Отставши от поезда за пределами Лемберга, мама пошла пешком по территории, которая раньше принадлежала Австрии, и на ночлег остановилась в Коломые с возвращавшейся еврейской семьей. Группе советских солдат удалось с помощью сложного языка жестов объяснить ей, что, по их мнению, поезд из Освенцима направлялся в Черновцы, и она уже прошла часть пути. Наконец, она села на другой поезд с несколькими британскими военнопленными, которые согласились отправить ее первое за три года письмо дедушке Рудольфу и бабушке Хелен.
– Эви! – произнесла мама со слезами облегчения на глазах. Ее переполняла радость от встречи, но вместо того, чтобы обнять ее, я начала возмущаться.
– Где ты была?! – кричала я. – Как ты могла опоздать на поезд! Я так волновалась за тебя…
Я все продолжала вопить, бредя, как сумасшедшая, пока, наконец, мне не стало тяжело дышать.
Мама вела себя очень спокойно. Она только обняла меня и объяснила, что произошло.
– Даже когда я узнала, что ты в Черновцах, я была в ужасе. Я не понимала, где нахожусь, потому что не могла прочесть ни одного железнодорожного знака! К счастью, вывеска на станции Черновцы была написана на немецком, а не на украинском, иначе мы, возможно, никогда не нашли бы друг друга.
Потом я обняла маму и почувствовала, какая она все еще худая. Я обхватила ее всю своими руками.
– Эви, – сказала она, – я обещаю, что мы больше не расстанемся.
В Черновцах меня привела в восторг еще одна вещь – кинотеатр. Билетер неохотно впустил нас: мы все еще выглядели шокирующе, даже по меркам истерзанных войной людей, которые были вокруг. Зернистый желтый свет кинопроектора поглотил частицы пыли между темной аудиторией и экраном, и время будто остановилось. Перед нами говорил и танцевал император Франц-Иосиф, и был занят делами бывшей Империи, как будто мир не изменился с тех пор. Сады дворца Шенбрунн ослепляли своим великолепием, знакомым мне с детства.
Персонажи общались на богатом, незагрязненном немецком языке, что затронуло самые глубинные струны моей памяти: это был мой родной язык, и я начала говорить на нем задолго до того, как нацисты его испортили.
Затем зажегся свет, а мы все еще сидели на пышных бархатных сиденьях, от которых у меня стали чесаться ноги под неподходящей, поношенной одеждой. Я теребила свои торчавшие, как кукурузная метелка, волосы, зная, что это выдавало во мне узника концентрационного лагеря так же, как желтая звезда говорила людям о том, что я еврейка. Мама и другие женщины из Аушвица сидели рядом со мной, и когда во время финальных титров играла музыка Иоганна Штрауса, я задавала себе один вопрос: как мы вообще выбрались оттуда и оказались здесь?
Мы все еще пытались выяснить у всех, кого встречали, где находятся папа и Хайнц, и постоянно думали и говорили о них. Тем временем мы готовились к следующему этапу нашего путешествия. На этот раз мы проехали по опустошенным землям Восточной Украины до черноморского порта Одессы.
Украина сильно пострадала во время войны, за некоторые территории бои шли по несколько раз, и города сжигались как советской, так и немецкой армиями при отступлении. Эти земельные угодья были хлебной корзиной Советского Союза, а украинские хозяйства производили легендарное зерно, овощи и колбасы. Сейчас мы не видели ничего, кроме обломков, сгоревших танков и военной техники, дорог, превращенных в бесполезные колеи, воронки и траншеи. Советский Союз потерял двадцать семь миллионов человек во Второй мировой войне, и семь миллионов из них были из Украины – почти каждый пятый из населения.
Этот пустынный вид стал немного разнообразнее, когда мы подъехали к станции в Одессе и почувствовали тепло тропического солнца на наших спинах. В Одессе климат был теплый, а город приютился под густыми зелеными холмами, которые опускались в прозрачные воды Черного моря. Несмотря на то что основная инфраструктура пострадала от войны и не было водопровода, красочная цветущая листва и бодрость людей вернули нас к жизни. Я обнаружила, что Одесса – город не только природной, но и рукотворной красоты. Мы остановились в заброшенном летнем дворце, который принадлежал царям, и я восхищалась красивыми фресками на потолке и изысканными паркетными полами.
Еще больше меня удивили зубная паста и щетка, подаренные мне одним из австралийских солдат, которые временно поселились с нами на территории дворца, ожидая возвращения домой. Представьте себе: я не чистила зубы с тех пор, как мы приехали в Аушвиц, и вновь испытанные ощущения были превосходны.
Целых шесть недель я плавала в Черном море в самодельном купальнике, лежала на пляже, жадно впитывала солнечное тепло и любовалась с мамой Одессой из окна трамвая. 11 мая мне исполнилось шестнадцать лет, и у нас был небольшой праздник. Одна из девушек в нашей группе подарила мне прелестное самодельное колье из ракушек.
Посылки Красного Креста для военнопленных поступали регулярно – мы же, как евреи, ничего не получали от этой организации. Однако австралийские солдаты были дружелюбны и щедры и угощали нас шоколадом и вкусной едой. У мамы завязалась дружба с солдатом по имени Билл, и он захотел увезти ее на свою родину в глубинке. Она заверила его, что счастлива в браке и ожидает воссоединения со своим мужем, но он произнес слова, которые охладили солнечный день: «Помните, Фрици, вы можете быть вдовой».
Об этой возможности никто из нас не мог думать. 7 мая 1945 года мы получили долгожданное известие: немцы безоговорочно капитулировали.
Гитлер покончил жизнь самоубийством неделей ранее. Война завершилась, и во дворце разразилось безудержное ликование, танцы, песни, смех и пьяные признания в любви. В этот день мы все вместе праздновали: солдаты, военнопленные, беженцы. Затем, спустя несколько дней, мы проснулись и обнаружили, что снова остались одни: австралийцы уехали ночью. Дружеские отношения на войне могут быть глубокими, но обычно они кратковременны. Нас с мамой тоже волновало будущее. С окончанием войны мы могли наконец-то надеяться на возвращение в Амстердам, но даже этот заключительный этап нашего путешествия оказался сложным.
Когда мама пошла регистрироваться для возвращения в Нидерланды, один голландец еврейского происхождения сказал: «Но ведь вы не голландцы, а австрийцы. У нас достаточно своих евреев, и мы не можем забрать вас обратно в Голландию».
Мы обнаружили, что конец войны не означал конца предрассудкам – совсем нет.
Мама не соглашалась на возвращение в Австрию. Наконец, нас добавили в список пассажиров новозеландского десантного корабля под названием «HMS Monowai», который был пришвартован в Одессе и должен был доставить нас в Марсель.
20 мая мы сели на борт корабля перед строем офицеров Военно-морских сил, одетых в белую форму, и будто вошли в другой мир. Там были накрахмаленные простыни, льняные скатерти, фарфоровые чашки и разнообразная еда, которую мы могли есть. Вид аккуратно обставленной столовой вызвал у мамы поток слез. На второй день нашего пребывания на борту капитан объявил по громкоговорителю, чтобы люди не откладывали еду в своих каютах: ее было много, и каждый мог поесть, когда хотел. После всего пережитого ощущение того, что к нам относятся с уважением, ошеломляло.
Мы проплыли через пролив Босфор, мимо Стамбула и вошли в Средиземное море – измотанная группа выживших лагерных узников, которые все еще выглядели изможденными в изодранной одежде. Женщины заняли каюты на верхних палубах, но иногда мы видели мужчин, которые спали в гамаках ниже. Один или два раза я столкнулась с Отто Франком, но он выглядел замкнутым, и его мысли, очевидно, были где-то далеко.
Через неделю мы приехали во Францию, как раз к празднику и ликующим звукам фанфар. Когда мы сошли с корабля, я помахала аплодировавшим на набережной людям, но когда за нами последовала группа немецких заключенных, которых тоже отправляли домой, французы отвернулись и замолчали. К моему большому раздражению, мама осталась, чтобы помочь с процессом регистрации, а на приветственном банкете я еще раз жадно наелась. Когда, в конце концов, мама появилась, я уже немного опьянела и кричала на нее: «Где ты была, хлопотунья? Ты пропустила весь обед!»
На следующий день мы сели на поезд, который провез нас через Францию, и во многих городах, через которые мы проезжали, я видела чучела Гитлера на виселицах. Когда мы останавливались на вокзалах, простые люди совали в окно хлеб и вино – что, как мне казалось, было замечательно, пока я не поняла, что подаяния предназначались для возвращавшихся французских солдат, а не для нас.
В Европе царил хаос, люди перемещались в количествах, не виданных ранее миру. Двадцать миллионов человек находились в пути, пытаясь вернуться домой. В результате возникала путаница, а зачастую и полное нарушение правопорядка. Это представляется невероятной цифрой, если учитывать, что в нее входили миллионы подневольных работников, а также огромное количество людей, бежавших с разрушенных территорий Восточного фронта, этнические немцы, поспешно удалявшиеся от наступающей Советской армии в Польше, Чехии, и Венгрии, и около четырех миллионов немцев, которые стали беженцами в своей собственной стране. И это без учета сил союзников и огромного количества сдавшихся немецких солдат.
Нам удалось проехать до Южной Голландии, а затем мы ждали, пока союзники построят понтонные мосты через реки, чтобы мы могли проехать последние мили по дороге. Через окно автобуса я могла смотреть на поля тюльпанов, которые когда-то любила, а также на ветряные мельницы и фермы страны, которую я считала домом.
Наконец мы приехали на окраину Амстердама и остановились около гигантского здания Центрального вокзала, построенного в XIX веке. Я спустилась по ступенькам автобуса и впервые за многие годы ступила на свободную голландскую землю, дрожа от волнения, но также испытывая потерянность от значительности момента. Мы были дома, что бы это ни значило, но не было ни встречавших друзей, ни улыбавшихся лиц или духовых оркестров, как во Франции. А самое главное – не было ни папы, ни Хайнца.