р, каждый день покупали одну газету и по очереди читали ее. Я не активно вращалась в обществе, но, как и мои друзья по работе, познакомилась с некоторыми людьми в пансионате, и один из них, ирландец, пригласил меня на собачьи бега. Мне также понравился один пожилой человек, который был кошерным мясником: от него очень вкусно пахло сосисками. Я даже начала встречаться с молодыми людьми.
Еще стоял вопрос о моем неуверенном обещании выйти замуж за Хенка после возвращения в Амстердам, но я также стала часто видеться с Сэмом. Он работал автомехаником, но хотел стать раввином, и, как ни странно, он был даже более застенчивым, чем я, и заикался. Мы часто ходили на публичные беседы и мероприятия в Дом собраний квакеров на улице Юстон, и однажды после того, как лектор закончил свою речь, я почувствовала, что Сэм готовиться задать вопрос. Его плечи напряглись, и лицо стало красным от усилия – но он всегда заставлял себя встать и спросить о чем-то, независимо от того, сколько времени ему требовалось для произнесения слов. Меня восхищали его старания, но я съеживалась при мысли о том, что было бы, если мне пришлось пройти через это самой.
Поскольку Сэм мне так помог и нашел жилье у миссис Хирш, он, вероятно, по вполне понятным причинам, полагал, что у нас растет взаимная привязанность. Но, как бы мне ни нравились Сэм и Хенк из Амстердама, был еще один молодой человек, игравший значимую роль в моей жизни. Когда мы подружились, Цви начал сопровождать меня на различные мероприятия. Мы часто ходили на Великобританский фестиваль вместе и на пикник в парк Баттерсея с остальными постояльцами, где я заметила, с некоторой ревностью и раздражением, что Цви крайне увлекся другой женщиной – грудастой немкой со светлыми волосами, которая была гораздо более бойкой, чем я, но уже замужней.
Однажды вечером мы пошли смотреть спектакль в маленький концертный зал, на другом конце улицы, а потом, когда не смогли найти дорогу обратно в густом смоге, запаниковали. Цви почти задыхался. В другой раз мы гуляли по парку Хэмпстед-Хит, откуда открывался великолепный вид на Лондон и на собор Святого Павла, и говорили о всевозможных вещах – но никогда о войне.
Меня впечатлило приглашение Цви пойти на теннисный корт, хотя его ужасная игра показала, что спорт не был его коньком. Несмотря на все усилия своего кавалера, я все еще не была уверена, привлекаю ли Цви я или же моя шоколадная кондитерская, но у меня были и другие поклонники, с которыми я встречалась и которые удерживали меня от какой бы то ни было глубокой эмоциональной привязанности – и я думала, что именно такое положение дел меня устраивает.
20История Цви
Когда я была маленькой девочкой и росла в Вене, а затем путешествовала с семьей по Европе в поисках безопасного места жительства, Цви также переживал тревожное детство за немецкой границей, в Баварии.
Его отец Мейер родился в баварской деревне, в семье еврейских фермеров и предпринимателей. Затем Первая мировая война унесла Мейера далеко от дома, и вернулся он деморализованным солдатом и ослабленным человеком, страдавшим от ревматизма и серьезной болезни сердца.
Вместо того чтобы вернуться в свою деревню, отец Цви переехал в город Ингольштадт, к северу от Мюнхена, и основал бизнес по продаже местного хмеля, используемого для производства пива.
К моменту рождения Цви, к 1925 году, его отец был состоявшимся бизнесменом и семьянином. Его первая жена умерла, родив сводного брата Цви Шломо, а мать Цви, которая происходила из семьи богатых виноторговцев из Вюртемберга, стала его второй женой.
С самого детства Цви обожали. Когда немецкие дети впервые идут в школу, им дают огромный украшенный бумажный конус, наполненный сладостями. Родители Цви заказали художнику портрет сына с этим конусом и повесили картину на стене в гостиной. Но вскоре дела семьи пошли плохо. Экономические потрясения Германии в 1920-х годах поставили предпринимательство в тяжелое положение, и споры стали постоянным фоном семейной жизни. В конце концов отец Цви начал торговать одеждой и тканью для костюмов, а позже пытался продавать страхование жизни и даже сигары.
Бабушка и дедушка Цви переехали к ним в дом, чтобы помочь сэкономить. Его дед был уважаемым местным врачом, который часто принимал пациентов бесплатно, если – как это случается у многих – они переживали трудные времена. Вскоре он стал официальным врачом местной социал-демократической партии.
Именно дед Цви заинтересовал его изучением языков, и этот интерес сохранился на всю оставшуюся жизнь. По вечерам дед звал Цви и его брата Шломо к своему письменному столу, и они читали истории Редьярда Киплинга. Шломо учил английские слова, а Цви вставлял случайные комментарии.
Но несмотря на эти яркие моменты, семья Шлосс еле сводила концы с концами. У них было мало друзей в Ингольштадте, а антисемитизм набирал обороты.
«У меня не было ни одного друга в местной школе. Мальчики кричали в мою сторону: “Еврей! Еврей!” – рассказывал мне Цви позже. – В то время в городе было около сорока еврейских семей, но в моем классе не было ни одного ребенка из них, и поэтому я чувствовал себя полностью изолированным. Однажды мальчишки гнались за мной, пока я не добежал до самого верха крутой каменной лестницы. Я поскользнулся наверху и скатился вниз, очень сильно повредив спину и ребра. На улицах Ингольштадта мы чувствовали, как люди отворачиваются от нас, больше не разговаривают и даже не смотрят нам в глаза».
Через год после прихода к власти нацистов, в 1934 году, отца Цви арестовали «в интересах его собственной безопасности». Он был перевезен в близлежащий лагерь в Дахау, где в то время находились в основном коммунисты, противники Гитлера и уголовники, а также евреи. О Дахау говорили как о рабочем лагере, но тысячи людей были несправедливо заключены туда, и немногие вернулись живыми.
«Семейная жизнь стала еще тяжелее. Редко нам разрешалось писать отцу письма на заранее подготовленных открытках с небольшим местом для рукописных посланий. Он отвечал нам таким же образом. Это была единственная форма контакта с ним».
Можно представить себе мысли и чувства Цви, когда он однажды выглянул из окна и увидел автомобиль с открытым верхом, который медленно пробирался сквозь кричавшую толпу и вез не кого иного, как Адольфа Гитлера.
Ингольштадт стал нацистским оплотом, и Гитлер навещал там своего друга – местного партийного босса. «Казалось, что все в городе смотрели на Гитлера, свастика висела на каждом здании, и люди были почти в истерике от восторга».
Цви рассказывал мне о переизбытке чувств, которые он испытывал, когда вспоминал этот инцидент позже, оглядываясь назад. «Люди иногда говорили мне: “Если бы вы только могли бросить бомбу прямо к нему в машину…” Но я был всего лишь ребенком, и в любом случае, никто из нас не мог представить, что произойдет дальше».
Цви трижды видел Гитлера в Ингольштадте. «Он показался мне ничем не примечательным. Трудно было поверить, что настолько ординарный человек мог организовать массовые убийства, геноцид еврейского народа».
Однажды Цви открыл входную дверь и увидел человека, которого так ждал: своего отца. Возвращение Мейера было совершенно неожиданным, и он резко изменился. Теперь он выглядел худым и нервным и не мог находиться в комнате с закрытой дверью. После двух долгих лет отец Цви был освобожден из Дахау, но при условии, что семья покинет Германию в течение двух месяцев. Мейер сразу же начал пытаться получить визы, чтобы все они могли бежать в другую страну.
Это казалось невыполнимой задачей. К 1936 году большинство стран отказывались принимать безденежных еврейских беженцев, и Мейеры безрезультатно пытались выехать. Наконец, когда приближался крайний срок и они начали паниковать, кто-то сказал им, что британское консульство в Мюнхене сохранило несколько виз в Палестину на случай чрезвычайных ситуаций. Они обратились – и, к счастью, их просьбу удовлетворили.
«Я уехал из Германии с братом и родителями, сначала на поезде до Мюнхена, а затем из Австрии до итальянского порта Триест», – вспоминал Цви.
В Триесте они сели на итальянский корабль и направились через Хайфу в Палестину, находившуюся тогда под британским протекторатом. Цви было одиннадцать лет.
«До прихода к власти нацистов мы были добропорядочными гражданами и предпринимателями, но сошли с этого корабля бедными иммигрантами, с отцом, физически и эмоционально травмированным человеком после его опыта в Дахау. Эта Новая Земля, в которой мы оказались, была совершенно чужда нам своими запахами, солнечным светом, обстановкой, языком и людьми, но она должна была стать фундаментом для остальной части моей жизни. И мы были свободны».
Уставшая и довольно настороженная, семья Шлосс отмахнулась от своих устоявшихся немецких привычек и начала новую жизнь в этой грязной и местами нищей стране, где, по немецким меркам, везде царил беспорядок.
Жизнь была тяжелой. В Германии отец Цви управлял собственным бизнесом, а теперь его деятельность сводилась к тому, что он возил вверх и вниз по холмам городка тяжелую ручную тележку, нагруженную бочками с популярным местным напитком. Для состояния его здоровья это было самым неподходящим занятием, но все же он не мог видеть, как его семья голодает.
Отец Цви оплатил обучение сына в небольшой частной школе, где он мог бы начать изучать иврит и попытаться привыкнуть к новой стране.
«Мне больше не приходилось убегать от банд немецких парней, толкавших меня с криками “еврей”, но в Хайфе мне приходилось уворачиваться и петлять по жарким улицам, всегда осознавая напряженность и вражду между еврейской общиной и притесняющими ее арабами из Старого квартала. Я помню, как британские госслужащие разгуливали в форме цвета хаки, в шортах до колен и в пробковых шлемах».
Однако вскоре семейная жизнь изменилась бесповоротно. В 1938 году бабушка и дедушка Цви приехали из Германии на его бар-мицву, и хотя ситуация при Гитлере становилась невыносимой, они решили вернуться обратно. «Это казалось поразительным решением, – говорил Цви, – но они были пожилыми, не имели другого дома и прожили всю свою жизнь, ассоциируя себя с немцами. Они надеялись, что их страна скоро одумается и избавится от нацистов».