Мы встретили друг друга хриплым ревом и другими нечеловеческими звуками, понятными только медведям. Долго били друг друга по плечам и в грудь, а потом поздоровались.
Свистун не ел два дня. Расчет третьего (бывшего моего) орудия дал ему кусок хлеба и полкотелка бобовой похлебки. Свистун набивал обе щеки, захлебывался, что го начинал рассказывать, по засовывал ложку в рот, давился, откашливался и снова говорил. Мы ничего не понимали, а только следили, как он ел.
Поев, он закурил и стал говорить внятнее.
Он, оказывается, командир танка МЗА, вооруженного мелкокалиберной автоматической зенитной пушкой. Уже высадил более трех тысяч снарядов и сбил два самолета, а сколько подбил, не помнит. Он рассказывал о боях, сопровождая рассказ выразительными жестами, и мы ясно представили, как его заряжающий в бою не успевал подавать в магазин обоймы снарядов.
Вот как получилось! Перед войной я детально изучал автоматическую пушку, воевать же стал на 85-миллиметровых, а вот Свистун случайно угодил на ту и осваивал ее уже в бою.
Спохватившись, Колька стал собираться и спросил, ходят ли в городе трамваи. Мы ответили, что в последние дни сильных обстрелов и налетов не было, значит, ходят. Но остановка теперь только у Кировского завода.
Выйдя из землянки, Свистун оглядел позицию и спросил:
— Олухи, зачем пушки к небу задрали?
— Положено держать их под углом в семь-пятьдесят, чтобы зря не нагружать пружины уравновешивающих механизмов.
— В артпарке — да. А вот сейчас трахнется мина посредине позиции — и накатники всех орудий в решето. Это положено?
Пожалуй, он прав. Проводив Свистуна, я приказал опустить стволы на ноль и пошел в землянку прибористов, где я теперь поселился. Но меня вызвал командир батареи и отругал за то, что пушки стоят с опущенными стволами. Я ему стал объяснять, а он ответил, что нужно знать инструкцию. Только я ушел, он снова вызвал и приказал опускать стволы, как начнется обстрел. Я ответил, что тогда уже будет поздно. Он сказал:
— Не рассуждать! Идите.
Я вызвал командиров орудий. Они мне тоже ответили, что, когда начнут рваться мины, будет уже поздно опускать. Я не привык сваливать вину ни на старших, ни на младших и ответил:
— Выполняйте приказание!
А Володька не ушел. Посмотрел на меня с усмешкой и говорит:
— Разве ты не понимаешь?
Я признался, что надо мною тоже есть начальники. Потом спохватился, снова подозвал командиров орудий и сказал им, что они меня неточно поняли — стволы надо опускать, когда поблизости от батареи рвутся снаряды.
— Так они рвутся все время!
— Значит, все время надо держать стволы на нуле.
Оказывается, даже в ранге помкомвзвода надо быть дипломатом и уметь истолковывать по-своему распоряжения начальства.
А сейчас, когда прибористы дружно захрапели на парах, я, прикрыв лампочку куском толя, стал описывать недавнюю нашу операцию, которую назвал ОХОТОЮ ЗА «КОЛБАСОЙ».
4
Противник поднял аэростат наблюдения — «колбасу». Он висел над горизонтом с утра до вечера, а вокруг него, как мухи над падалью, непрерывно крутились «мессершмитты». Нашей батарее приказали его сбить.
А за сутки до этого меня вызвал к себе майор Евсеев и сказал, чтоб я тотчас написал рапорт о вступлении во временное исполнение обязанностей командира огневого взвода.
— Передавать мне тебе нечего, — добавил он. — Ты и так всем заправлял. Свой рапорт я уже написал. Вот он.
Я ответил, что надо нам вместе доложить командиру батареи, потом построить взвод…
Майор отмахнулся:
— Ничего не надо. Иди отнеси мой рапорт и докладывай что хочешь. А я пошел. Счастливо. Держись, ты молодец.
— А вы куда?
— В управление кадров армии.
Я приперся к командиру батареи один с двумя рапортами. Первый подал молча. Он прочитал и посмотрел на меня. Я щелкнул каблуками и доложил по всей форме.
— Садитесь, — сказал комбат и стал меня инструктировать, как знакомиться с личным составом, на что и на кого обратить внимание, словно я с луны на батарею свалился, а не был на ней с первых дней ее организации.
— Есть. Есть. Выполню.
Вот и стал врио командира взвода.
На следующий день вызывает меня командир батареи и говорит:
— Приготовить первое и второе орудия к походу, взять дальномер, снаряды, санинструктора и отправиться на выполнение задания. Подробные инструкции получить у начальника штаба дивизиона.
Начальник штаба дивизиона капитан Клепахин сказал, что мне с пушками нужно прибыть в Пулково и сбить аэростат противника. Я спросил, почему не авиация, а мы должны делать это. Ведь истребителю легче добраться?
Капитан приказал мне не рассуждать. Когда я направился к дверям, он спросил, беру ли я с собой санинструктора. Я ответил, что поедет наш, с батареи.
— Отставить, — сказал капитан. — Вот она поедет.
Я обернулся. В комнате стояла девушка-санинструктор. Ее звали Мариной. Ей удивительно шла военная форма. Она вызывающе посмотрела на капитана, ответила: «Пожалуйста» — и взяла меня под руку.
— Идите! — закричал на меня капитан. — И действуйте! Если не собьете — всех под суд!
— И меня? — спросила с усмешкой Марина.
Капитан промолчал.
Черт возьми, сколько уж раз грозятся отдать под суд, расстрелять, стереть в порошок! Это понятно: когда что-нибудь не ладится, все становятся раздражительными. Я выдернул руку, а Марина снова уцепилась за меня. Глупо и смешно! А как вышли на улицу, она отпустила меня и спокойно пошла рядом.
Мы ехали на фронт по Международному проспекту. За «Электросилой» Васька Федосов застучал кулаками по крыше кабины. Мы остановились.
— Пивка бы выпить. Вон ларек.
Возле дороги стоял как ни в чем не бывало веселый голубой ларек. Возле него толпились люди и сдували с кружек пену.
Ярко светило солнце. У пива был мирный, горьковатый вкус. Напротив, через улицу, на солнышке сидела молодая женщина и укачивала на руках ребенка, подставляя его лицо осенним лучам солнца.
Мы поехали дальше и через несколько минут у Средней Рогатки попали под минометный обстрел.
— Обождать бы, — советовали бойцы. — Когда-нибудь да перестанет палить. Ишь как сыплет!
Мины рвались часто. Прорываться через этот участок шоссе было очень рискованно. Я оставил в кузовах машин по одному тормозному, а всем остальным велел пробираться стороной в деревню Каменку. Но за шоссе наблюдать и, если беда случится с нашими машинами, идти на помощь, невзирая ни на что. Сам я остался в головной машине, а со второй поехал Федосов.
Шофер нервничал, глаза его тревожно бегали. Мне под обстрел лезть тоже не хотелось. Потом я попытался представить, как стреляет минометная батарея. А стреляла только одна в четыре ствола. Значит, боеприпасы, которые подтащили к минометам, рано или поздно кончатся. Расчеты должны выбросить пустые ящики, поднести новые, вскрыть их, удалить упаковочную арматуру и только потом возобновить стрельбу.
Мы стали ждать. И действительно обстрел стал реже и реже. Эх, была не была!
— Гони!
Без остановки жали до деревни Каменки, там свернули за дома. Через полчаса прибежали наши бойцы, все в мыле, но без потерь.
«Колбасу» было хорошо видно, и на глаз можно было определить, что до нее не менее пятнадцати километров. Раскинули дальномер, оказалось — семнадцать с половиной. Никак не достать.
В деревне стояло несколько автомашин. Вокруг расстилалось поле, и па нем кое-где копошились человеческие фигурки. На Пулковской высоте вскипали разрывы, доносилась сильная пальба, Слева ярко, почти без дыма, горел дом.
Я взял с собой одного номера со второго орудия и полез на высоту. В роще, у самой вершины, я остановился, узнав место. Когда-то здесь, в стороне от чужих взоров, мы с Лялькой, приехав на автобусе, сидели до рассвета. Смотрели на море огней, как они гасли и город погружался в сон. В поселке Пулкове лаяли собаки. По шоссе все реже и реже пробегали машины. В роще умолкли птицы. Стало прохладно. Мы были одни. Над нами горели звезды, и нам казалось, что вся вселенная вращается вокруг Пулковского меридиана. Потом вновь разом затрезвонили птицы, сбивая с листьев росу, город выплыл из мглы и тумана, и солнце засверкало на его шпилях и куполах.
Потом подруги Ляльки допытывались, где она провела всю ночь, и, когда она отвечала, что мы сидели и просто смотрели на город, ехидно спрашивали: «А что потом?..»
Мы были тогда наивными и глупыми. Мы верили, что все в жизни будет хорошо.
Сейчас то там, то тут рвались снаряды и безобразно торчали искореженные деревья. Кисло пахло тротилом, свежей землей и прелыми листьями.
В одном из подвалов обсерватории мы нашли штаб батальона. Там нам сказали, что «колбаса» часто меняет место. Но ближе шестнадцати километров не появляется. Противник закрепляется у подножия высоты за оранжереями. Вытаскивать пушки — наши пятитонные четырехколесные коломбины — глупо. Достать огнем — не достанем, а орудия наверняка угробим, да и людей надо беречь: их осталось мало.
Было странно видеть в этом подвале, среди людей в запыленных гимнастерках и увешанных оружием, штатского человека. Он был в сером костюме, в белой рубашке с галстуком. Когда он поднимал руки, поблескивали запонки на манжетах. И только щетина на серых, запавших щеках говорила о сильной усталости.
Этот человек стоял в углу и озадаченно смотрел перед собой. Глаза его за стеклами очков редко, как у птицы, мигали. Уголки плотно сжатых губ были скорбно опущены.
Капитан, говоривший со мной, вдруг повернулся к этому человеку:
— Идите и отдохните.
— Спасибо. Ничего. Я буду ждать, — кротко ответил штатский.
— Чего ждать? — вскипел капитан. — Сейчас людей вам дать не могу. Машин нет. Жду с боеприпасами. Раненых полно…
— Но там же в обсерватории уникальные приборы… Очень ценные, — вставил штатский.
— А у нас за спиной город. Три миллиона человек. Раньше думать надо было!
Штатский пожевал губами и еле слышно произнес: