Шаги. Шаги. Шаги. Солдатская выкладка два пуда (32 кг). Небо выцвело от зноя. Жаром дышат скалы. Плесни ковшом воды и парься. Кажется, что с сотворения мира сюда не упала ни одна дождевая капля; родное солнце продалось османам: оно не только жжет, оно давит своими лучами на головы, плечи, грудь. И редкие облачка — тоже изменники: сворачивают в сторону возле самого солнца. Влажна только дорога. Пот хлопьями падает с конских боков, капает с солдатских лбов, саднит подглазье и шеи. В глазах волов — тупая обреченность, и не верится, что они когда-то могли приходить в ярость.
Шаги. Шаги. Шаги. И скрип колес. Даже когда орудия и передки тащат на руках, то только хрипят. На команды и ругань не хватает сил. А солнце лучами придавливает к земле, и шапку снять нельзя — как кистенем хватит солнечный удар. И уже несколько десятков человек остались лежать под скалами, сраженные солнцем наповал.
Ополченцы идут не сплошной колонной. Одна дружина впереди с головным отрядом, с ними же, нарушая однообразие формы, идут вольные четы. Опытным взглядом воеводы подмечают уходящую вбок еле заметную тропку, машут рукой, и несколько четников, взглядами попрощавшись с товарищами, один за другим экономно, плавно и медлительно уходят по тропке. В случае чего один четник обязан добежать живым или мертвым, сообщить о засаде. Остальные — сдерживать османов. И так на каждой тропинке от версты к версте редеют четы.
Остальные дружины идут с артиллерией. Они в своих горах и должны помочь тем, кому тяжелее, — пушкарям… Всех встряхивает дикий, прерывистый крик, и долго ломается в горах эхо от грома металла и треска. От края карниза отрывают ездового, успевшего соскочить с передка. У солдата часто-часто трясется челюсть — он не то хохочет, не то дразнит замирающее эхо конских воплей: «И-и-и-и-и…» Его бьют по щекам, трясут за плечи, плещут из фляги воду в судорожно перекошенный рот. Потом он бредет под скрип орудийных колес, как слепой, цепляясь обеими руками за скалу.
Внизу оживает камень и превращается в статую всадника, запыленную, с блестящими, словно вставленными, глазами. Это командир передового отряда генерал-лейтенант Гурко. Перед началом похода главнокомандующий утвердил план и отверг его вторую часть о наступлении глубоко на юг, только что получив сообщение Милютина о том, что, по данным наших агентов в Париже, тридцатитысячный корпус Сулейман-паши, вероятно, высадится в Варне и двинется на Балканы.
Гурко с адъютантами едет в массе войск и, где позволяет возможность, обгоняет идущих. У колымаги, облепленной солдатами, он останавливается:
— Чья повозка?
— Господина полкового командира, ваш прев-ство.
— Позвать его сюда!
Появляется полковой командир. Гурко кричит при подчиненных, нарушая служебный этикет:
— Вашу, полковник, хурду-мурду тащит целая рота солдат. Стыдитесь! В кручу спущу вашу колымагу. А сейчас в сторону. Солдат отпустить, запрячь волов!
— А где мне взять волов?
— Мне прикажете искать? Внизу, в деревне. Пошлите и наймите!
Гурко едет дальше, отмахиваясь от попыток командиров командовать: «Смирно! Равнение налево!» Догоняет две повозки и от злости замирает с разинутым ртом. Сытая лошадка везет коляску на рессорах, в ней бригадный командир. За ним — телега, сверкает самовар. Этот генерал — большой гурман, возит с собой искусного повара, и Гурко неоднократно у него обедал и ужинал, а сейчас от злости у него побелел кончик носа, как отмороженный. Наконец Гурко спрашивает:
— Изволите по Тамбовской губернии прогуливаться, ваше превосходительство?
Генерал-майор добродушно отвечает:
— Никак нет, ваше превосходительство, еду на Балканы.
— Это в одноконь-то на Балканы! В кручу спущу обе повозки. Извольте сейчас же перепрячь их… да цугом!
— Слушаюсь!
И так непрерывно от утренней зари ползет в гору, хрипя, скрипя в облаках пыли и вони, двенадцатитысячное войско, таща за собой сорок пушек.
На перевале Гурко объявил ночевку. Утром — спуск в долину реки Тунджи. Последние десять верст спуска не расчищались, даже к ним не прикасались, боясь всполошить турок. А двужильный генерал-изверг не унимается:
— Полковник, это ваш табор?
— Мои Астраханский драгунский полк, ваше превосходительство.
— Какой полк? Это табор! Да не турецкий, а цыганский! Извольте сейчас же навести порядок!
Драгуны ругаются почти вслух, переставляют палатки, выравнивают козлы ружей… И от этого почему-то становится немного легче.
Ночью вернулись посланные в разведку Столетовым три ополченца. Они прошли весь спуск до Хаинкиоя и узнали от жителей, что в селе размещен один табор и особенного волнения не выказывает. А в прошлую ночь тут останавливалось три табора с артиллерией. Они шли из Казанлыка в Сливну, куда, возможно, нагрянут русские. Сегодняшним утром эти три табора ушли к месту назначения.
Путь под гору легче, да надо поспешать, пока не опомнился неприятель, не то устроит мясорубку. Пушки словно сами рвались в бой, тянули за собой на канатах гроздья солдатских тел, грозили, налетев на камень, завалиться на повороте. Сколько раз Николов и Церетелев с благодарностью вспоминали Вылко Чакова, давшего советы, как сдерживать пушки и повозки, не то половина бы их оказалась в пропасти. Близость цели возбудила солдат, сейчас никто не считался ни с силами, ни со степенью риска.
— Эх, так-растак, господи благослови. Еще один камень. Раз-два, взяли!
…Так же с ходу почти без боя и без потерь взяли Хаинкиой. К вечеру вдруг пошел на село в атаку один-единственный, невесть откуда взявшийся табор и был разгромлен. От Хаинкиоя до Твардицы всего 15 верст. Неужели никто не сообщил турецкому командованию о взятии русскими Хаинкиоя?
В течение двух суток разъезды казаков и конных болгар установили, что в Ени-Загре (Ново Загоре) стоит пять таборов пехоты, в Казанлыке — десять, а на позициях Шипкинского перевала — около восьми. Гурко решил взять Казанлык и с юга, с тыла, ударить по войскам Халюсси-паши, оседлавшим Шипкинский перевал. По для обеспечения своего тыла решил провести демонстрацию в сторону Ени-Загре. Выделенные для этого части и дружины сначала атаковали Оризар, который обороняли три табора при двух пушках и несколько сот черкесов. Обходный маневр драгун решил исход боя. Потери русских и болгар составили всего пять человек. На плечах турок войска дошли до Лыджи. Тыл был обеспечен.
В долине Тунджи буйствовала зелень, наливаясь соками земли. Легко дышалось, и шагалось легко. У села Уфлань три табора заняли оборону, и в дело вступила 4-я дружина. Более трех часов длился безрезультатный бой. Тогда Николов приказал своей роте без стрельбы и криков ползти по-пластунски. Так они добрались до окраины села и только тут поднялись в атаку. Турки отошли, успев дать несколько орудийных выстрелов, поразивших семерых дружинников.
Глава 5. СОЛДАТСКИЙ ХЛЕБ
Для русских солдат и казаков переход Балкан был одним из трудных походов, но все-таки одолели, и не приведи господь еще раз испытать такое. А в долине благодать, хоть и жарко, но вон и речка Тунджа под солнцем блестит. С гор бегут ручьи, можно напиться, коней напоить, постираться. Воевать можно.
В третий раз за всю историю русская армия перешла Балканы. Дунай форсировали чаще. Еще князь Святослав стоял лагерем на правобережных холмах, откуда и пошло название города Рущук (Русский).
Для болгарских ополченцев это было знамением, святейшим актом.
Становым хребтом Болгарии была, есть и будет Стара Планина, проходящая посередине через всю страну с востока на запад, с могучими вздутыми мышцами горных кряжей и отрогов: Средни Гора, Рила, Витоша, Родопы… И несут со склонов в долины жизнь и благодать артерии рек: Камчия, Лом, Янтра, Вит, Искър, Огосга, Тунджа, Марица, Места, Струма…
И вот впервые за полтысячи лет идут по родной стране вдоль ее хребта простые райи и батраки, вчерашние хэши — освободители отчизны с ружьями на плечах.
Когда первые драгунские и казачьи эскадроны появились у Казанлыка, турецкий табор, занимавший село, спешно отошел к Шипке. Но и деревню Шипку турки не стали удерживать, стянув все свои силы на перевал. В Шипке русская конница захватила большие запасы сухарей гарнизона Халюсси-паши. К десяти вечера к Шипке подошел весь передовой отряд.
Уж что-что, а укрепляться турки умели. Инженерному делу их учили лучшие фортификаторы Европы… Но позиции Халюсси-паши были построены фронтом на север, против наступления со стороны Габрова. Туда же были повернуты все девять орудий.
Когда передовой отряд Гурко подошел к Шипке, к перевалу двигался Габровский отряд генерал-майора Дерожинского. И хотя прямой начальник Дерожинского генерал-адъютант Святополк-Мирский велел провести только демонстрационные действия, с тем чтоб назавтра начать наступление, две роты орловцев и две сотни донцов, найдя слабое место в турецкой обороне, сшибли три табора и заняли гору Большой Бедек к востоку от перевала, чтоб отвлечь внимание Халюсси-паши от Габровского шоссе. Но связаться с передовым отрядом не удалось, и Святополк-Мирский отменил наступление…
А по шоссе из Габрова в гору тянулись повозки, шли толпы людей с узлами и корзинами на спинах и головах, с ломами, кирками и лопатами; кричали вездесущие мальчишки, таща узелки со снедью и кувшины с водой. Это габровцы по собственной воле сбивались в группы и шли: мужчины — исправлять дорогу, женщины — устраивать полевой лазарет.
Святополк-Мирский направил Габровский отряд тремя колоннами — одну в лоб, две в обход. Но каждая колонна действовала сама по себе и не знала, что дели ют другие. Турецкие артиллеристы снарядов не жалели.
Звуки боя доносились и до передового отряда. Ночью по тропам на север Гурко отправил гонца в Габровский отряд с вестью о том, что начнет атаку с утра. И на рассвете, не дождавшись ответа, повел войска в бой, повторив ошибку Святополк-Мирского — не наладив связи.
Нелегкая задача выпала пластунам. Две сотни должны были идти на перевал прямо по шоссе и вызывать на себя огонь. А горными тропами, ведомые местными крестьянами, карабкались стрелки и ополченцы под общей командой полковника Климантовича. Обогнув гору Сахарная Голова, они прошли мимо позиций Большого Бедека, оставленных всего сутки назад по приказу Святополк-Мирского. Лесом прокрались к шоссе между горами Святого Николая и Шипкой. Разведчики доложили, что на шоссе построено укрепление. Командиры развернули роты в цепи и повели в наступление перебежками, поэтому двухъярусный ружейный огонь значительного вреда не наносил. Но перед самым броском офицеры закричали: