Силы разъединения являются, между тем, не только экономическими. Культурные параметры играют свою роль, причем нередко невозможно полностью отделить культуру от экономики. В Европе доминируют ценности агностицизма, мира и равновесия, чуждые сегодня американскому обществу.
В этом, видимо, заключается огромнейшая ошибка Хантингтона: он хочет ограничить сферу американского господства тем, что он называет Западом. В поисках цивилизационного прикрытия для американской агрессивности он нацеливается на мусульманский мир, конфуцианский Китай и православную Россию, но выступает за существование «западной сферы», сущность которой неопределенна, даже исходя из его собственных критериев. Его разношерстный Запад связывает католиков и протестантов в одну единую культурную и религиозную систему. Такое слияние шокирует того, кто изучал противоречия теологических учений и традиционных ритуалов, или, проще, историю кровавой борьбы между приверженцами двух религий в XVI и XVII веках.
Оставим в стороне неверность Хантингтона по отношению к собственной «переменной величине» — религии. Можно легко выявить латентное противоречие между Европой и Америкой, исходя из того же самого критерия, используемого правильно и в настоящем времени. Америка напичкана религиозной фразеологией, половина ее жителей говорят, что они посещают воскресную религиозную службу, но в действительности ее посещает только четвертая часть. Европа же является пространством распространения агностицизма, где проявления религиозности приближаются к нулю. Однако в странах Европейского Союза лучше применяется на практике библейский завет «не убий». Смертная казнь здесь отменена, и уровень убийств весьма низок — примерно 1 на 100 тыс. жителей. Казнь осужденных является повседневной рутиной в США, где уровень убийств после небольшого спада составляет от 6 до 7 на 100 тыс. жителей в год. Америка завораживает европейцев своим разнообразием не меньше, чем своей универсальностью, если не больше. Ее жестокость кажется интересной в кино, но оказывается невыносимой, когда Америка экспортирует ее в форме военных и дипломатических действий. Море культурных различий между европейцами и американцами почти безбрежно, но антрополог обязан особо отметить статус американской женщины, авторитарной и угрожающей, который вызывает такую же тревогу у европейских мужчин, как образ всемогущего арабского мужчины — у европейских женщин.
Надо особо помнить то, что является коренным, наиболее глубоким в различии американских и европейских концепций: сам процесс формирования обществ — уровень анализа, где уже нельзя отделить нравы от экономики и которому лучше соответствует понятие цивилизации.
Европейские общества сформировались в результате упорного труда многих поколений бедных крестьян. Они веками страдали от воинственных обычаев своих правящих классов. Лишь позднее они открыли для себя богатство и мир. Можно сказать то же самое о Японии и о большей части стран Старого Света. Все эти общества сохраняют в своего рода генетическом коде инстинктивное понимание сущности категории экономического равновесия. В плане практической морали к этому добавляются еще понятия о труде и вознаграждении, в плане хозяйственном — понятия о производстве и потреблении.
Американское общество, напротив, является продуктом недавней колонизации, весьма успешным, но не проверенным временем: оно развивалось в течение трех веков за счет иммиграции уже грамотного населения на землю, располагающую огромными минеральными ресурсами, очень плодородную, благодатную для развития сельского хозяйства. И Америка, вероятно, не поняла, что ее успех является результатом процесса эксплуатации и необратимого расходования богатств, которых она не создавала.
Хорошее понимание европейцами, японцами или любым пародом Евразии необходимости экологического равновесия или сбалансированного торгового обмена является результатом длительной истории крестьянства. Со времен Средневековья европейцы, японцы, китайцы и индусы, например, боролись против истощения почвы, на фактах своей жизни убеждаясь в ограниченности природных ресурсов. В Соединенных Штатах население, освобожденное от прошлого, открыло неисчерпаемую на вид природу. Экономика там перестала быть дисциплиной, которая изучает оптимальное использование ограниченных ресурсов, стала религией динамизма, который не принимает во внимание понятие равновесия. Отказ США присоединиться к Киотскому протоколу, так же как и доктрина О'Нейла о благотворном влиянии торгового дефицита, частично являются результатом культурной традиции. Америка всегда развивалась, истощая свои земли, растрачивая свою нефть, ища за рубежом людей, в которых она нуждалась, чтобы функционировать.
Европейские общества являются глубоко укоренившимися обществами. Географическая мобильность населения здесь в два раза меньше, чем в Соединенных Штатах, в том числе и в Англии, где доля населения, меняющего свое место жительства в течение года, составляла в 1981 году 9,6% (во Франции — 9,4%, в Японии — 9,5%), в то время как в США она достигала 17,5% (Long L. Residential Mobility Differences Among Developed Countries // International Regional Science Review. — 1991. — Vol. 14. — № 2. — P. 143-147). Частая перемена места жительства американского населения нередко рассматривается как показатель динамизма, но современная низкая производительность американской промышленности вызывает сомнение относительно действительной экономической эффективности этих бесконечных передвижений. В конце концов, японцы производят вдвое больше, передвигаясь с места на место в два раза меньше.
Отношение граждан к государству в Европе было и остается на инфраидеологическом уровне менталитета отношением доверия. Различные институты, которые воплощают государство, никогда не рассматриваются как враждебные, в противоположность тому, что можно наблюдать в США, где либеральная идеология является лишь частью, «выступающей над поверхностью» и чисто представительской, а отношение к государству на инфраидеологическом уровне менталитета может быть абсолютно параноидальным. Даже в Великобритании, где либеральная революция была намного более глубокой, чем во Франции, Германии или в Италии, не наблюдается, как в США, существования вооруженной милиции для того, чтобы оказывать сопротивление предполагаемым действиям центрального, или, по американской терминологии, федерального государства (King A. Distrust of Government: Explaining American exceptiona-lism // Pharr J., Putnam R.D. Disaffected Democracies. — Princeton University Press, 2000. — P. 74-98). Общественная безопасность стоит в центре равновесия каждого из европейских обществ. Поэтому экспорт Соединенными Штатами своей специфической модели разрегулированного капитализма представляет собой угрозу для европейских обществ, так же как и для японского общества, такого близкого по всем параметрам к своим дальним европейским кузенам.
В течение 1990-2000 годов много рассуждали о разнообразии видов капитализма, о существовании в Германии рейнской промышленной модели, отдающей приоритет сплоченности, стабильности общества, подготовке рабочей силы, долгосрочным инвестициям в технологию, в противоположность англосаксонской либеральной модели, поощряющей прибыльность, мобильность труда и капитала в краткосрочном плане. Япония, конечно с некоторыми нюансами, близка к Германии как по своей экономической модели, так и по антропологическому типу, в рамках которого семья является основой, что так дорого Фредерику Ле Пле. Много рассуждали также о преимуществах и недостатках каждой из моделей, причем большинство комментаторов в 1980-1990 годах подчеркивали большую эффективность японской или немецкой модели, а в 1990-2000 годах — очевидный рост престижа, скорее идеологического, чем индустриального, модели англосаксонского типа.
Вопрос об экономических преимуществах и недостатках становится в известном смысле второстепенным. Американская система больше не способна обеспечить снабжение своего собственного населения. Наиболее серьезным, с европейской точки зрения, является то, что бесконечные попытки подчинить этой либеральной модели глубоко укоренившиеся, со значительной ролью государства, общества Старого континента вызывают в этих обществах взрыв — феномен, о котором можно судить по неуклонному росту влияния правых экстремистских сил на следующих друг за другом выборах. Это явление затрагивает сегодня Данию, Нидерланды, Бельгию, Францию, Швейцарию, Италию и Австрию. Черный круг, кажется, окружает Германию, ставшую неожиданным, если подумать о 30-х годах, образом полюсом сопротивления «фашизму». Англия избежала этого феномена, что можно объяснить, на первый взгляд, ее большей способностью адаптироваться к ультралиберальной модели. Однако она обеспокоена и обнаруживает возобновившуюся страсть к активизации вмешательства государства в экономическую и социальную жизнь, идет ли речь о системе образования, здравоохранении или об управлении железными дорогами. Испания и Португалия осознают, что их временный иммунитет в отношении правоэкстремистских сил обусловлен относительным экономическим отставанием.
Итак, к настоящему моменту Германия и Япония устояли. И не потому, что эти две страны больше склонны к гибкости и приспособлены к социальной нестабильности, а потому, что правила их сверхмощной экономики вплоть до недавнего времени в большей мере учитывали положение рабочих и народных масс. Мы можем быть уверенными в том, что в этих странах с их высоким уровнем сплоченности общества разрегулированность экономики по-американски привела бы к подъему правоэкстремистских сил.
Именно здесь идеологическое и стратегическое равновесие нарушается: тип капитализма, отождествляемый с американской моделью, становится угрозой для обществ, которые ранее ему больше всего сопротивлялись. Получив в какой-то момент выгоду от свободы обмена, ведущие индустриальные страны, каковыми являются Япония и Германия, ныне задыхаются от недостатка спроса на мировом рынке. Уровень безработицы растет даже в Японии. Рабочий класс этих стран не может больше быть защищен от давления глобализации. Господство идеологии ультралиберализма порождает вн