Еще вчера все эти движения достигли своей главной цели — национальная независимость была завоевана. Сегодня ни одно из них не сохранилось в первозданном облике; большей их части вообще не суждено было сохраниться. Единственное исключение составил АНК Южно-Африканской Республики, который решил свою основную задачу только в 1994 г. Там, где после достижения независимости эти движения распались, никакие другие политические силы не заполнили образовавшийся вакуум и не смогли аналогичным способом мобилизовать национальное сознание, и такие силы пока не появились.
Может быть, такое положение достаточно тревожно, но только ли Африка в нем оказалась? Разве лучше складывалось положение национально-освободительных движений в Южной и Юго-Восточной Азии, в Арабском мире, в странах Латинской Америки и Карибского бассейна? Да и коммунистические движения, которые захватили власть на географическом пространстве от Эльбы до Ялу, безусловно, находятся не в лучшем положении. А если взглянуть на Западную Европу и внеевропейский мир белых поселенцев, будет ли картина сильно отличаться? Возникшие там движения, сопоставимые с национально-освободительными движениями в Африке и социал-демократическими движениями (lato sensu)[28] также мобилизовали общественное мнение в направлении модернизации и демократизации, и в большинстве случаев после долгих десятилетий борьбы оказались способными прийти к власти. Но разве не в таком же смятении пребывают теперь эти движения, провозглашающие старые лозунги, не очень себе представляющие, за что они выступают, и неспособные заручиться теперь той эмоциональной поддержкой масс, которая некогда составляла их силу? Лично я не вижу между ними большой разницы.
Вторая проблема Африки отчасти определяется крахом этих режимов. Под их крахом мы имеем в виду лишение их поддержки масс. Они больше не в состоянии никого мобилизовать. А что стало с теми, кто мобилизовал народ, с кадровыми руководителями всех этих движений, с теми, чье продвижение вверх стало возможным благодаря успеху этих движений — политиками, чиновниками, представителями интеллигенции? Ведь это они отстаивали такой национальный проект, и во многих смыслах именно они получили от него выгоду.
По мере того, как становился очевидным крах этих движений, когда цели, за достижение которых они боролись, постепенно стали отступать за линию горизонта, эти кадровые работники стали покидать тонущий корабль, стремясь к собственному спасению. Идеологические обещания отходили на задний план, от самоотверженности периода борьбы за национальную независимость не осталось и следа, многие вступили в конкурентную борьбу, где зачастую законную деятельность было трудно отличить от незаконной.
Все это, вне всякого сомнения, имело место в Африке в 1990-е гг. Но разве продажность и коррупция циничной элиты — явление, присущее только Африке? Я в этом сомневаюсь. Точно то же самое происходит в Латинской Америке и в Азии. Эти явления характерны и для бывшего коммунистического мира. Достаточно лишь просмотреть газетные заголовки, чтобы убедиться в том, насколько коррупция в Африке бледнеет по сравнению с тем, что каждый день становится известным в Италии и Японии, во Франции и Соединенных Штатах. Но и в этом, конечно, нет ничего нового.
Смятение возникло не из-за коррупции в высоких сферах, а из-за того, что слишком большую часть тех, кто выиграл от всемирного развития среднего класса в период 1945–1970 гг., потом — после 1970 г. — чертово колесо потянуло вниз. Эта группа, положение которой существенно улучшилось и в социальном, и в экономическом плане, а потом резко ухудшилось (в то время, как положение других оставалось неизменным), представляет собой существенную дестабилизирующую политическую силу, поскольку ее представители, испытывающие чувства обиды и возмущения, становятся приверженцами многочисленных антигосударственных и морально-этических движений, стремясь обеспечить свою личную безопасность и дать выход собственной агрессивности. Но и в этом плане Африка тоже ничем особенно не примечательна. Если и говорить об этой проблеме, то она гораздо более серьезна в Европе и Северной Америке, чем в Африке.
Третья проблема, с которой, как говорят, столкнулась Африка, — это распад государственных структур. Очевидно, Либерия и Сомали являют собой крайние примеры этого явления. Но нам снова надо отойти от крайностей, чтобы взглянуть на проблему объективно. Первой ее составляющей является снижение степени легитимности государств в результате краха национально-освободительных движений. Второй ее компонент заключается в новых антигосударственных настроениях бывших руководящих кадров, которым грозит утрата их социально-экономических позиций. Однако главной проблемой здесь является структурная неспособность обеспечения эгалитарного развития в условиях постоянно нарастающих требований демократизации. Мы уже говорили о тех ограничениях государственных ресурсов, которые были вызваны стагнацией мироэкономики. Государства были все менее способны предоставлять услуги даже на том низком уровне, на котором они предоставляли их раньше. Это привело к тому, что события стали развиваться по спирали. Государствам становилось все труднее собирать налоги. Их способность к поддержанию порядка сократилась. А когда способность государств обеспечивать безопасность и социальную поддержку снизилась, люди стали искать их в других структурах, что, в свою очередь, привело к дальнейшему ослаблению государств.
Но и здесь также единственная причина того обстоятельства, что в Африке это проявилось с такой наглядностью, заключается в том, что этот упадок государственности начался вскоре после создания самих этих государств. Если посмотреть на это явление во всемирном масштабе, можно будет заметить, что на протяжении более пятисот лет наблюдалась сильная тенденция к упрочению государственных структур, достигшая своего апогея в конце 1960-х гг., после чего она стала повсеместно развиваться в другом направлении. На Севере она обсуждается под разными названиями: фискальный кризис государств; рост преступности в городах и создание структур самозащиты; неспособность государства сдержать приток людей; давление, оказываемое с целью роспуска государственных структур социального обеспечения.
Наконец, многие отмечают имеющий место в Африке крах физической инфраструктуры и опасные тенденции в распространении заразных болезней. Это, конечно, тоже верно. Системы дорог, системы образования, больницы находятся в плачевном состоянии, и положение все более ухудшается, а денег на его исправление, по-видимому, нет, и не предвидится. Распространение СПИДа стало притчей во языцех. И даже в том случае, если его распространение можно будет сдержать, останется опасность, новых болезней, распространяемых новыми бактериями и вирусами, не поддающимися медикаментозному лечению.
И здесь снова следует отметить, что проблема эта чрезвычайно тяжела для Африки, но она присуща не только ей. Точно так же, как, мы, видимо, были свидетелями наивысшего подъема силы государственных структур где-то около двадцати пяти лет тому назад, сейчас мы можем стать свидетелями наивысшего подъема двухсотлетней борьбы с инфекционными и заразными заболеваниями. Самоуверенность при проведении в жизнь каких-то важных решений могла привести к повреждению неких защитных экологических механизмов, что вызвало к жизни новые виды ужасных, ранее неизвестных эпидемических заболеваний. В этом плане развал физической инфраструктуры нам никак не поможет. Как бы то ни было, в то время, когда в городах Соединенных Штатов появляются новые формы туберкулеза, вряд ли можно считать, что эта проблема присуща исключительно Африке.
А если эта проблема актуальна не только для Африки, но для миросистемы в целом, предназначено ли Африке судьбой быть лишь сторонним наблюдателем мирового кризиса, страдающим от того, что выпало на ее долю, но не способным ничего изменить? С моей точки зрения, дело обстоит как раз наоборот. Кризис миросистемы возможен для миросистемы в целом, и, вероятно, для Африки, в частности. Если теоретически мы можем ожидать того, что сам процесс развития нашей нынешней миросистемы не разрешит, а углубит кризис, можно предположить, что расстройство ее усилится, и в период от двадцати пяти до пятидесяти ближайших лет великий мировой беспорядок будет нарастать, пока в итоге его место не займет новый мировой порядок.
Наши действия на протяжении этого переживаемого нами переходного периода, определят, будет ли, на самом деле, историческая система (системы), которая возникнет в результате этого процесса, лучше или хуже нынешней миросистемы, кончину которой мы все теперь переживаем. В этот период действия, предпринимаемые, казалось бы, лишь на местном уровне, нельзя считать простыми; они станут той критической переменной, которая в итоге определит, как нам выйти из кризиса.
Здесь не может быть простых формул. Нам необходимо глубоко проанализировать нынешнее положение в мире и отказаться от тех категорий и концепций, которые мешают нам правильно оценить реальные исторические альтернативы, возможные в настоящем и будущем. Нам надо организовать и вдохнуть новые силы в местные движения солидарности, направленные вовне, а не внутрь. Но главное, о чем нам нельзя забывать, состоит в том, что, выступая в защиту нашей собственной группы в ущерб какой-то другой группе, мы действуем во вред самим себе.
Мне кажется, что в первую очередь нам следует не упускать из виду наши главные цели. В основе той новой исторической системы (систем), которую нам следует создавать, должно лежать более справедливое распределение продуктов, услуг и власти. Наши временные горизонты должны стать шире, чем были раньше, чтобы мы могли более полно использовать наши ресурсы — как естественные, так и людские. При такого типа реконструкции Африка вполне могла бы занять ведущую позицию. Африка была исключена из нашей современной миросистемы, и можно полагать, что в случае сохранения нынеш