минус так называемый советский блок). «Третий мир» рассматривал так называемый «второй мир» как в действительности относящийся к его собственной зоне и потому объективно находящийся в том же лагере. Однако, столкнувшись с реальностями мощи США в сочетании с символически (но по большей части лишь символически) оппозиционной ролью СССР, «третий мир» в основном отдал предпочтение неприсоединению, и это означало, что он так и не «отождествил» себя с центральной зоной подобно тому, как трудящиеся классы внутри центра в свое время дошли до самоотождествления с господствующими стратами в общем национализме и расизме. Либеральная геокультура в мировом масштабе в XX в. действовала не так хорошо, как в национальном масштабе в центральных зонах века XX.
Но все же либерализм еще был в силе. Вильсоновский либерализм сумел соблазнить и укротить ленинский социализм путями, параллельными тем, которыми в XIX в. европейский либерализм соблазнил и укротил социал-демократию[75]. Ленинской программой стала не мировая революция, но антиимпериализм плюс строительство социализма, что при ближайшем рассмотрении оказывалось всего лишь риторическими вариантами вильсоновско-рузвельтовских концепций самоопределения наций и экономического развития слаборазвитых стран. В ленинской реальности современность технологии опять стала предварять современность освобождения. И так же, как господствующие либералы, якобы противостоящие им ленинисты утверждали, что на деле эти две современности тождественны. И с помощью ленинистов либералы Севера начали понемногу обрабатывать национально-освободительные движения Юга в направлении этого тождества двух современностей.
В 1968 г. это удобное концептуальное размывание границ между двумя современностями было громогласно и энергично оспорено всемирной революцией, которая приняла форму преимущественно, но не исключительно, студенческих восстаний. В Соединенных Штатах и Франции, в Чехословакии и Китае, в Мексике и Тунисе, в Германии и Японии случались волнения (иногда с человеческими жертвами), которые, при локальных различиях, все в основном имели одни и те же принципиальные проблемы: современность освобождения — так и не достигнутая; современность технологии — коварная ловушка; либералам всех мастей — либеральным либералам, консервативным либералам и особенно либералам-социалистам (то есть старым левым) верить нельзя — на самом деле они-то и есть главное препятствие освобождению[76].
Я сам оказался втянут в средоточие этой борьбы в США, которым оказался Колумбийский университет[77], и у меня преобладают два воспоминания об этой «революции». Первое — это неподдельный восторг студентов; через практику коллективного освобождения они открывали то, что ощущалось ими как процесс личного освобождения. Второе — это глубокий страх, вызванный таким выходом освободительных настроений среди большинства профессуры и администрации, и более всего среди тех, кто считал себя апостолами либерализма и современности. Им в этом всплеске виделось иррациональное отрицание очевидных благ современности технологии.
Всемирная революция 1968 г. вспыхнула и затем утихла, или скорее — была подавлена. К 1970 г. запал более или менее иссяк повсеместно. Однако эта революция оказала глубокое воздействие на геокультуру, ибо 1968 г. поколебал господство либеральной идеологии в геокультуре миросистемы. Тем самым, он вновь поставил на повестку дня вопросы, которые либерализм XIX в. закрыл или вытеснил на периферию публичных дебатов. Во всем мире как правые, так и левые, начали вновь отходить от либерального центра. Так называемый новый консерватизм был во многом воскрешенным старым консерватизмом первой половины XIX в. И аналогичным образом, новые левые во многом явились воскрешением радикализма начала XIX в., который, напомню, в те времена еще обозначался термином «демократия» — термином, позже присвоенным центристскими идеологами.
Либерализм не исчез в 1968 г.; однако утратил свою роль определяющей идеологии геокультуры. В 1970-е гг. наблюдался возврат идеологического спектра к настоящей триаде, ликвидировавший размывание трем идеологий, которое произошло, когда они de facto превратились попросту в варианты либерализма в период между примерно 1850 и 1960-ми гг.
Казалось, дискуссия вернулась лет на 150 назад. Разве только что мир ушел вперед в двух смыслах: современность технологии трансформировала мировую социальную структуру в направлениях, грозивших дестабилизировать социальные и экономические основания капиталистической мироэкономики, а идеологическая история миросистемы уже являлась памятью, воздействовавшей на теперешнюю способность господствующих страт поддерживать политическую стабильность в миросистеме.
Взглянем вначале на вторую перемену. Кто-то из вас удивится, что я придаю такое значение 1968 г. как поворотному пункту. Вы можете подумать — разве 1989-й, символический год краха коммунистических режимов, не более значимая дата в истории современной миросистемы? Разве 1989-й на деле не представлял собою крах социалистического вызова капитализму и потому окончательное достижение цели либеральной идеологии — укрощения опасных классов, всеобщего принятия добродетелей современности технологии? Ну, нет, определенно нет! Я вам говорю: 1989-й был продолжением 1968-го и 1989-й был не триумфом либерализма и оттого неизменности капитализма, но как раз наоборот — крахом либерализма и громадным политическим поражением тех, кому бы хотелось поддерживать капиталистическую мироэкономику.
В экономическом отношении в 1970-е и 1980-е гг. произошло то, что в результате спада фазы «Б» цикла Кондратьева или стагнации в мироэкономике, государственные бюджеты почти повсеместно подверглись сильнейшему сжатию и негативное воздействие на государство благосостояния было особенно болезненным в периферийных и полупериферийных зонах мироэкономики. Это не относится к расширенной восточно-азиатской зоне в 1980-е гг., но во время таких спадов всегда бывает одна относительно небольшая зона, где дела идут сравнительно неплохо именно благодаря общему спаду, и восточно-азиатский рост 1980-х никоим образом не опровергает общую закономерность.
Такие спады, конечно же, случались в истории современной миросистемы неоднократно. Однако политические последствия данной конкретной фазы «Б» цикла Кондратьева были тяжелее, чем во время прежних таких фаз, просто потому, что предшествующая фаза «А» 1940–1970 гг. по видимости отмечала мировой политический триумф национально-освободительных движений и других антисистемных движений. Иными словами, именно потому, что в 1945–1970 гг. либерализм по всему миру казался столь рентабельным, разочарование 1970-х и 1980-х было особенно жестоким. То была надежда, которую предали, и вдребезги разбитые иллюзии, в особенности, но не исключительно, в периферийных и полупериферийных зонах. Лозунги 1968-го г. стали казаться все более правдоподобными. Рациональный реформизм a fortiori когда его обряжали в «революционную» риторику) казался жестоким обманом.
В одной стране за другой в так называемом «третьем мире» население повернулось против старых левых и обвиняло их в мошенничестве. Население могло не знать, чем их заменить — там беспорядками, тут религиозным фундаментализмом, где-то еще анти-политикой — но оно было уверено, что псевдорадикализм старых левых на деле был липовым либерализмом, который окупался лишь для небольшой элиты. Так или иначе, население этих стран стремилось отстранить эти элиты. Оно утратило веру в свои государства как действующие силы современности освобождения. Скажем яснее: было утрачено не желание освобождения, лишь вера в прежнюю стратегию ее достижения.
Крушение коммунистических режимов в 1989–1991 гг. было лишь последним в длинной череде событий, открытием того, что и самая радикальная риторика — не гарант современности освобождения и, наверное, плохой гарант современности технологии. Конечно же, от отчаяния и на мгновение население этих стран приняло лозунги оживившихся мировых правых, мифологию «свободного рынка» (да такую, надо сказать, какой и в Соединенных Штатах и Западной Европе не сыщешь), но то был всего лишь мираж. Мы уже видим, как политический маятник пошел вспять в Литве, в Польше, в Венгрии, повсюду.
Но верно и то, что не приходится ожидать, чтобы люди в Восточной Европе или еще где-либо в мире снова поверили в ленинскую версию обещаний рационального реформизма (под наименованием социалистической революции). Это, конечно же, бедствие для мирового капитализма, ибо вера в ленинизм служила, уж во всяком случае, лет пятьдесят, важной сдерживающей силой для опасных классов в миросистеме. Ленинизм на практике оказывал очень консервативное влияние, ведь он проповедовал неотвратимый триумф народа (отсюда, имплицитно, проповедовал терпение). Теперь господствующие страты современной миросистемы лишились защитного покрова ленинизма[78]. Опасные классы могут теперь снова стать действительно опасными. Политически миросистема стала нестабильной.
В то же самое время серьезно ослабевают социально-экономические основания миросистемы. Упомяну лишь четыре таких тренда, которые не исчерпывают перечень структурных трансформаций. Во-первых, имеет место серьезное истощение мирового фонда доступного дешевого труда.
За четыре века городским наемным рабочим уже неоднократно удавалось задействовать свой переговорный ресурс для повышения доли прибавочной стоимости, которую они получают за свой труд. Капиталистам, тем не менее, всякий раз удавалось свести на нет отрицательный эффект, производимый за счет этого на норму прибыли, благодаря расширению совокупного фонда трудовых ресурсов. При этом на рынок наемного труда поступали новые группы прежде не нанимавшихся работников, которые поначалу были готовы согласиться на очень низкую зарплату.