…кричала в поле над рекой
звала ягнят и мелких птиц
махала белою рукой
передо мной лежала ниц.
Я для них становился белой овцой. Это они всё перепутали… Но как возник этот спектакль, я всё равно не помню.
Помню только, что музыка стала возникать раньше. В странную пору моего самодельного композиторства я напевал возникшую тему и записывал на магнитофон… Напевал где угодно. Стеснялся быть обнаруженным, но мычал ее повсюду, приводя случайных соседей в замешательство.
Она была безусловно любовной, эта тема. Но еще она была темой возвращения, а не темой ухода. Она возникала, чтобы остаться навсегда. Последняя сочиненная мною музыка. Счастливая мысль — ЛЮБОВНЫЙ Хармс. И это после самого смешного моего спектакля по Хармсу «Школа клоунов» с Любой Полищук. Но заподозрить Хармса в умении любить требовало риска и смелости.
Вернуться к Хармсу через любовь.
Взять «Старуху» и «Помеху», соединить невозможное с возможным.
Спектакль был о том, как из твоего дома увели женщину и заменили ее покойницей. Веселенький сюжет. Я его до сих пор не осознаю до конца.
У Хармса в его коммунальной квартире в соседней комнате, но тоже рядом со стеной стояла кровать так, что больная старуха-соседка лежала как бы у него в ногах с другой стороны стены. Ее дочь приходила вечером после работы и кричала на старуху: «Мама, кто тебе разрешал без меня пикать? Трудно было дождаться?». И конечно, несчастная старуха должна была слышать, когда Даниил Иванович в своей комнате занимался любовью. Представляю, как это его забавляло. Может быть, старуха и умерла во время одного из таких его увлечений.
Тема эта неиссякаемая. И любопытные старухи у Хармса вываливаются из окна, одна за другой, или он засыпает их хлоркой в рассказах. Несомненно, много раз, как Раскольников, он переживал смерть этой старухи. В Петербурге часто снятся болотные сны.
У Хармса есть маленький рассказ «Помеха». Он и она собираются заняться любовью, но тут постучали, вошли, арестовали ее, ничего не объясняя, и чудо близости не свершилось.
Как будто оно могло не свершиться.
Будто что-то есть на свете, способное этому помешать.
Мы играли на том же подиуме, что и в «Ким-танго», только место божественного тапера стало окном, оно лежало на планшете сцены, самое обыкновенное окно с полуотворенной форточкой, щеколдами и замазкой. Оно светилось снизу, вмонтированное в подиум.
Еще была стена сзади, на которой возникали то пионеры, то покойники. Еще стоял письменный стол под зеленым сукном с зеленой старинной лампой. Кресло чуть в стороне, на переднем плане кушетка, если герою захочется отдохнуть, и стул с другой стороны сцены. На первом плане. Для НЕЕ. Между столом и кушеткой расстояние, которое надо было преодолеть.
Хармс всё время искал заклинание, способное продлить жизнь или хотя бы изменить ход судьбы. Он располагал слова в стихотворениях так, что они приобретали силу заклинания.
И вот в спектакле — он пытается вернуть прерванное чужими людьми свидание, восстановить связь времен. Ни больше ни меньше.
Она сидит на стуле в полутьме спиной к зрителю, ждет. Зрители рассаживаются в полутьме. И когда им это удается, в открытую форточку лежащего на сцене окна влетает голубь, и тут же возвращается. Потом еще раз и еще. Откуда-то снизу, снизу вверх и обратно. Птица, залетевшая в дом, — к несчастью. И зритель смолкает тревожно.
Как из другой комнаты, из-за кулис выходит герой, поправляет часы на стене, часы не идут, садится на стул под часами и вдруг видит ее. Откуда-то с другой стороны подиума на него смотрит она, чего быть не может. Она арестована, и ее уже нет на свете. Чтобы не спугнуть, он начинает двигаться к ней бесшумно, без лишних движений, боится, что она исчезнет, как тогда при аресте. Но она сидит и ждет. Он продолжает идти по краю подиума, почти не дыша, не отрывая взгляда, а она ждет. И когда он уже почти приблизился, чтобы встать перед ней на колени, стук в дверь снова срывает ее с места, и она, не дожидаясь конвоиров, бежит к двери, он за ней.
Пустота… И вдруг она снова выходит из двери и возвращается к стулу, чтобы сидеть и ждать его. И начинается всё то же: его движение к ней ни на секунду не меняет маршрут, и даже стул под часами задевает как в первый раз, всё так же… И тут тихо-тихо, исподволь начинает возникать музыка, боясь помешать.
Откуда он ее взял. Она возникает в нем сама, как и Мысли, заговорившие на голоса. Оказывается, Мысли имеют пол и характер. Главная — это определяющая мысль, праздношатающаяся Средняя, одна Центральная и две с юмором. Теперь они сопровождают его по сцене в реальных образах пяти актеров. Они просят его не бояться идти к ней. Они — его спутники по направлению к ней. Сознание, оказывается, умирает последним.
Она снова бежит под музыку, оказывается всё-таки написанную мной самим, реальным, и про которую Дашкевич, знавший, что композитор спектакля — Семенов, сказал: «Никогда не думал, что он способен написать такую любовную тему». Но это не была тема Семёнова, это была моя тема, и я, оказывается, приберег ее для «Белой овцы».
Всё повторяется в третий раз, но уже на слова Хармса. Так возникли знаменитые наши паузы, в которых пустой человек не знает, как себя вести, куда деться, а настоящий себя обретает. Но стук раздается в четвертый раз. Входят люди и забирают ее, но он уже не бежит за нею, силы его кончились, и он просит, чтобы они увели его тоже.
Только вмешательство собственных Мыслей заставляет его вспомнить, что он писатель и должен писать. Как это — писать? Что означают слова? Такие знакомые раньше и необходимые, чтобы она поняла его? Мысли подсказывают слова и пытаются сочинить за него, они подхватывают его под руки и тащат по подиуму, когда тело отказывается идти. Он как кукла. Мысли ставят его в комические положения, разыгрывают с ним комические сюжеты. Они пытаются заставить его сесть за стол и работать.
Но он думает о НЕЙ. Куда ее увели? Зачем? Жива ли она? И уже мысли, сбившиеся вокруг него, лежащего лицом вниз на освещенном окне, начинают читать:
Ты знаешь белая овца
ты веришь белая овца
стоит в коронах у плиты
совсем такая же как ты.
Читают это, обращаясь вверх, и тогда сверху начинает спускаться сама Белая овца, маленькая девочка в парике елизаветинских времен. Маленькая балеринка, маленькая звездочка. Она спускается на качелях, потом они уходят вверх, а она идет под музыку по периметру сцены, мимо каждого зрителя, по направлению к нему, потерявшему способность писать. Берет пустой лист со стола, всматривается и, подкинув его, улыбаясь, уходит.
А на смену ей приходит страшная, закутанная в платок старуха с посохом в руках. Садится на диван, откинувшись как-то, оглядывает его и, убедившись, что он беспомощен, начинает отдавать ему команды, которые он безропотно выполняет, несмотря на то что мысли его убеждают сопротивляться. Он пытается, но ничего не удается, старуха сильнее. И тут он по ее приказу становится перед ней на колени, потом падает лицом вниз. Старуха подходит и ложится рядом. И он обнаруживает, что она мертва, и начинает колотить ее посохом. Останавливает его только мысль, что теперь придут и обвинят его в убийстве. Кто поверит, что она умерла сама или пришла мертвая? Она пришла в мою комнату умирать.
Не помню, в каком месте спектакля, но мысль выталкивает его на улицу и отправляет в булочную за хлебом, где он встречает ее, его женщину. И она, очень похожая на его любовь, предлагает дождаться его у булочной, пока она сама купит ему хлеб. И они, забыв о мертвой старухе в комнате, отправляются к нему, и тут окно в комнате поднимается, и, открывая щеколду, он идет к ней сквозь окно.
Как же ему нравится возиться с окном, оттягивая встречу, проникаясь любовью друг к другу. Это так же сладко и неловко, как наблюдать за чужой любовью сквозь оконное стекло.
Они пытаются открыть окно, чтобы остаться наедине.
О, как они возились, открывая его!
Не знаю, что происходило с ним. Что-то он терял без нее, может быть, себя?
Никто, кроме Хармса, не записал этот процесс распада, страшную тягучую последовательность, когда веришь, что белая овца всё вернет, только она одна способна вернуть тебе себя.
Счастливая мысль — любовный Хармс. И это после самого смешного моего спектакля «Школа клоунов» — возвращение к Хармсу через любовь.
А умел ли он сам любить? Умел желать, обладать. Но умел ли любить, тосковать, томиться? Должно быть, он находил много смешного в любви… или саму любовь видел реальной и смешной.
Он так редко писал об этом, но зато он молился. Сам сочинял святых и молитвы, к ним обращенные. Бога он, несомненно, любил, святые у него должны были быть свои, иначе не понимал, к кому обращаться. Истинно верующий, сам находил посредников. Среди них могли быть отец, друзья, женщины, просто хорошие люди. Конечно, это ересь. Но какая истинная вера без ереси. Грешники первые войдут в рай.
В спектакле могла возникнуть мысль, что Хармс сумасшедший. Нет, он просто устал. Устал и голоден. И еще у него ее отобрали, заставляя думать о жизни трагически. Зачем жить без нее, если ее нет на свете, какой смысл?
За два дня до ее смерти я звонил Любе и говорил, что она будет играть, когда выздоровеет. Прислушиваясь к ее голосу и зная, что голос умирает первым, я бредил, пытаясь ее увлечь:
— Ты будешь играть Гурмыжскую, Мамашу Кураж, самую красивую Кураж на свете.
— Какое играть? Ты думаешь, что говоришь? Я ходить не могу.
— Я буду возить тебя в кресле, ты знаешь, у нас в театре всё возможно.
— Но мне трудно говорить, я кричу от боли.
— Кричи, всё равно ты будешь красивее всех в зале.
Я заклинал ее согласиться. Мучил ее…
И она согласилась. Она согласилась, потому что знала, ей всё равно от меня никуда не деться.