В пересказе любая жизнь нелепа, любая смерть. Можно было предотвратить… надо было поступить… мог бы не умереть, окажись рядом… Это очень-очень самонадеянно. Настоящие обэриуты смотрят на жизнь как на данность. Из реальных кусочков складывают своеобразнейшую мозаику, в реальное верят, им манипулируют.
Я назвал бы обэриутов людьми без воображения, ненавидящими научную фантастику, так называемый прогресс.
Прогресс в том, чтобы не менять удобное, не мешать Богу.
Кожаный диван, слава Богу, уцелел — уже прогресс, на пианино поиграть — прогресс, а чтобы еще и женщина тебя любила — это уже полный безнадежный прогресс. Глядеть, как развевается над тобой и летит тобой же запущенный в пространство змей искусства, — вот смысл. Они газет не читали, да вникните же — никогда газет не читали!
Согласны ли актеры вести такой опасный образ жизни? Не все и не сразу. Но посвященные согласны, обэриутство продлевает жизнь, ты начинаешь понимать, что у человека тысяча характеров, они сменяют друг друга, как маски.
Каждый из нас отличается своей тайной. Не стоит ее раскрывать, пусть тайной и останется. В спектакле мы создаем присутствие тайны в каждом, это и есть обэриутство. Интрига не в интриге — в самом человеке. Чего от него ждать, что дальше с таким будет?
Лучший театр на свете: раскрыть занавес, а там человек сидит и молчит про свое, так, какое-то одно легкое непроизвольное движение и сразу — закрыть занавес.
Мы начинаем спектакль с белого листа, даже имея пьесу, мы забываем ее. Тогда нас ждет увлекательное путешествие.
Я вынимаю сачком рыбок из аквариума, вуалехвосток золотых, переношу в другой, меняю воду, запускаю снова, корм даю, самое рискованное — этот вот момент пересаживания, потеря среды, это я стараюсь делать ловко.
Ах, пусть несерьезно, только бы несерьезно, оставьте все эти склепы Монтекк и Капулетт, отношение к театру как к истории. Все великие пьесы — это просто роли, написанные для лжецов и комедиантов, но для любимых автором лжецов, и потому — по заказу сердца. И тогда второе, неинерционное сознание шевельнется в нас. Перестанем заглядывать в метрики и анкеты персонажей, городить всю эту чушь сплетен и исследований, а легонько постучим, и из заброшенного колодца к нам донесется обратный стук.
Всё слишком серьезно, безнадежно серьезно. Вот Оффенбах, чем-то разгневанный, мелочами театральными, кассой, проносится в кабинет, а за ним врывается актер. «Жак, это невозможно, мне нечего петь, дай мне что-нибудь. Дай рондо». — «Ро́нда вам всем? — хрипит Оффенбах. — Ро́нда захотелось? — И тут же к роялю, не теряя гнева, не теряя вдохновения. — Вот тебе рондо! Доволен? Возьми».
Так, на репетиции «Парижской жизни» мы разматывали существование, не забывая, что пьесы пишутся быстро, сильные впечатления воплощаются мгновенно, правда, в них можно долго-долго не верить, держать взаперти в столе.
Больница — гениальный полигон эксцентризма. Больница помогает разглядеть человека, об этом уже миллион раз написано, но как-то опять же со слишком серьезным отношением к себе и к жизни. Можно ли с этим что-то поделать? Не знаю.
А не надо ничего делать, главное — преждевременно не расставаться с жизнью.
Вот лежит твое тело, и над ним проделывают всякие рискованные штуки, наблюдаешь, вообрази себя кем хочешь — ты ведь себе не принадлежишь, а что же ты для другого, вот узнать бы. Какой-то китаец с чемоданчиком тыкал в меня зонд, хотел быстренько распознать, откуда, не переставая, хлещет кровь, но я не давался, извиваясь, как неуклюже пойманная рыба, а через два дня добровольно заглотнул гигантский шланг только потому, что меня страшно занимало полное невнимание ко мне, даже презрение похожего на белогвардейского кинематографического офицера профессора Сотникова. Не глядя, разговаривая с кем-то, он брезгливо и настойчиво проталкивал шланг в мое горло, в мою душу, и стало ясно, откуда идет кровь. Обэриутское мышление спасло меня, ни на секунду не потерял я из виду профессора. Его поведение не соответствовало трагизму ситуации, оно было занимательно. Эксцентрика — это резкий внезапный свет, сбивающий с ног всякую глупость.
Пушкин, Гоголь — эксцентрики, Чаплин. Эксцентрична дуэль у Черной речки маленького великого с высоким недостойным, эксцентрично поведение после дуэли тех, кто еще размышлял о правоте Дантеса. Вы скажете: неэксцентрично — подло, но разве это оценки, когда история уже косила на них взглядом, хрипела, готовилась переехать. Заблуждение, роковая ошибка — один из любимейших материалов эксцентризма.
После «Мокинпотта» на Таганке мне долго не давали работать, и в Институте Курчатова предложили организовать студию. Студию буффонады. Хотелось продлить то реальное лицедейство, найденное в «Мокинпотте»! Идея первого спектакля придумывалась недолго.
Ремарк. «На западном фронте без перемен». Что может быть буффонней попытки вести человеческую обыденную жизнь в нечеловеческих условиях, делать вид, что ничего не происходит, например, оладьи печь в окопе под огнем? Ремарк ничего не придумал — что еще делать, как не спасаться обэриутством?
Я гляжу в огромный телескоп эксцентризма на маленькие предметы, такой взгляд важен, чтобы очевидной стала непреходящая людская глупость.
Эксцентрика выявляет потенциальные возможности человека и уж наверняка его личную смелость. Появилась на моих занятиях маленькая женщина в спортивной форме. Она и старше всех была, и касательства к Курчатовскому институту не имела — Мариэтта Чудакова, отчаянно смелый человек нашего литературоведения, вероятно, решила научиться у меня эксцентрическому мышлению, не догадываясь, что меня учили этому ее учителя!
Вечер памяти Маяковского, шестьдесят четвертый год, Октябрьский зал, одиннадцать старух и я. В программе — Шкловский. До него всё официально, скучно, торжественно. И вдруг — прыжок на сцену, и лысый пожилой боксер, неудовлетворенный местоположением трибуны, вцепился в нее и с грохотом перетащил тяжеленную с одного края сцены на другой, справа налево, но почему-то, не удовлетворившись сделанным, на трибуну не взошел, а снял с себя часы, положил на нее, сам остался рядом с ней, задыхаясь, начал: «Я буду говорить о весне, я буду говорить о том, что сегодня умер Асеев».
Одиннадцать старух, я — и этот великий апологет эксцентризма. Фразы сталкивались, как бильярдные шары, и некоторые из них попадали в лузу. Схватка с жизнью, схватка с мыслью, успеть, успеть. Клоун всегда огорчен. Собственными возможностями. Они, как башмак, малы. Клоун терзается недоступным. Он лежит, как Енгибаров, лицом вниз, на опилках разбросавшись, обнимает мир с надеждой, что его заметит Бог сверху, и Бог замечает, и тогда он вскакивает и, благодарно приседая, весь в аплодисментах мчится за кулисы, растягивая трусы в разные стороны, как юбчонку.
Ты не удовлетворен, мой друг Зерчанинов? Тебе хотелось бы более сумасшедших свидетельств эксцентризма. Еще раз попасть впросак, как тогда, двадцать лет назад, после мистификации Рейна? Тебе ужасно хотелось верить его рассказу о том, что авангардисты устроили выставку в залах морга клиники Склифосовского, тогда всего можно было ожидать от сумасшедших попыток осуществиться несмотря ни на что, тебе очень хотелось верить Рейну, и ты потащил меня летом по Садовому кольцу, чтобы всю дорогу смеяться над собой, постучать в обитую жестью дверь, быть не впущенным первый раз и наконец обозленным служителем впущенным, чтобы ты мог удовлетворить свое любопытство, убедиться, что́ там за выставка. Это было очень смешно и грустно, нам так не хватало чудес.
Эксцентризм не участь болванов и сумасшедших, не пижонство, а способ жить. Попытка выделиться есть болезнь самолюбия, удивлять постоянно — всё равно что жаловаться на хроническое недомогание; настоящий эксцентризм — это песня. Прощай, эксцентрик, где ты — там спасение.
Когда меня ввезли в бокс реанимации без всякой надежды, врач спросила (мне показалось, лукаво):
— Куда вас положить, направо или налево?
Я воспринял это как грустную шутку и сказал:
— Налево…
— Правильно! — воскликнула она облегченно. — На этой койке Марсель Марсо лежал, нам его прямо из Театра Эстрады с вашей болезнью привезли…
Всё стало ясно, я не умру, я не умру, пока буду лежать на койке Бипа.
Эксцентричен ли человек? О, он очень мил, затейливо претенциозен. Занимается тысячей никому не нужных дел, в общем-то, переводя на клоунский язык, старается сохранить равновесие. А как важен, до чего важен!
Эксцентризм начинается с высоко над бездной натянутого каната. Но прочертить на земле черту и двигаться по ней, как по канату, тоже очень-очень трудно.
Я стараюсь выбить из-под актера все известные ему подпорки. Если он выйдет из положения, то вместе с ним и мы. Он делает шаг первым. Актер-эксцентрик соглашается на неизвестное, на шаг в темноту.
Формула эксцентризма проста как глобус: переход из света в тьму, с твердого в топкое, взлет — провал, провал — взлет. Ничего между раем и адом, никаких ступенек, временно́е парение. Не надо обольщаться собственным опытом, он уже изжеван, не нужен. Но копить мастерство для парения стоит. Я Мартинсона помню. Вот эксцентрик! Настоящий обэриут. С легкостью создавал ситуации. Говорили: «Мартинсон не мыслитель, не мыслитель!»
Ну не мыслитель Мартинсон!
Мне удалось подглядеть, как это делается. Прохожу по московскому двору в сумерках. Из подъезда почтенная дама с собачкой, за ними — Мартинсон. Вдруг как свистнет, собачка как залает, дама как вскрикнет, а он, старенький, сделал шаг в воздухе, перелетел через собачку буквально, и сам себе удовлетворенно: дура какая!
Ах, игра, игра, веселая игра нестареющей души.
Плятт в Москве, на паперти, молодой, знаменитый, милостыню просит. Завадскому сообщили. Мой учитель эксцентриком не был, представляю, как он, сгорая от стыда, всем видом демонстрируя непричастность, прошел мимо Плятта, яростно шепча: «Слава, за мной, Слава, за мной». Плятт встал и виновато поплелся следом. Эксцентризм — не выдумка, он — хлеб души.