Алиса верная
Позволь мне вмешаться, мальчик, и помаячить где-нибудь вблизи, изредка давая советы. Я лучше знаю Москву, такую нестерпимо знойную сегодня, и меня тревожит твое в эти два года изменившееся лицо, и угловатая пластика семнадцатилетнего юноши. Взлохмаченный, неуклюжий, подросший, ты идешь вдоль стены Новодевичьего монастыря, а впереди тебя, за тобой прогуливают люди больших породистых собак, приветствуя друг друга.
Там, за стеной, — кладбище, и я догадываюсь, чью могилу ты ищешь, но это сложно, Куза, потому что столько знакомых имен ты встретишь, для тебя всё еще живых, а на деле здесь захороненных…
Нет, нет, она жива, ты увидишь ее сегодня, а надгробье Таирова — вот оно, розовая плита с коленопреклоненной Федрой, надпись: «Александру Таирову — Алиса Коонен». И вообще много солнца, и, наверное, теплой стала вода в баночке с фиалками на краю могилы — здесь бывают и без тебя, Виктор Куза. Признайся — много случилось страстей за два года, и «Книгу о Камерном театре» ты прочитал давно, и девушку любишь другую — не Ирину. А Москва — она тебе столько предлагает, что если бы я не напомнил, не вложил в твою ладонь двухкопеечной монеты, не подвел к автомату, кто знает, позвонил бы ты Алисе Коонен или нет? Но здесь заинтересованных двое: ты, который получил ее ответное письмо два года назад, и я, который его читал! И мысли твои сейчас просто настроены на той недолговечной смеси веселья и брюзжания, столь свойственной твоему возрасту: «Неужели она всё еще живет при театре, нет, все-таки есть что-то постыдное в такой жизни, будто театр выделил тебе закуток, и ты возишься с кастрюлями и банками, шаркаешь шлепанцами по полу, навсегда забыв, что под тобой сцена, прежнее твое жилье».
Виктор Куза, не впадай в юношеское заблуждение, что вместе с изменениями в тебе меняется и мир. Отращивай усы, сбривай, меняй пристрастия, ходи по улицам злой и озабоченный, но Алиса Коонен сама по себе, мой мальчик, сама по себе.
«О, не беспокойтесь, я могу говорить долго! Во многих спектаклях театра были сцены, когда мои героини доведены до отчаяния, до крика. Я не „сажусь“ на горло, а полностью снимаю всякое напряжение, освобождаю связки и кричу. Я могу говорить долго».
Я стою за твоей спиной, Виктор Куза, оба мы смотрим на нее, и единственное, что она может для нас сделать сейчас, — это обвить себя шалью, да так, чтобы переброшенные через сгибы локтей натянутые концы шали придали ей ту осанку, создали то чудо, которому рукоплескал мир, — царственный облик Алисы Коонен.
«Вас заинтересовали эти фигурки? — спрашивает она и берет в руки маленькую коленопреклоненную Федру. — Вам они кажутся, наверное, игрушками? Это не так… Прежде чем шить костюмы на живого актера, Александр Яковлевич просил сделать и одеть вот такую фигурку, у нас их были десятки…
В последние годы Александр Яковлевич создал из них труппу; ровно в семь здесь, в комнате, открывал занавес маленького макета сцены и разыгрывал с этими фигурками спектакль, который мог бы идти сегодня… У него, кажется, был даже репертуар составлен на месяц вперед. Потом занавес закрывался, фигурки отдыхали, Александр Яковлевич ложился спать».
Ты слышал, мальчик?
И я снова люблю тебя, потому что вижу, как ты начинаешь завидовать этим фигуркам, которым навсегда передалось тепло таировских рук, и теперь, чтобы никому не пришла в голову фантазия воспользоваться ими, они притворились неодушевленными.
Я предупреждаю твой следующий вопрос, пусть непосредственный, но от того не менее дурацкий… «Почему, Алиса Георгиевна, вы уже двадцать лет живете без театра?» Я сжимаю до боли твое плечо и не даю спросить, потому что предчувствую страстное недоумение на ее лице: «Но с кем, для чего? Нет Таирова…»
А потом она говорит:
«Я готовлю программу. Тургенев, Блок. Надо иногда напоминать о себе. — И вдруг восклицает неожиданно радостно: — Знаете, что говорил мне Таиров перед смертью? „Алиса, живи так, будто у тебя сегодня вечером спектакль“».
И прежнее волнение возвращается к моему повзрослевшему другу, оно лишает его самонадеянности, столь присущей нашему возрасту…
«Вы писали мне два года назад, что будете поступать в ГИТИС. Сейчас вы для этого приезжали?»
«Вроде бы, Алиса Георгиевна…»
«Меня возили туда однажды смотреть какой-то экзамен… Я многого не поняла. Конечно, талантливые люди есть, но почему боятся играть Гамлета, Ипполита? Верх смелости — горьковские персонажи. Почему не учат играть трагедию?»
Здесь помолчит Виктор Куза, а я отвечу: «Не знаю, Алиса Георгиевна, ни тогда не знал, когда там учился, не знаю и теперь. В Камерном театре играли трагедию: „Федру“, „Благовещение“, „Антигону“, „Оптимистическую“…»
Не представляю. Совсем недавно существовал театр, говорил о главном, о потрясениях, не мелочась, языком великих поэтов. Премьерные афиши расклеивались по Москве. Не представляю. Камерный театр исчез весь, сразу после смерти Таирова, как Атлантида. Остались легенды…
Я хочу добавить: «И если бы не многострадальная жизнь Виктора Кузы, кто знает, смог бы ли я сейчас поверить в то, что на земле жила великая актриса одного театра — Камерного, одного-единственного режиссера — Таирова. Алиса Верная».
И мы оба, Коонен и я, позволяем Кузе совершить последнюю оплошность на сегодняшний вечер; вот он разворачивает перед уходом в прихожей какой-то маленький сверток и говорит: «Алиса Георгиевна, я совсем забыл, я принес вам подарок; вы, наверное, знаете, какая радость — вышла книга о Мейерхольде, правда маленькая, но вышла — вот она!»
Мы спускаемся по лестнице, я объясняю смущенному Кузе, что его всеядность могла огорчить Коонен, известно, какие сложные отношения были у Таирова с Мейерхольдом тогда, в двадцатые. Куза оглядывается на уже закрытую дверь и говорит: «Что она теперь подумает обо мне? Какой же я беспросветный дурак!» Но на этот раз чего-то не понял я — Алиса Коонен думала о нем хорошо.
Р.S. Привожу два отрывка из давнего письма Алисы Георгиевны Коонен Виктору Кузе:
«Вы правильно мыслите, что, поступая в театральный институт, хотите найти свое мировоззрение — в искусстве театра. Это верный подход. В работе театра, особенно режиссера, очень важна целеустремленность, своя точка зрения, с самых первых шагов…»
«Таиров очень заботился о том, чтобы все учебные дисциплины в театральной школе воспитывали здорового актера, укрепляли его здоровье (в здоровом теле — здоровый дух!). И какие бы трагические эмоции ни переживал актер, они должны были ложиться на крепкий и здоровый темперамент, ибо трагедия сугубо несовместима с неврастенией или истерией. Люди нервно неустойчивые не могут играть больших трагических ролей. Нервозность — начало физиологическое, а искусство актера — это не физиология…»
Иллюстрации
Мама слева в нижнем ряду.
Отец и мама.
Одесса, 1955.
Студенты ГИТИСа. Михаил Левитин — второй слева, Алексей Бородин — второй справа.
С Ольгой Остроумовой и детьми.
Дочки Маша и Оля.
Маша (дочка) и Маша (жена). Фото И. Параскевовой
Рита Райт-Ковалёва и Курт Воннегут.
«Странствия Билли Пилигрима».По роману К. Воннегута в Театре Советского, армии. Режиссер Михаил Левитин. Художник Март Китаев. Пилигрим — Андрей Майоров.
Единственные три спектакля по произведениям Михаила Жванецкого в драматическом театре поставил М. Левитин. Вверху: Роман Карцев и Виктор Ильченко. Внизу: Михаил Жванецкий.
С Петром Фоменко.
С Генриеттой Яновской и Камой-Гвмкасом.
«Нищий, или Смерть Занда».Черновики пьесы, которую на протяжении всей жизни создавал Юрий Олеша. Режиссер Михаил Левитин. Художник Давид Боровский. Композитор Альфред Шнитке. Модест Занд — Александр Пономарев, Шлиппенбах — Виктор Гвоздицкий, Маша — Марина Шиманская, Мать — Лидия Чернова, Болеславский — Геннадий Храпунков.
«Вечер в сумасшедшем доме».Обэриу. По мотивам произведений А. Введенского, Н. Заболоцкого, Н. Олейникова. Режиссер Михаил Левитин. На сцене: Виктор Гвоздицкий, Александр Пожаров, Дарья Белоусова.
«Безразмерное Ким-танго».Смесь лирики и беззлобного хулиганства. Буффонада. Режиссер Михаил Левитин. Автор и композитор Юлий Ким. Художник Давид Боровский.
На сцене: Любовь Полищук, Борис Романов, Андрей Семенов и вся труппа в сопровождении живого оркестра.
«Хармс! Чармс! Шардам! или Школа, клоунов».Представление исключительно для легкомысленных людей в трек шарах, двух молотках, сочиненное Михаилом Левитиным, по мотивам, произведений Даниила Хармса. В главной роли Любовь Полищук.
Премьера спектакля «Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов» в театре «Эрмитаж». Ю. Чернов, Е. Герчаков, Л. Полищук, В. Шкловский, А. Пожаров, Р. Карцев, И. Легин, М. Левитин. 1982.