лая бабочка. Фрак сидел как влитой, чуть жал в плечах – непривычно, но с виду незаметно, и перестал казаться смешным, лампасы на брюках не топорщились. Все равно Грених чувствовал себя распоследним идиотом и поэтому надел отцовское пальто, тоже пришедшееся ему впору. Оно прикрыло длинные шелковые фалды фрака, висевшие сзади нелепым двойным хвостом.
Грених поднял воротник и застегнул все пуговицы до самого подбородка. Взял цилиндр под мышку, белые перчатки машинально сунул в карман.
– Только не испорти прически, – давала последние напутствия Майка. – Если разлохматишь волосы – тебя моментально узнают.
– А так будто нет? – ухмыльнулся Грених, опять глянув на Ленского, смотрящего на него из зеркала. Хм, а может, и не узнают. Он не узнавал.
– Уверяю, никто, никогда, ни в жизнь не подумает, что такой вечно серьезный, очень с виду грозный, недовольный и ворчливый профессор Грених наденет костюм фокусника и отправится на маскарад.
– Как во всем этом жарко, хорошо, хоть ночь свежая!
Глава 10. Маскарад на Триумфальной
Грениха встретили в потонувшем в потемках вестибюле театра, попросили снять пальто. Он заколебался, но с неохотой снял, глядя на чумазого, в красном обтягивающем трико, актера, пытаясь разглядеть его лицо. Но оно было основательно вымазано ваксой, кругом темень, да и актер не поднимал ни глаз, ни головы.
В полной темноте его проводили в зрительный зал, усадили на место, согласно номеру, обозначенному на приглашении.
Зрительный зал освещался слабым лучом желтого электрического прожектора, направленного на круг сцены, и дрожащим светом газовых рожков по периметру стен.
Гостей рассадили на значительном расстоянии друг от друга, разбросали по залу так, что никто не мог заговорить с соседом. Весьма странное зрелище – действительно, маскарад. Пестрые фигуры, разнообразие париков, удивительные костюмы Пьеро, Арлекина, Панталоне, индийского принца – Грених терялся в черном фраке и белой полумаске и чуть подуспокоился по поводу своего нелепого вида – кругом были люди, выглядящие нелепее его во сто крат.
Рита сидела неподалеку, чуть правее, друг от друга их разделяло пространство двух рядов и с десяток кресел, так что профессор мог видеть ее накидку с капюшоном.
Она поднялась, чтобы поправить юбку, и Грених разглядел ее наряд целиком. Темно-сливовые складки шелка, украшенные белыми оборками, ниспадали с плеч, высокий воротник-брыжи скрывал подбородок, под накидкой узкий корсаж с парчовой юбкой выше колен на каркасной основе, расшитой заплатками в виде ромбов. Рита тряхнула головой, капюшон упал на плечи, обнажив белый паричок, лицо ее было выбелено и до неузнаваемости накрашено. Глаза сокрыты под полумаской тонкого лилового кружева, а над пухлым ртом – мушка. Если бы Грених не располагал информацией, какой у нее будет костюм, не узнал бы.
Она села обратно, вертела головой направо и налево, ни на ком взгляда не задерживая.
Вдруг свет погас, зал потонул в приглушенном свете настенных светильников, совершенно не рассеивающих тьмы. Язычки огней были лишь слабо обозначены по периметру стен. Ничего не было видно. Раздались испуганные возгласы. Некоторое время гости в смятении бурчали, затем сквозь тьму Грених услышал звуки небольшого оркестра, игравшего танец феи Драже из «Щелкунчика». Едко запахло формалином. И прожектор зажегся вновь, едва-едва осветив сцену, на которой оказалось большое панно, напоминающее экран в кинотеатрах, натянутое меж двух стоек и с трех сторон сзади окруженное темными занавесками.
Вероятно, планировалось что-то вроде театра теней.
Музыка лилась из двух граммофонов, вернее, из одного, второй запустил один из бесов позже. По-кошачьи он выполз на сцену, опустил иглу на пластинку и уполз к краю, сел, свесив ноги. Бесы – их было человек десять – бесшумно и хаотично передвигались по рядам, размахивали хвостами, заползали на сцену, сползали с нее, заходили за кулисы, выходили оттуда, взбирались на спинки пустых кресел в партере. Ни на мгновение это красно-черное перемещение, похожее на броуновское движение молекул, не останавливалось.
За белым панно-ширмой загорелся свет лампы, возник силуэт человека в широкополой шляпе, с широко расставленными ногами, обутыми в сапоги с раструбами, при шпаге, висевшей на боку. Из трубы второго граммофона полилась растянутая, нарочно измененная речь с заиканием.
– Мое по-почтение, д-дамы и господа! – под звуки граммофона незнакомец развел руками в стороны в приветственном жесте. – Рад видеть вас.
Грених внутренне порадовался, что Пастушки, которой должна была стать Ася, не было в зале. Мысленно он за это поблагодарил проказницу-дочь.
– Б-благодарен вам, – голос из граммофона унесся под потолок, подхваченный акустикой зала, – за оказанное доверие. Узнали меня?
На пластинке зашипела пауза, слышно было, как игла бороздила пустой участок без записи. Маски в зале напряженно зашуршали.
– Узнали! Узнали, – весело подскочил граммофон. – Да, это я. Я! Зовите меня Маской, Шляпником, Котом в Сапогах, как угодно. А хотите – Зорро! Да, я – тот персонаж из журнала «Огонек». Все вы прочли на карточке название нашего тайного общества: «Маскарад». И все вы, прочтя его, не нашли ни одной причины, почему бы не прийти, не так ли?
Он сделал еще один широкий жест. Пауза на пластинке опять отметилась шипением иглы.
– Все вы носите маски. Нет ни одного человека, который бы этого не делал с наступлением коммунизма. Вы принуждены скрывать под чужой одеждой с-свою истинную сущность. Вы п-признаете сей факт, потому вы здесь. Вы жалкие марионетки, готовые петь их гимны, из вас выстругали деревянных солдатиков. Но разве такой жизни вы заслуживаете? Ваши мысли, восприятие мира, привычки, ваше «я», вместо того чтобы дарить радость и успокоение, копит в вас страх, отчаяние и н-нежелание жить. Это станет горячим паром ярости, а запрет мыслить и их догмы – грудой камней.
И если вы не сбросите с себя эти камни, вы погибнете от собственного жара!
О, пусть уж лучше нам пришьют клеймо безумца, чем жить послушной куклой-петрушкой? Заклейменные, но не сломленные! Ставшие посмешищем, обреченные на одиночество и непонимание! Каждый из вас, оставивший стены психиатрической лечебницы, попал в тюрьму похлеще той, которую покинул, вы оставили лечебницу поломанными, опутанными нитями. Гляньте вверх и узрите тех, кто дергает эти нити. Нами управляют, мы пленники! Но рано отчаиваться. Вы здесь, чтобы разорвать эти путы, разрушить все границы и выпустить внутреннюю силу.
Грених слушал, обомлев от недоумения, – это была самая нелепая антисоветская пропаганда, какую ему доводилось слышать.
– Какие же из нас борцы, с тоской спросите вы? Все мы из одной лечебницы, общество поставило на нас крест. А я скажу – оттого, что на нас крест, мы и есть те единственные, кто еще может все изменить! Из века в век крест становился символом восстания!
Не проходит и дня, чтобы нам не напоминали о нашем убожестве, душевных и ментальных увечьях, не заставляли быть «как все», не отнимали книг, которые, как им кажется, п-приведут наш разум в смятение, не вводили запреты на чувства и собственное мнение. И все это лишь бы заглушить жажду жизни, превратить нас в советских краснощеких довольных кукол, согласно кивающих, вечно поддакивающих! Не так ли, дамы и господа? Не с этим ли вы, те, кто пытался получить помощь в больнице для душевнобольных на Пречистенке, как, собственно, и я, сталкиваетесь ежечасно, едва наступили новые времена? Не с этим ли живете?
В зале поднялся некто в костюме грозного японца – актера театра кабуки и, демонстративно топая, вышел.
Тотчас на сцену поспешно влез бес и приподнял иглу на граммофоне. Персонаж за белым панно заметался, точно слепой, ткнулся лбом в одну из опор, взмахнул руками, опора покачнулась, чуть не рухнула конструкция экрана. Но Шляпа поймал ее, удерживая и глядя куда-то вниз. Грениху показалась, что ему что-то подсказывали. Бес вновь опустил иглу на пластинку.
– Если кто из вас не по-понимает, о чем я толкую, – забормотал граммофон, а Шляпа, постепенно возвращаясь к своему амплуа, отошел от опоры и замахал руками, будто догоняя слова, – тогда пойдите вон! Позволяю сейчас покинуть зал. Я не мог знать, всем ли так тяжело переносить те муки, на которые обрек меня ярлык советского гражданина. Среди нас есть хоть один счастливец, кто с наступлением новой жизни обрел хоть толику радости?
Никто не шелохнулся. Музыка из второго граммофона продолжала играть балет Чайковского, все увертюры подряд после танца феи Драже: коду, финальный вальс, апофеоз.
– Никто? – незнакомец сделал театральное движение руками. – Больше н-никто не обрел радость жизни?
Грених вздохнул, уронив голову. Никудышный он все-таки доктор, раз его пациенты – а, судя по всему, здесь собрались те, кто в то или иное время посещал центр Сербского, – выздоровление восприняли лишь как нечто туманное, хрупкое и продолжали жить в описываемых граммофоном затаенных мучениях. Заслуживал уважения один лишь Японец.
– С-страх, – граммофон тихо засмеялся. – Страх, опа-асение, томительное ожидание проявить себя не таким, как все, и оказаться за решеткой. Этот страх перед призраком лживой революции губит в нас волшебные и небывалые способности, дарования и таланты. То, что они, там за стеной, зовут отвратительным проявлением индивидуализма, эгоизмом – наше естество, природа. Не вечно же жить в угоду коммунизму, позабыв о собственных упованиях? Да здравствует бе-безумие, эксцентрика, свобода! Вот что станет нашей революцией! И мы, чья д-душевная организация тоньше и хрупче, мы, кто не боится выступить против всех, мы не дадим им стругать нас по единому шаблону, мы поведем за собой остальных. Вот что делает нас особенными, избранными, теми, кто вернет свободу не только себе, но и всем запуганным, несчастным душам. По-позволим же себе вздохнуть широкой грудью, ощутить простор вселенной, принадлежащей и нам, вершить великое с легкостью, без доли сомнения и угрызений. Вершить великое безумие легко! О, как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым! В этой войне может победить только сумасшедший!