Грених посмотрел на Риту, она хлопнула глазами и, скривившись, заплакала.
– Ну что ж, эту квартиру мы обыскали, – продолжил невозмутимо следователь. – Теперь, товарищ Грених, и вашу нужно глянуть… Не смотрите на меня так. Вы бы сами как поступили? Под подозрением все! Никому не будем делать поблажки. Свой, чужой – всех проверим и, если чистенький, со спокойной душой отпустим. А если нет – сами знаете. А то ведь сейчас образованных и шибко умных не пруд пруди. Помните того, который наделал себе кучу фальшивых паспортов, все поставил на учет в нарком по военным делам и в военторге брал дешевые товары, а потом втридорога торговал их с рук? Тоже ведь профессором был.
И, развернувшись на каблуках, по-военному двинул к выходу.
– Всех попрошу в машину. Петя, Фролов – своим ходом, все не вместимся, – бросил он, уже спускаясь по лестнице. – Один силач два места на заднем сиденье займет.
– Я вас умоляю, – повис на его руке режиссер, – поверить мне. Я уважаемый человек, член партии!
– Всеволод Эмильевич! – мягко снимая руку Мейерхольда с рукава своего канареечного френча, ответил следователь и принялся невозмутимо спускаться. – Я не арестовываю вашу актрису, а просто везу ее на беседу. Мы, может, и не доедем до Тверского, я ее по дороге порасспрашиваю, и все. К обеду верну. Что я, зверь, что ли?
Набившись в маленький «Рено», все дружно тронулись в сторону Мясницкой. Грених молил бога, чтобы Майка уже была в школе и унесла чертов фрак.
Мезенцев, когда хотел, следователем был дотошным до ужаса. Квартира цирковой труппы, особенно спальня, была прочищена на славу – выдвинут каждый ящик, сдвинут ковер, снят с кровати матрас, а с подушек – наволочки. Даже место преступления в Трехпрудном не обшаривали столь скрупулезно.
С комнатами Грениха поступили так же. Стажеры Петя и Леша Фролов, а над ними, главенствуя, сам Мезенцев, втроем они вынули все книги из книжного шкафа, все фолианты, что недавно показывала Майка, с работами отца и брата, сложили на краю стола и на полу, выпотрошили ящики письменного стола, сдвинули мебель. Грених присел на валик дивана боком и, скрестив руки на груди, смотрел в пол, вспоминая, как девять лет назад так же потрошили эти комнаты ревкомовцы.
Рита стояла за его спиной, утешающе поглаживая плечо. Из спальни доносился скрежет сдвигаемой с места мебели, потом скрипнул люк, Петя с Фроловом полезли обыскивать подпол. Хорошо, что пистолет свой Грених догадался спрятать под кафель в ванной. Это был 7-зарядный браунинг FN1910, трофейный и не стоящий на учете, он служил ему верой и правдой со времен германской войны.
– Ничего! – крикнул Воробьев и вскоре появился в дверях весь в пыли и паутине. Отошел в сторонку, потупился, стараясь не смотреть на профессора. Потом вышел и Фролов – тоже смущенный, не знавший куда деть взгляд.
– Давайте, мальчики, – прокряхтел Мезенцев, выползая из-под письменного стола, где искал, не приклеено ли к столешнице снизу чего подозрительного, – все эти книжки нужно на место сложить. И мебель всю тоже, пожалуйста, верните как было. А то придет профессорская дочка и всем нам за этот бедлам шею намылит – я с ней знаком, о чем говорю – знаю. Быстро, быстро!
Он хлопнул в ладоши, вздрогнул, превозмогая побежавшую по лицу судорогу, и, придвинув стул, уселся за письменный стол как хозяин. Положив ладони на край, минуту сидел с закрытыми глазами, наконец вздохнул и потянулся к фолиантам из юфти.
Некоторое время он листал работы отца, брата, некоторые труды и самого Константина Федоровича. Тем временем Петя и Леша, как два заведенных робота, наклонялись, собирали книги и втискивали их на полки. Дотошный Воробьев иногда замирал перед шкафом, вынимал те книги, которые, как ему казалось, стояли не на своих местах, и перекладывал.
– Психохирургия! – вдруг выкашлянул Мезенцев, и парни дружно обернулись к нему. Поднял голову и Грених.
– Получается, что ваш брат, Максим Федорович Грених, занимался психохирургическими манипуляциями методом… – следователь прищурился, – методом Бухкарда?
– Буркхарда, – послышался из-за горы книг голос Пети, который никогда не мог устоять перед соблазном кого-нибудь поправить.
– Буркхарда, – повторил Мезенцев и, оторвав взгляд от обложки, посмотрел на Грениха в ожидании ответа.
– Да. Он учился и работал у Бехтерева в Психоневрологическом университете.
– В Ленинграде?
– Да.
– Хм, вон оно как. А вы, Константин Федорович, тоже проводили подобные операции?
– Нет.
– «О важности разности и сходстве в запоминании, обучении и воспроизведении под гипнозом и без», – прочел Мезенцев на другой обложке. – И гипнозом тоже занимался?
– Да. В те времена научная сторона гипноза стала привлекать внимание многих психиатров, физиологов и неврологов.
– Понятно. А почему в «Психохирургии» только тридцать страниц? Где остальное? Здесь точно ножом вырезали.
– Хотел бы и я знать.
– Очень интересно, очень. Получается, что в вашей семье много уделяли внимания таким непростым медицинским вопросам. Что ж вы мне тогда не сообщили, что нашли на теле Куколева признаки проведенной такой операции? – улыбнулся Мезенцев и вновь зажмурился, когда щеку перекосило от спазма. Грениху показалось, что тот разыграл на лице пантомиму злого шута.
– Собирался, – он посмотрел на Петю, не умеющего держать язык за зубами. Ведь прошено было – пока не говорить никому. – Не был до конца уверен.
– Ну тогда я готов выслушать ваши соображения сейчас.
Грених глянул на следователя исподлобья. Ярость комом стояла в горле. Он и понимал, что тот всего лишь выполняет свою работу, но во второй раз подобный допрос, какой был в 18-м, теперь казался гадкой насмешкой. Грених подавил злость и монотонным голосом сообщил все, что знал о трепанациях в рамках психокоррекции.
Следователь внимательно слушал.
– Где сейчас ваш брат?
– Он умер в Сальпетриере – в психиатрической клинике, во Франции, – металлическим тоном произнес Грених, чувствуя, что говорит форменную ложь, непроверенные факты. Но у него были только эти сведения.
– Посчитал верным уехать за границу?
– Да.
– Вы никогда ничего о нем не рассказывали.
– Вы не спрашивали.
О родственниках, бежавших из России в дни революции, принято было молчать, от них принято было открещиваться, считать пропавшими без вести, мертвыми, не помнить, где похоронены их тела. Это знал и Грених, и Мезенцев, который наверняка тоже имел кузенов и кузин, тетушек или дядюшек, а может, и более близких родственников, которые осели где-нибудь за пределами Советского Союза и жили себе счастливо. Но, задавая Грениху подобные вопросы, он не мог не испытывать тайного удовольствия помучить пойманного с поличным на якобы лжи товарища, поковырять пальцем в старой ране, заставить почувствовать зыбкость почвы под ногами.
– Так, напомните, в каком году вы были мобилизованы?
– А это еще зачем?
– Оставьте мне прерогативу вопросы задать. Итак, когда же?
– В августе 1914-го в 25-й армейский корпус, полевым хирургом.
– На Юго-Западный фронт под Варшаву?
– Да, – ответил Грених, не понимая, зачем Мезенцев ворошит такие далекие от сегодняшнего дня события. Наверное, показать хочет, что-де все о нем, о Гренихе, знает, каждую деталь его печальной биографии. Мезенцев, казалось, останавливаться не собирался, преследуя какую-то тайную цель.
– Что ж, получается, жену на сносях оставили? – Он сузил глаза, одной ладонью уперевшись в край стола.
– Получается, так.
– А когда началось формирование Волынского корпуса, вы оказались в Москве?
– У меня был отпуск в апреле 1918-го, еще до всей той пертурбации.
– По состоянию здоровья? Что-то было с рукой?
– Да.
– А отпуск подписан был Люповым, который удрал на Урал служить в белогвардейских частях.
– Таков был его выбор.
– Ну а ваш был каков?
– Разве это не очевидно, если я здесь, – огрызнулся Грених, ощущая рокот кипящей злобы в крови и терпкий ее, металлический привкус во рту.
– Южный фронт, рядовой в составе ударной группы Селивачева, числились в 40-й стрелковой дивизии. Дальше данные отсутствуют, вот в чем дело. И вы опять оказались в Москве.
Грених поднял налитые ненавистью глаза на Мезенцева. Сергей Устинович прекрасно знал, что его фамилия значилась в приказе на расстрел в дни красного террора. Он мог бежать тогда куда угодно, но не знал, что сталось с женой и Майкой, поэтому вернулся домой в надежде получить от них весть. Весть была черной – жена погибла в поезде, Майка тоже считалась погибшей, это потом Грених смог найти дочь, аж спустя восемь лет.
– Я работал в морге Басманной больницы, – выдавил Константин Федорович, наблюдая игру торжества на лице следователя. – Могу я все же поинтересоваться, к чему эти вопросы? Если у вас есть какие-то прямые претензии, так выскажите их, незачем юлить.
– Претензий нет, я просто общую картину по вашему вопросу составить пытаюсь.
– Составили?
– Составил.
– Тогда, может, к делу вернемся? – скрипнул зубами Грених и тотчас рубанул вопрос, были ли запротоколированы побеги рецидивиста из Новгорода Тимохина и бывшего бомбиста Куколева.
– Почему вы интересуетесь?
– Потому что подозреваю, что либо не всех беглых заключенных ставят на учет, либо эти двое и вовсе никуда не сбегали.
– Откуда такие рассуждения? – Мезенцев опустил локоть на стол, его лицо дрогнуло судорогой так сильно, что ему пришлось на несколько секунд спрятать его за ладонью.
– Оба очень истощены. Такое истощение можно получить лишь в наших тюрьмах, оба имеют характерные следы избиения – заключенные их получают при беседах с тюремщиками. Оба с отбитой печенью. У Тимохина при вскрытии обнаружены почечные гематомы…
– Я читал ваши заключения.
– Но в заключении данные можно рассматривать и так, и эдак. Драка или избиение – никто не докажет.
– Да, вот именно!
– А еще странность – в их организмах не было ни капли алкоголя, а печень Тимохина не имела свежих патологий: даже стеатоза. На свободе они бы пили вовсю!