Наступило обеденное время, но никто не смотрел на часы. Заседание рисковало затянуться до вечера, вдруг вошла старшая медсестра, объявив о чрезвычайном случае, требующем вмешательства Константина Федоровича.
Тишину института сотрясло прибытие старой пациентки Грениха, выписанной полгода назад. Ее насилу удержали от самоубийства. Поначалу Константин Федорович не придал значения, пациенты всякие бывают, хотел перепоручить ее младшему ординатору, но Ярусова настаивала: успокоить ее мог только заведующий отделением. Довбня отпустил Грениха, сказав, что завершит заседание сам. И тот с неохотой отправился в приемный покой.
Пациентка была точно одержимой. В приемный покой ее затащили всю в крови, поскольку она умудрилась открыть на ходу дверцу таксомотора, на котором ее вез в больницу супруг, и вылетела на полном ходу, ободрав лицо о мостовую, чудом не угодив под колеса встречной телеги и не переломав костей. В палате она вырвала из рук сестры милосердия пузырек с карболовой, разбила об стену и успела провести осколком под ухом.
Грених встретил бывшую пациентку уже в отделении буйных и неспокойных больных, опутанной в смирительную рубашку, перепачканную пятнами крови. А когда подошел ближе, даже под слоем потекшего грима и многочисленных ссадин на перекошенном безумием, опухшем лице, признал Цыганку. Тотчас вспомнил и описание Риты: «Эксцентрично накрашенная дама без маски, ее при случае можно узнать в лицо». Это была пациентка, доставившая в начале лечения кучу хлопот своей истерией и вымышленным неврозом. Однако терапию она приняла весьма успешно.
Маску Цыганки получила бывшая певица из театра музыкальной комедии, который переименовали в «Трудовой коллектив артистов оперетты», а потом и вовсе закрыли. Труппа дала последнее представление этим маем в эстрадном театре-варьете «Альказар» и была распущена.
Василиса Антоновна Стешина была одной из тех, кто, оставив свое дело, впадает в отчаяние от безделья и мук, вызванных воспоминаниями о былой славе, блестящих гастролях, овациях и толпах поклонников. Некогда сиявшей на всех афишах столицы певице шел пятый десяток, но она сохранила стройность, умение себя держать, не уставая ежедневно наносить актерский грим, как это принято делать только перед выходом на сцену.
Зайдя в палату, Грених заговорил с пациенткой привычным спокойным тоном. Она вроде узнала его, но поглядывала с недоверием, точно слова, которые подбирал профессор, были для нее в новинку. Он пообещал, что рубашку снимут, если она согласится на спокойный диалог. Она кивнула, ей развязали рукава. Но едва пациентка высвободилась, как тотчас оказалась у приоткрытого окна третьего этажа. Санитарам насилу удалось ее поймать в самый последний момент и втянуть обратно в палату. Она вцепилась в подоконник и принялась истошно вопить, что никогда так не желала смерти, прекрасной, драматичной, подобной смерти Офелии, Клеопатры, Джульетты…
Санитары и Грених уже насилу справлялись, удерживая мечущуюся и выкрикивающую драматичные реплики пациентку.
– Проснитесь! – вскричал профессор, сжав ее локти и как следует встряхнув.
К удивлению санитаров, Цыганка мгновенно перестала биться, задержав вопросительно-испуганный взгляд на Гренихе, мол, что за чушь вы несете, доктор. Грених в ответ глядел на нее в немом ожидании и с затаенным напряжением. Так и застыли они на мгновение, уставившись друг на друга. В конце концов Константин Федорович осторожно выпустил руки пациентки.
Она продолжала непонимающе глядеть, потом сложила пальцы, словно гимназистка, изобразила на лице оскорбленную невинность и опустила голову. Воспользовавшись ее готовностью к смирению, Грених предложил помощь медсестры, которая смыла бы кровь с лица и обработала ссадины. Пациентка чуть кивнула, все еще пребывая в состоянии оскорбленного достоинства, чем, по-видимому, пыталась скрыть стыд. Она прекрасно умела владеть собой, и болезнь ее была больше надуманной.
– Что заставило вас принять приглашение? – спросил Константин Федорович, едва все удалились и он остался с больной наедине.
Стешина бросила взгляд, полный упрека, который сменился удивлением, но изумление померкло под туманом неких осознаний. В голове пациентки шла борьба: сознаться, напридумать чего, смолчать или же продолжать обидчиво вздергивать подбородком.
– Вам виднее! – с вызовом бросила она.
– Нисколько.
– Я все прекрасно поняла, доктор. Это была ловушка!
– Ловушка для вас?
– Для нас всех! Для тех, кто вам соврал и бежал из больницы. Я знаю… Я знаю, что сумасшедших вылечить невозможно. Ваша работа – иллюзия помощи. Наша работа – притворяться, что здоровы. Вы притворяетесь, что лечите нас, мы – что выздоровели. Это порочный круг! Но разве это справедливо? Справедливо заставлять тех, кто родился не таким, как все, втискиваться в узкие рамки надуманной нормальности?
– Вы, Василиса Антоновна, не сумасшедшая, – мягко возразил Грених.
– Но это вы меня такой зовете! Да, я не сумасшедшая. Моя душа шире, чем у некоторых, мое сознание глубже, чем это дозволено в советском обществе. Человека, на которого снизошло благословение небес, с искрой божьей в сердце, нарекают безумцем. И тогда ничего иного не остается, как принять это ярмо. О, как приятно осознавать терпкую власть вседозволенности обреченного. Какие вершины можно покорить, будучи одержимым. В этой войне может победить только сумасшедший!
Похоже, фраза, произнесенная гипнотизером не единожды во время злосчастных собраний, занозой застряла в головах пациентов. Грениха внутренне передергивало всякий раз, как те изрекали ее, повторяя слово в слово, будто заученный урок или некое заклинание. То был яркий пример внушенной эхолалии.
– Хорошо, – вдруг заявила она, видя, что Грених молчит. – Вы победили! Вы поймали меня на лжи. Я пыталась улизнуть из-под вашей власти. Поймали, расставив изысканную ловушку, достойную такого изобретательного ума, как ваш. Преклоняюсь перед талантом профессора Грениха! Теперь у вас есть все основания сказать моему супругу, что вы запрете меня на третьем этаже отделения для буйных на веки вечные.
Грених приподнял брови.
– Я не понимаю, о чем речь, Василиса Антоновна.
– Не делайте таких глаз, – раздраженно огрызнулась Стешина. – Мальчишка, что принес приглашение, сказал: профессор Грених велел передать. Я полагала, что вы врачуете души, а вы видите в своих больных подопытных кроликов, проверяя на нас бесчисленное количество бредовых теорий и прочей ученой ерунды.
– Почему вы не вышвырнули его в помойное ведро?
– Ах, вам сейчас должно быть смешно! Смейтесь, смейтесь, доктор, над тем, что глупая пациентка не прошла проверку на эту вашу мерзостную нормальность. Но я вам доверяла! Я верила вам до последнего момента, пока вы не вывели меня из игры своим «проснитесь!». Зачем было это делать, прежде…
Она запнулась, потому что вынуждена была продолжить фразу упоминанием о желанном самоубийстве, и, будучи в здравом уме, эта мысль не показалась ей вразумительной. Она призадумалась, ужасающе глядя в пол. Грених успел подхватить ее мысль, прежде чем пациентка продолжила бы нести патетическую околесицу.
– То есть вам ни в коем случае нельзя было помешать наложить на себя руки?
– Зачем было вообще заставлять меня это делать?
– Я разве говорил, что заставлял вас? Разрешите задать вам несколько вопросов, чтобы привести в порядок собственные соображения. Итак, вы получили приглашение, и оно заинтересовало вас тем, что было якобы от меня?
– Якобы! – передразнила его Стешина.
– И, явившись на собрание в полночь, послушав речи выславшего сие приглашение, вы все равно продолжали думать, что за ним стою я?
– А точнее, за ширмой.
Грених тяжело вздохнул.
– И не допустили ни единой мысли покинуть балаган? Не почувствовали подвоха?
– Я полагала, что это что-то важное значит.
– Что?
– Особый вид терапии.
– Неужели вы подумали, что я заставлю вас наложить на себя руки, чтобы доказать вам ваше нездоровье? Не кажется ли вам, что это какая-то чересчур варварская терапия, негуманная и глупая к тому же? А теперь послушайте меня. Я к обществу масок имею отношение такое же, как и вы. Я получил приглашение и, побывав на сем собрании, лишь подивился тому, чего только заскучавший и мучимый хандрой современный обыватель, падкий до странных забав и опасных развлечений, не придумает, чтобы скрасить свою скуку. Голодные времена позади, в хлебе, несмотря на кризис, недостатка особого не испытываем, подавайте теперь зрелищ!
Стешина вскинула на него глаза, полные недоумения.
– Фокусник, к вашим услугам, – развел руками Грених в приветственно-театральном жесте.
– Фокусник? Сидевший в другом от меня конце партера? В цилиндре?
– К счастью, мне известна причина сегодняшнего вашего внезапного пароксизма. И поскольку вы стали жертвой обмана чувств, то я не стану запирать вас в больнице. Но не окажись я там, никто не уберег бы вас сегодня от ремней, ледяного душа и одиночной камеры. Поведение, которое вам внушили, выглядело не только угрожающе, пугающе, но и необъяснимо. А пока бы мы искали объяснение, вы бы проводили дни за днями в смирительной рубашке.
Она слушала, поджав губы и опустив глаза, сомнение и недоверие в ее лице сменилось выражением осознанности. Когда Грених закончил, она еще некоторое время молчала, глядя на решетку койки, меж ее бровями складки стали еще глубже.
– Неужели вы считаете, что я бы стал это делать? – тихо спросил Грених. Она шевельнула губами, ничего сначала не сказала, молчала еще минуту, а потом подняла голову.
– Но никто больше так не умеет. У вас дар!
– Видимо, умеет. Может, я сам и научил этого прохиндея, кто знает, – сорвалось грустное не к месту. Но именно это искреннее восклицание Грениха окончательно и вернуло актрисе трезвость рассудка.
– И ведь, правда, сколько у вас учеников теперь. Что же мне делать?
– Во-первых, забыть туда дорогу.
– Вы меня задержите? Мне следует ожидать ареста?