– Нет, вы совершенно свободны. Но я бы попросил пока ничего никому не рассказывать и составить протокол о том, что вы посещали это собрание. Ни в коем случае я не стану его использовать против вас, потому как вы лишь были введены в заблуждение. Да и останется он с вами до поры до времени. Вдруг мне придется разоблачать тех, кто стоит за ширмой. А без свидетельских показаний я буду бессилен. Готовы сделать это? Подумайте о тех, кого благодаря вам удастся спасти.
– Почему бы не вызвать наряд милиции, не отправиться туда с оружием и не разоблачить их?
– Люди в зрительном зале – как и вы, мои бывшие пациенты большей частью. Я не хотел бы их травмировать.
Когда артистка варьете в сопровождении Грениха спускалась по лестнице с гордо поднятым подбородком, собравшаяся команда надзирателей и медсестер в приемном покое дружно ойкнула.
– Ну я же говорила, кроме вас, ее никто не образумит, – воскликнула пораженная Ярусова.
– Вы кудесник, Константин Федорович, – хлопал в ладоши младший ординатор.
Соловьев перехватил взгляд профессора и невольно поднес ко рту руки, сдерживая изумленный возглас. Он с ужасом ждал, чем кончится приступ острого психоза Цыганки, которую, несомненно, тоже узнал.
Стешина оставила свою подпись в книге учета поступления и выбытия пациентов и, подхватив под локоть супруга – белого, измученного, вышла вон из здания института королевой.
Очередь подошла к Черрути.
Тот стоял позади, в дверях, вместе с Петей. Они тоже были свидетелями триумфального возвращения пациентки, переставшей быть буйной, будто по мановению волшебной палочки. Грених кивнул им, чтобы шли вместе с ним на второй этаж в его приемный кабинет.
С итальянцем объясниться было сложнее, но он все же понимал кое-что по-русски, иначе бы не отправился на собрание масок в театр. Ему было, конечно же, любопытно посмотреть, что это за русская забава такая – рядиться на ночь глядя в карнавальные костюмы, а потом сидеть в них в зрительном зале. Но Грених совершенно не представлял, как ему объяснить, что это была не его идея. Он вооружился итало-русским и русско-итальянским словарями 1910 года под редакцией Лурье. Несколько минут он, быстро листая потертые переплеты в ладошку величиной, составлял нескладные, но понятные вопросы на итальянском о том, где Черрути был сегодня и вчера ночью, не заметил ли чего-нибудь необычного.
Молодой человек, с тревогой глядя то на Грениха, то на Петю, протянул руку к одному из словариков, взял со стола карандаш и бумагу. Пока Константин Федорович и Петя недоуменно переглядывались, он написал на кривой кириллице фразу:
«Вы кто подражание в театр ночь».
Грених прочел и побелел до самых коней волос.
– Кому… кому-то подражаю?
– Нэ-эт, – замотал головой итальянец. – Voi, – он указал на Грениха и добавил по-русски: – Ви кто-нибудь подражать.
Взял словарик и приступил к другому предложению.
«Говорить как вы, одеваться как вы, парик как вы».
– А-а, – воскликнул Петя, у которого выступили крупные капли пота на лбу и дрожали руки, когда он держал протянутый итальянцем листок бумаги. – Вам кто-то подражает! Вы это имеете в виду? Экуэле ке волеви дире?
– Si, si! – закивал Черрути. – Uomo! – он схватил себя за волосы и разлохматил их, сделав похожими на шевелюру Грениха, у которого всегда один глаз был почти полностью закрыт волосами.
– Uomo глаз одинаковий, voi – разний.
И Грених облегченно ударил тыльной стороной одной ладони по другой в весьма выразительном итальянском жесте, означающем радость.
– Ва бене! – воскликнул он и шлепнулся на свой стул. – Что и требовалось доказать. У меня глаза разные, что ж я об этом сразу не вспомнил.
Петя стоял с бледным восковым лицом.
– Ему лучше уехать из Москвы на время, – предложил стажер. – Если он начнет направо и налево всем рассказывать, что посещал какое-то сомнительное мероприятие, то у Италии с Советским Союзом возникнут трения. А вдруг это попадет в газеты? А вдруг ситуацию превратно истолкуют?
– Вы правы, Петя.
В течение следующего часа они выяснили, что Черрути посетил оба собрания, гипнотизер был в маске Януса, но сквозь прорези итальянец заметил чужие, не Грениха, глаза. Гипноз на него не подействовал, хотя итальянец ему был подвержен более других участников, и его вернули в зал. Черрути успел привыкнуть к женскому образу гипнотизера. Раппорт у него был с Ритой.
И он охотно поведал, что видел там Цыганку, которая прибыла сегодня в больницу, и что она зашла за ширму после него. Из радостных новостей – итальянец после выписки занялся фотографией и принес несколько снимков показать профессору.
Он вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, склеенный из разительно пахнущей химикатами хрустящей бумаги, и протянул его Грениху.
Константин Федорович с любопытством вынул карточки и принялся их разглядывать. Черрути делал снимки переулков, ворот, парадных, кудрявых чугунных козырьков на фоне обветшалых стен, церквей, колоколен, Спасской башни, потонувшей в сизых грозовых облаках, стараясь поймать в объектив фотоаппарата мелкие детали. Эта скрупулезность была вполне свойственна его типу личности, его темпераменту и нраву. Меж фотографиями с изображением деталей попадались и великолепные панорамы, запечатленные из окон многоэтажек. Невольно вспомнилось, что одной из лепт, внесенных в список безумств, было – взобраться на крышу и изображать Купидона.
Повосхищавшись его работами, Грених предложил итальянцу отправиться в Ленинград, где фотографу большое раздолье.
– Только надо ехать вот прямо сейчас, в июле, пока там солнце и тепло. В августе уже не будет, – встрял Петя. – Хотите, я с вами на вокзал схожу, помогу билеты купить?
На чужом языке, вооружившись лишь словариками, Петя так ловко и быстро уговорил итальянца ехать в бывшую столицу, что Грених невольно ощутил укол ревности. Но одернул себя – какой ученик способный у него, метод внушения освоил на твердую пятерку.
Глава 13. Смерть в шоколаде
Вечерело, солнце клонилось к закату, когда Грених с Петей, поздно пообедав в одной из городских столовых Нарпита, вооружились списком участников маскарада и шли на Воздвиженку, к дому № 8/1. В бывшем особняке Шереметева, в коммунальных квартирах проживал художник Синцов, выписанный в прошлый вторник. Рита узнала его в костюме Панталоне, да и Грених допустил мысль, что седые вихры, плохо спрятанные под красным колпаком, принадлежат Якову Васильевичу – в зрительном зале хроник сидел перед ним.
Синцов жил с матерью. Бодрая старушка в темном платке как раз шла за успокоительными каплями в аптеку. Встретив профессора на лестнице, вспомнила его и с тревогой принялась рассказывать, что Яша, с неделю выписанный в здравом уме и прекрасном самочувствии, вдруг ни с того ни с сего стал каким-то неспокойным. То провалится в молчаливое забытье, то примется что медведь шатун ходить по комнате. А потом опять сядет на стул, руки на колени сложит, спина колесом. И молчит, в одну точку уставившись.
– Я не знала, что и думать, как давеча, прибирая у его кровати, обнаружила странную карточку, на которой фигура в красном цирковом костюме изображена. Знаете, наверное: колпак, борода всклокоченная – шут гороховый или еще кто. Я грамоте обучена, читать могу, но не так скоро, как в гимназиях всяких. Метлу отложила, читаю: дорогой Панталоне, приходите туда-то и тогда-то в карнавальном костюме. Смотрю, время назначенное – полночь. Вот удивление! Куда понесло на старости-то лет? На карнавал! В полночь! Он меня за чтением застал, весь трястись принялся, кричать, что я в его вещах роюсь. Отнял карточку и спрятал за жилетку. Чует мое сердце, в нехорошее что-то втянулся. Я бы на вашем месте на недельку его обратно к себе в больничные палаты, так покойней будет.
Сверху хлопнула дверь, и на лестничной площадке у коридорного изгиба возникла фигура Синцова. Он прислонился виском к косяку и с посеревшим, вытянутым лицом вымолвил, едва не плача:
– Константин Федорович, каюсь… Никогда больше, никогда больше я туда не пойду…
Грених в два шага взлетел по ступенькам, мысленно проклиная пронзенные иглами боли колени, взял за плечо хроника и провел в его комнату.
– Мальчик совсем, в маске волка, уши песьи торчат вверх, полосатый воротник и парик чудной – длинные, черные, гладкие волосы до колен, в нем что-то египетское… из партера выскочил с пистолетом… А за ним Коломбина вдогонку бросилась. Ширма накренилась, свет выключился. Сдается мне, они ее удушили. Кто, не знаю. Эх, видно, не ваша это была игра, до смерти бы не стали доводить?
– О какой игре вы говорите? – побелевшими губами спросил Грених. Перед глазами предстала Рита: разгневанная, взлохмаченная, бросилась спасать одного из пациентов. И тут же этот образ сменился другим: черно-белым, мрачным – Грених увидел ее лежащей на полу, мертвой, с разметавшимися черными волосами и с синевой под веками.
– О гипнотической. Что-то неладное в том театре творится. Я видел этого человека – мелькнул из-за ширмы… Это не вы! Волосы будто ваши, а лицо… на лоб маска съехала… я, правда, только подбородок видел. Но у вас седая щетина, а у того – гладкая, как у женщины, кожа.
Грених провел рукой по глазам; сквозь страшные картины смерти пробилось осознание, что хроник стал свидетелем убийства. Он перехватил тревожный взгляд стажера, застывшего в дверях.
– Черрути ни о чем таком не говорил! – прокомментировал тот.
Да и Стешина – тоже.
– Рассказывайте, что там произошло? – вернулся Грених вниманием к художнику.
– Коломбина бросилась на сцену вслед за египетским богом, уронила часть ширмы, и свет погас, раздался выкрик. Потом долго кто-то возился, боролся, что-то выкрикивал, о чем-то шептался. На мгновение моргнул луч света – к ширме подошла дама в черном с фонарем. Когда включили свет, нас оказалось вновь тринадцать. И Коломбина, и египетский божок, и дама в черном преспокойно сидели на своих местах. Я не мог понять, как так вышло. Но что я говорю? Вы меня не понимаете, поди. Какие еще Коломбина и божок?! Я кажусь сумасшедшим?