А вчера ее отца нашли мертвым в квартире, причем смерть его стала актом расправы неизвестного. Грених собирался поговорить с ней и расспросить о том, кого она впускала к себе в квартиру, но ее успели убить.
– Опознали погибшую? – наклонился к профессору Мезенцев.
– Да, – бесцветным голосом отозвался Грених. – Это же Лидия Герасимовна Фомина. Вы ее вчера разве не допрашивали? Она моя пациентка.
– Это какая Фомина?
– Дочь вчерашнего убитого.
– На Мясницкой? – Мезенцев присел рядом и стал вглядываться в лицо убитой.
Грених кивнул.
– Эх, и ведь, правда, она! Из-за плотного слоя шоколада и не разглядел, – вздохнул Сергей Устинович. – Вот так. Вчера отец, сегодня дочь. Да еще смерть такая нелепая – утонула в чане с шоколадом.
Грених опять лишь кивнул.
– Как вы узнали, что она здесь? – следователь свел брови.
Грених вздохнул, проведя рукой по лбу Лиды, отбросил с ее закрытых глаз прядь перепачканных в шоколаде волос.
– Я было подумал, что это Рита. Она куда-то пропала… Послезавтра ведь премьера. Играет главную роль и вдруг вознамерилась исчезнуть. Пришел, а тут толпа, милиция, вы… Я подумал, что ее убили.
– Значит, Фомина – ваша пациентка?
– Да. Видимо, из-за смерти отца у нее случился психотический рецидив… Страдала нарушением мозговых функций из-за приема не вполне надежных препаратов от астмы. Не представляю, отчего ей вздумалось прийти сюда. Но ее действия во время психоза совершенно невозможно предугадать. Вся ее сущность соткана из тесно переплетенных провалов в памяти, персевераций, ошибок реакций и перерывов в течении мыслей, – объяснял Грених, а сам ломал голову над тем, почему девочка набросилась с пистолетом на гипнотизера за ширмой. Не допускала ли она мысли, как и другие, что за ней прячется лечивший ее врач, якобы подкупленный отцом?
– Да уж, смерть пациентов – большое горе, – проговорил Мезенцев. – А смерть пациентов из психиатрической лечебницы – это еще и масса необъяснимого. Домработница вся в суете с похоронами, упустила, видно, из внимания подопечную.
Грених с горечью представил, как все было на самом деле: поздним вечером в четверг девочка открыла грабителям и преспокойно ушла на маскарад в маске Анубиса, вернулась, оставив дверь квартиры нараспашку. За день с ней случился истерический припадок, может, она решила мстить за смерть родителя, взяв отцовский пистолет, или же, как поведал Синцов, оружие ей дали грабители – совершенно невозможно теперь угадать. Но одно было неоспоримым – маскарад и ограбление Фомина происходило примерно в одно и то же время, а значит, их спланировали одни и те же организаторы.
– Я бы хотел сам провести вскрытие, – выдавил Грених. – И отца ее тоже гляну, с вашего позволения. Что там с Промторгбанком?
– Махинации в страховом отделе, – махнул рукой старший следователь. – ЦУГПРОМ принуждал тресты страховать имущество только в Промторгбанке, председатели трестов покупали у Фомина липовые страховки, чтобы не вкладываться.
– Вам не приходило в голову, что этот Зорро вхож в архив Губсуда? Откуда он узнаёт обо всех этих махинациях?
– Я вас умоляю, Константин Федорович, чтобы взяточника обнаружить, достаточно в гости к нему зайти и посмотреть, как он живет.
Грених приподнял подбородок бедной девушки, отер с шеи шоколад. Под ним красовалась синюшная линия. Фомина не утонула, ее удушили. Грених встал и пустыми глазами глядел на распростертое у его ног хрупкое тельце. Если сейчас рассказать о «Маскараде», то милиция устроит засаду в театре. Переживут ли удар те больные, которые продолжали посещать собрания? Переживут ли вот такие, как Лида и Синцов? Агенты угрозыска не станут проявлять деликатности. Грених взвешивал, доводить ли до сведения следователя… Тут дверь в цех распахнулась, влетел, как всегда взъерошенный, Мейерхольд. Он было шагнул к профессору, потом увидел тело, отпрянул, зажал ладонью глаза.
– Ох, боже! – просипел он, будто на полный голос не хватило сил. – Что теперь будет! Ну почему сегодня? Почему сейчас?
И привалился к стене, продолжая закрывать руками лицо.
– Добрый вечер, – сухо сказал Мезенцев.
– Какой же он добрый? Какой же он, к чертям, добрый, если накануне премьеры в соседнем здании труп! Вы не знаете, случаем, где ваша знакомая? – Мейерхольд бросил на Грениха долгий, многозначительный взгляд.
– Тот же вопрос я намеревался задать вам. Где Рита? Вчера она была?
Режиссер заскрежетал зубами и выкатил на профессора мефистофелевские глаза, видно, предполагая, что Грених непременно о чем-то должен знать или догадываться.
– Я бросил жену в Европе, вернулся сюда, – зашипел вдруг Мейерхольд, – цепляюсь за всякую возможность сохранить светлое имя советского театра, за который сердцем болею и жизнь готов отдать! Неужели вы думаете, профессор, что…
Он замолчал, весь побелев и затрясшись, чуть глянул на следователя и опять перевел взгляд на Грениха.
– Неужели вы считаете, что я останусь равнодушным к тому, что происходит? Вы должны все решить сами… – многозначительно процедил он, опять опасливо глянув на Мезенцева, добавил: – С Ритой.
– Так где она, черт возьми? – Грених повысил голос. – Была вчера в театре? Ночью вы репетировали?
Вопрос Грениха, казалось, разозлил Мейерхольда окончательно. Минуту он изображал статую Командора, губы его были поджаты, крылья носа трепетали.
– Нет-с, – выжал из себя он наконец. – Никто вчера не репетировал-с ночью-с.
Константин Федорович вынул платок и принялся отирать с пальцев шоколад. Уже начинала сказываться бессонная ночь. Он ощущал непреодолимую усталость, смерть девочки израсходовала остаток мужества и терпения. На патетические выходки старого театрала уже не оставалось никаких сил.
Пожав плечами, он вышел на воздух. Солнце село, народ не расходился. Где же Рита?
Тут перед глазами проплыла толпа актеров – явились на вечерний прогон. Грених с облегчением увидел промелькнувшую знакомую косынку – Рита потерянно озиралась, прошла мимо, не обратив на Грениха внимания, не увидев его. Он хотел было догнать, окликнуть – нужно ведь хоть ее расспросить о том, что же случилось ночью. Но в голове внезапно родилась идея покончить со всем этим ночным безобразием сегодня же, ни Риту, ни Мейерхольда не предупреждая. Режиссера, похоже, ничего не интересовало, кроме его новой постановки.
В таком деле брать надо было только с поличным, чтобы уж никто не мог отвертеться. А так поодиночке каждый участник только отнекиваться будет, юлить и изворачиваться. После смерти Лиды уже никто правды о своей причастности не раскроет, будь даже она косвенной.
Грених дал себе слово вернуться домой, достать свой пистолет, который спрятал в подпол в ванной, почистить его, зарядить и ворваться в здание ГосТиМа вооруженным в разгар собрания. С собой нужно взять фонарик, потому что светом заправлял кто-то за кулисами, нож, если пистолет будет бесполезным, и Петю, если тому разбойничья вылазка покажется заманчивым предложением. Они имели право постоять за поруганную честь своих пациентов.
Мезенцев как раз выходил наружу из здания кондитерской фабрики, когда с проезжающего мимо трамвая «Б» соскочил Воробьев.
– Я мчался со всех ног. Что тут случилось?
– Ты Синцова устроил? – тут же спросил Грених.
– Его старшая медсестра приняла, все ваши распоряжения ей передал.
На черном «Рено» Мезенцева – машину, брошенную на углу театра, уставший Константин Федорович принял сначала за таксомотор, прошел мимо, не обратя никакого на нее внимания, – они покатили в здание Мосгубсуда разбираться с телами семейства Фоминых. За ними следовал грузовичок «Форд», на который погрузили Лиду.
В морге Грених работал, подсчитывая в уме, успеет ли закончить процедуру вскрытия до полуночи. Еще ведь с Петей надо поделиться задумкой про налет и почистить браунинг. Работал скальпелем, давал сухую справку о причинах смерти, а сам вспоминал, куда убрал коробку патронов – кажется, она где-то в ящике с инструментами под трубами или у раковины, в мешке с сухим алебастром, оставшимся после установления многочисленных перегородок по всему дому.
Тщательно очищенный еще вчерашним судебным медиком от черной пены Фомин Г. С. умер от обтурационной асфиксии, то есть от удушения перекрытием дыхательных путей инородным телом – подушкой, плотным покрывалом, рукой или еще чем; внешние следы удушения обнаружить было невозможно, потому что кожные покровы сожгла кислота, причем очаги ожогов на этот раз были довольно глубокими. Фомина Л. Г. умерла от странгуляционной асфиксии, ее душили чем-то напоминающим проволоку или шнурок, время смерти – между полуночью и двумя часами ночи.
Мезенцев слушал Грениха внимательно, вопросов не задавал. Машинистка – такая же юная девица, как та, что лежала на столе, превозмогая слезы, стучала по клавишам «Ремингтона». Смерть в шоколадном цеху ее очень растревожила.
– Что ж. Одно радует, что руки душителей разные, может, обойдемся бытовым преступлением в случае с Лидией Фоминой, – нарушил тишину Мезенцев.
– Меня беспокоит, что от тела к телу меняется картина выжженных кислотой участков, – заметил Грених. – Если первых удушали до того, как начать покрывать труп черной пеной, то отца Лиды уже жгли заживо.
– Занесите в протокол. Вы насчет Фоминой кончили? Есть еще какие к ней замечания? – отмахнулся Мезенцев.
Грених ничего не сказал, хоть на языке вертелось многое. Не мог он доверять теперь следователю после унизительного обыска. Конечно, это чувство могло быть и предвзятым, он отдавал себе отчет в том, что обида застила ему разум. Но, помимо обиды, имелось и предчувствие обмана, нечистой игры, это было видно по интересу, который Сергей Устинович выказывал одним делам, и по равнодушию, явленному к поимке команды мстителей, чья черная метка уже стала притчей во языцех. Заключение об осмотре Куколева, где Грених в деталях описал, какие, вероятно, были произведены хирургические вмешательства, следователь даже читать не стал, бросил на край стола, там это заключение до сих пылилось, так и не заняв места в папке с делом.