К одиннадцати Майка захлопнула книгу и объявила, что «невозможно хочет спать».
Грених сидел в тишине кабинета на диване ровно десять минут, а потом решительно направился в ванную, где под раковиной, теперь ближе – в мешке с алебастром – лежал его браунинг. Он быстро всунул патроны обратно в магазин и защелкнул флажок предохранителя.
Добрался Грених до Триумфальной площади в четверть первого, обнаружив, что ни на самой площади, ни на улицах в округе нет света, только вдалеке, местами, где еще сохранились газовые фонари, – на Садовой-Триумфальной, дрожали впотьмах круглые огоньки, светлым ореолом теснившие ночь. Театр Мейерхольда был так темен, что сливался с небом, и нельзя было понять, на месте ли здание. Только когда зрение привыкло, стала различима темная громада справа.
Грених дернул парадные двери, обошел здание кругом, как некогда они делали с Петей, сыскал лаз, который показал им сторож. Достал фонарик, стал освещать бывшее помещение кухни и, к удивлению, обнаружил, что дверной проем заложен свежим кирпичом.
В страхе, что ему с усталости кажется, Константин Федорович приложил ладонь к кладке, ощутив шершавость и прохладу, которая шла от еще свежего цементного раствора. Он задержал дыхание, попытавшись услышать, что происходит во чреве театра, но глухая тишина была столь вязкой, что, казалось, если и рождались какие звуки где-то в утробе бывшего театра Шарля Омона, то их мгновенно поглощал вакуум.
Никакого намека на засаду ни снаружи, ни внутри. Хороши же агенты у Мезенцева, на славу попрятались. Да и свет отключили в районе не просто так. Сейчас небось на него изо всех кустов, углов и трещин взирали милицейские глаза. Ощутив себя лишним, причем попавшим в центр внимания, глупым кроликом, заглянувшим на освещенный огород, Грених стал медленно выбираться из помещения, вышел на улицу и исчез в темноте Тверской.
Зря явился. Помешал. Мог все испортить. Надо было слушать голос разума, а не старого солдафона, которому невмочь пострелять по бегущей мишени.
Выяснить, состоялось ли сегодня собрание, можно было и прогулявшись до Денисовского переулка, глянуть, дома ли Рита. Он не видел ее несколько дней, настала пора проведать. Время, конечно, было не самое подходящее, но они друг другу не чужие.
Через час профессор уже поднимался по темной, неосвещенной лестнице полудеревянного-полукаменного дома. Дверь ему открыла Рита, до неузнаваемости изменившаяся. Быть может, он и не замечал ранее резко ухудшившегося ее состояния, или же изменения произошли в те несколько дней, что они не встречались, но перемена была разительна. Грених в первую минуту даже подумал, что она в гриме. Пепельно-серое лицо с сухими губами винного цвета напоминало холерного больного: под глаза легли темные тени с мешками, короткие черные волосы всклокочены. На ней была белая, сползшая с плеча, мужская, с плеча Барнабы, косоворотка, расстегнутая, оголившая обтянутую бледной кожей ключицу слева. Руки тонкие, коленки острые. Она была похожа на разом постаревшего подростка.
С минуту Рита смотрела на профессора огромными мышиными глазами, уставившись на него, задрав подбородок, как будто не узнавала. Потом схватила за запястье и втянула в комнату. Внутри стоял чудовищный смрад из-за нечищеных клеток с животными. Все они были накрыты одеялами, простынями и покрывалами, какие сыскались в квартире. Грених предположил по отсутствию привычного шороха, что не многие из змей и птиц остались живы.
– Что происходит? – выдохнула Рита хрипловатым полушепотом. – Ты должен мне все, в конце концов, объяснить.
Грених закрыл за собой дверь и не решился идти в комнату.
Лицо ее перекосило, зубы оскалились, она толкнула его в грудь. Константин Федорович чуть покачнулся, дверь не дала ему упасть.
– Ты скажешь мне или нет, зачем весь этот спектакль? Я ведь поверила тебе, что это не твоя затея, а теперь влипла по уши. Этот цербер, Мезенцев, держит Барнабу и Таонгу в своем карцере, якобы потому что они тоже могут владеть техниками гипноза. Но это ведь совершенно не так! Господи, какой абсурд! Да они обычные артисты, все, что умеют – гимнастические упражнения и поднятие тяжестей. А мне он за тобой следить велит, хочет, чтобы я сразу бежала к телефону, если увижу в театре. Он что, подозревает тебя?
Грених молчал, пытаясь связать воедино все эти разноречивые сведения.
– Значит, правда, что Барнаба и Таонга все еще арестованы? – спросил наконец он.
– Да! Да! Да! – рыдая и вколачивая остренькими кулачками каждое «да» в грудь Грениха, прокричала она. – И ты ничего не сделаешь!
– Следователь осторожничает, никому не доверяет. И это его право. Сегодня все закончится, завтра их отпустят.
– Тебе на меня наплевать. Ты помешан на своей работе! Но зачем же было так далеко заходить? За тобой следят, ты это знаешь? Он не одной мне велел соглядатальствовать. Мейерхольду тоже велено следить за тобой. Он весь извелся, вскидывает каждый раз голову, едва заслышит чьи-то шаги. Репетиции проходят в состоянии напряжения и тревоги. Завтра премьера – по городу наконец расклеили афиши, а постановка не готова. И во всем ты виноват!
– Рита, успокойся, – он сжал ее плечи. – Сегодня… быть может, прямо сейчас все разрешится, собрание будет разогнано.
– Его сегодня нет! Оно будет завтра, почти сразу же после премьеры…
– Как – нет?
– По тайному твоему указанию.
– Почему – по моему? – Грених нахмурился.
– Мейерхольд мне все рассказал после того, как умерла Лида Фомина, так что можешь не притворяться. И Мезенцев тоже все знает. Они собираются устроить на тебя облаву. Так что будь осторожен. Не продолжай, остановись…
– Рита, объясни, о чем ты? Что Мезенцев знает? – вскрикнул Грених, как следует встряхнув ее.
Лицо ее скривилось, по щеке скользнула слеза, она закусила губу, пытаясь не плакать.
– Прости меня, пожалуйста! – Рита стала медленно оседать, Грених попытался ее удержать, она грохнулась на колени, подняв к нему искривленное мукой лицо. – Ты все его пытаешься переплюнуть? Чтобы мне отомстить? Меня нарочно мучаешь? За то, что тогда вышло, да? Ох, знала я, не будет ничего хорошего, если мы попробуем начать все сначала. Нет у нас никакого начала, а тянется трупным червем наше прошлое… Ты видишь, я раздавлена, уничтожена. Ты доволен? Только остановись, умоляю, прекрати все это!
Грених нагнулся, чтобы поднять ее, она слабо отталкивала его руки, поднял, почти не ощутив ее веса, отнес в спальню, уложил в кровать. Постель была разобрана, всюду разбросаны подушки, смятые простыни, стоял удушливый запах пыли, плесени в смеси с каким-то цветочным парфюмом и запахом ее тела. Она тут же села в постели, подтянулась к изголовью, обняла острые коленки.
– Я все наврала, – вдруг выдала она холодно.
Она, кажется, издевалась. Можно было уйти, но хотелось все выяснить до конца, поставить точку в этих мучительных отношениях, в которых, кроме гнили и обид, ничего не было. Они оба точно забрались в кадку с навозом и бесконечно топтали его, ожидая, что под стопами прорастут цветы.
– Рита, мне и без этих игр непросто. Я надеялся найти в твоем лице союзника, – он присел на край постели.
– Ах, благородная душа, – она изящно вытянула руку перед собой, делая вид, что любуется ногтями. Но пальцы ее тряслись, дрожала нижняя губа, в глазах стояли слезы.
– Когда ты была там, за ширмой, видела, кто сидел в кресле?
Она подняла на него затравленный взгляд.
– Когда была убита Лида Фомина, ты бросилась за ширму. Кто сидел в кресле? – повторил Грених.
Она долго смотрела на него, как на идиота, а потом ее лицо скривилось.
– Ты!
Грених медленно поднялся, издав нечто среднее между болезненным стоном и рыком зверя.
– Ты был в маске двуликого Януса, – добавила она, сжавшись. – Поднимаешься в ней из-под сцены и туда же уходишь. У тебя что… с головой не в порядке? Ты сходишь с ума?
С перекошенным ненавистью лицом он нагнулся к ней.
– Ты в глаза смотрела? У меня глаза разные, дура!
Рита сжалась еще сильнее, думая, что он станет бить.
Грениху стало стыдно, он выпрямился, продолжая глядеть на нее сверху вниз, не зная, что думать, как переубедить, какие еще слова подобрать, чтобы ему наконец поверили.
– Тебе лучше больше сюда не являться, – прошептала она, не удержав слезу, горячей каплей она скатилась с ресниц ко рту. – Твое отношение ко мне – это акт мести, прикрытый жалостью, милостью. Ты не простишь меня никогда, а я никогда не смогу забыть его. Его тень вечно будет между нами. Он и сейчас стоит здесь, в этой комнате!
От этих слов на душе стало сначала ядовито, потом пресно. Он ощутил внезапную слабость в коленях.
– Возможно, ты права.
– Будем прощаться.
С минуту Рита сидела, зло глядя в сторону, потом перевела на Грениха полный печали взгляд. Успев отойти от ярости, он сожалеюще посмотрел в ответ. Она медленно подняла руку, сжала его пальцы.
– Будем прощаться, – повторила она, поднялась на колени и обвила его шею руками, притянула к себе, принявшись стягивать плащ.
Эту ночь – обещая себе, что последнюю, – провел он в Денисовском переулке, прощаясь со своим никчемным прошлым. Он давно потерял разницу между понятиями «любовь» и «случайная связь», «привязанность» и «влечение». Эта женщина вместе с собственным братом – отъявленным эгоистом и манипулятором, которого он боготворил и на которого равнялся, изгадили ему душу, истоптали, наделали в ней прорех, но влекли, не отпускали, будто что-то можно было исправить, удерживая возле себя тени прошлого, бесконечно вопрошая их, заслужил ли теперь он взаимности, толики добра. Видя, что ничего этого между ним и Ритой нет и не будет, не уходил, ждал – как просящий подаяния у паперти.
Он прижимал голое Ритино тело, а в темноте мерещилась Ася. Он гладил ладонями Ритины волосы, изумляясь про себя, почему они такие короткие. В окно пробивался фонарный луч света, иногда Рита оказывалась в его границах, лицо проявлялось, словно демон в зеркале, под ладонями Грениха змеились черные прядки. Почему? А где те, пшеничного цвета? Те самые, что светились на солнце.