– Пожалуй, мы билеты не раздобудем, – вздохнул Константин Федорович, вылезая из служебной машины Мезенцева.
– Вон перекупщики, – махнул головой следователь, указывая на двух парней в лаковых куртках, с заговорщицким видом зыркающих туда-сюда. – Ползарплаты сейчас отвалите. И охота же! – он развернулся к шоферу и дружески хлопнул его по спине. – Рули в суд.
– Десять рублей? – возмутился интеллигентного вида старичок, несмотря на жару, укутанный в плащ и кашне, в мягкой потертой шляпе поверх крепких седых кудрей.
Парни в куртках быстро скрылись за углом пристройки, где располагался шоколадный цех, едва Грених с Петей двинули к ним – испугались их вида. И теперь они стояли посреди площади, хлопали ушами, не испытывая особого желания отваливать за билет десять рублей, которые составляли без малого пятую часть зарплаты судебного медика и половину стипендии студента.
Посчастливилось, однако, увидеть служащего театра, который очень спешил, совсем как Белый Кролик из «Ани в Стране чудес», но остановился, узнав Грениха.
– Идемте-идемте, вас так пропустят, вы что! – радостно воскликнул он, хватая профессора и его стажера за локти. – Всеволод Эмильевич безмерно рад будет вас видеть, у него столько вопросов накопилось. Ах, ждали, как ждали!
И, нагнувшись к Пете, добавил:
– Спасибо, Петр Евгеньевич, что услышали наши мольбы и привели своего научрука.
Белый Кролик повлек их за собой, Петя внимательно посмотрел на Грениха, Грених на Петю, оба промолчали, и в глазах у обоих застыл вопрос.
Но только сделав несколько шагов вслед за спешащим служащим театра – кажется, он занимался освещением и руководил бригадой электриков, Константин Федорович понял, что Петя прибег к тонкой манипулятивной технике – копированию выражения лица. Отражение жестов, мимики, эмоций собеседника, имитация душевного родства – все это используется в гипнозе. Всему этому Грених обучил Петю сам.
Грених шел по ярко освещенному и заполненному людьми фойе театра, с тяжелым сердцем размышляя. Стажер его превосходил не только своего учителя, но и Макса, знавшего о технике подстраивания все и добивавшегося с ее помощью многого. Так он вертел родителями, некоторыми родственниками, которых просил выхлопотать какую-нибудь должность товарищу или себе, преподавателями, профессорами, своим глупым братом.
Петя оказался таким же.
Он с легкостью просачивался в любую компанию, в каждую ячейку, клуб, везде его принимали с распростертыми объятиями, млели от его любознательности, ретивости, смелости, идейности. Он был воплощением коммунистической молодежи будущего. А на деле первоклассный манипулятор, убийца, готовый идти по головам. Убийца, носящий маску восторженного простачка.
Невольно Грених глянул на него, идущего рядом в своей потертой кожаной куртке с чужого плеча, чуть ему маловатой, в своих этих коротких брючках по новой моде, тоже казавшихся ему малыми по размеру. Весь такой наивный, нелепый, открытый. Петя тоже обернулся, просиял довольной, до ушей, улыбкой.
– Вот свезло-то, – хохотнул он, – попасть за так. Здесь весь свет Москвы, разные деятели искусства, политики, художники. Если премьера пройдет с успехом, говорят, постановку покажут Рыкову и Сталину.
Со вздохом Грених кивнул. Чувство было, что собственный сын в спину нож вонзил. И даже как-то не осталось сил на злость. Говорят же: «Зла не хватает». Вот именно, что не хватало зла на юную душу, отчего-то вознамерившуюся пойти по преступному пути. Выпороть бы да на горох поставить, но нынче такая метода воспитания признана старорежимной. Мол, внушением надо, словом. Нет, в случаях с Петей крепким ремнем.
В зрительном зале им пришлось пробираться меж теми, кто уже успел прийти на спектакль до первого звонка. Тесными группками люди стояли в проеме между рядами кресел и стеной. Белый Кролик указал Грениху и Пете на два пустых места с краю в шестом ряду по соседству с высокой дамой, у которой из шляпки угрожающе торчали павлиньи перья.
Грених опустился в кресло, обратив взгляд перед собой, Петя вертелся юлой, увидел каких-то знакомых с задних рядов и принялся им махать. Занавес был спущен, профессор рассеянно скользил взглядом по авансцене, не слушая гула в зрительном зале и того, что кричит Петя галерке. В нос ударил едкий запах из газовых рожков.
Вновь и вновь перед глазами вставало воспоминание о проклятом собрании.
Неужели вот под этим потолком, украшенным старой лепниной и расписанным запыленной позолотой, в этих стенах с зеркальной мозаикой, где по карнизам были развернуты самописные транспаранты, вещавшие о труде, Ленине и комсомоле, происходило то, чему он стал невольным свидетелем? Как во сне это было, будто в бреду он видел разноцветные фигуры, рассевшиеся по залу врассыпную, ширму, а за ней тени. Сколько дней минуло с тех пор? Так непривычно светло теперь, ярко, аж кружится голова! Все три кованые люстры горели лампами накаливания – зал сиял совсем иначе. Почему он не решился разоблачить их в тот день, зачем пожалел?
Наконец раздался последний звонок, потух свет, сцена озарилась софитами сверху и светильниками из-под рампы. Пополз вверх занавес, открыв германский пейзаж, сад-ресторан – столики, плетеную арку с надписью: «Table d’hôte». Стало видно и часть механизмов с цепями, с помощью которых двигались декорации. Заиграла музыка – вступление в оперу «Валькирия» Вагнера. Профессора прошиб холодный пот, он невольно полез за платком. Та же пластинка.
Петя чуть скосил взгляд на него. Его рот дернулся не то в улыбке, не то в нервном оскале, а в глазах сверкнул недобрый огонек. Словно позволил себе едва уловимую насмешку над профессором. Или то была игра света, льющегося со сцены, или причуда воображения. Сердце сжалось.
– Два пива. Сюда в сад. – На сцену вышли двое: Тренч – напарник Риты и актер постарше, с седой аккуратной бородой.
– Благодаря моему такту, Гарри, мы получили лучшую комнату в отеле…
Самое начало Грених прослушал, совершенно не глядя на сцену. Уши заложило, собственное сердце стало таким громким, что он не мог разобрать слов. Перед глазами плавала эта злая ухмылка Пети – двуликого Януса, бога, у которого на затылке застыла искривленная физиономия хитрого старца, а вперед смотрело молодое лицо добродушного юноши. Он давил тяжелое дыхание, но воздуха становилось все меньше. А еще эта стена с газовыми светильниками рядом.
Чтобы хоть как-то отвлечь себя, Константин Федорович стал разглядывать театральные механизмы, потом перевел взгляд к небольшому кусочку кулис, откуда появлялись актеры, – он хорошо просматривался из угла партера.
Неплохо было бы как-то смешаться при выходе с толпой, но вместо того, чтобы уйти, забраться в кулисы и поймать Мейерхольда – пусть объяснит наконец, что у него в театре происходит, кому он сдал в аренду сцену. Правда, если Петя участвует в маскараде, то наверняка захочет убедиться, что его учитель ушел. Что же тогда делать?
Вышла Рита, Грених перестал разглядывать цепи, дама в шляпке поднесла к глазам бинокль. Что за чушь – использовать бинокль, когда сцена в шести метрах от собственного носа? Но он пожалел, что такого прибора не было у него самого – как будто заволокло глаза, кружилась голова, не удавалось сфокусировать зрение. Чертов газ, как же душно! Или дело в том, что вокруг была такая тесная толпа? Грених сто лет не присутствовал на мероприятии, проходящем в помещении, где собралось столько народу. Зал был рассчитан на тысячу человек, ложи вмещали компании разодетых в меховые накидки гражданок и щеголеватых пиджачных граждан. Грених бросил взгляд назад, обвел глазами ровные ряды лиц, сидящих в партере, устремленных вниманием к сцене, глянул на переполненные ярусы лож. Нервная судорога пробежала по спине.
Тем временем Рита уселась за столик. Играла она естественно и без нажима, словно находилась на репетиции и переполненный зал ее вовсе не трогал. И какой-то не вполне естественный у нее был взгляд, отсутствующий, стеклянный. На скулах румянец, губы темно-вишневого цвета, глаза подведены черным, тонкий разлет бровей делал ее лицо застывшей в удивлении маской.
– Актриса на сцену вышла с лихорадкой, – обронила дама, которая тоже оказалась какой-то знакомой осветителя и имела отношение к театру. Петя что-то ответил ей, снова посмотрел на Грениха, но теперь с обычным своим выражением лица.
Удалились Кокэйн и Сарториус, Рита осталась с Тренчем и должна была начать сцену. Тренч поднял на нее глаза и ждал первой реплики. Рита стояла чуть поодаль от столика, обиженно надувшись: по роли необходимо было сердито вздохнуть. Ее глаза уперлись в край подмостков, профиль был бел, румянец обозначился неровной кляксой на щеке, руки висели плетьми. Тренч напрасно прождал целую минуту, его лицо от нетерпеливого ожидания перекосило, он вздернул бровями. Из кулисы зашипели: «Ну! Добились…»
Рита продолжала стоять как вкопанная.
Кто-то опять подал голос из кулис: с нажимом, с ноткой нетерпеливого недовольства. В зале свистнули. Грених увидел мелькнувший в складках бокового занавеса белый профиль взволнованного Мейерхольда.
Наконец актриса дернула плечом, подняла лицо, уставившись прямо на Грениха.
– Ну! Добились своего, – вскричала она, будто внезапно взорвавшийся вулкан, точно ее кто кипятком окатил. Она кинулась к краю сцены. Сделала это так, словно желала сорваться с нее, как Катерина из «Грозы» с обрыва. И уставилась прямо на Константина Федоровича – с ненавистью, звериной озлобленностью. Он думал, сейчас кинется с кулаками, плюнет или еще что выкинет.
Но Рита развернулась и двинулась обратно к плетеной арке, продолжила фразу, Тренч ей ответил, и спектакль покатился ровно по сценарию.
Оба акта, антракт пронеслись ветром перед взором Грениха, который до того потонул в собственных раздумьях, что порой совсем не следил за действием на сцене. Только иногда пристальней приглядывался к Рите, чтобы понять, почему ее игру прорезал всплеск совершенно не рассчитанных пьесой эмоций, чувствовалось в ней напряжение, все ее тело было напружинено, сейчас вскочит на носочки, начнет крутить фуэте или понесется по кругу сцены, отсчитывая гранд па де ша. Возможно, было это потому, что в перерывах между сценами играл то Чайковский, то Адан