его на этих постановках был весь записан тоже на пластинки. Его невозможно узнать, он явно был изменен.
– И вас не удивило, что я ни разу не появился при организации проекта?
– Сами вы не появлялись, – с твердой безапелляционностью возразил режиссер. – Но ваш дух! Он был всюду. Константин Федорович будет недоволен, Константин Федорович будет возражать, нет, Константин Федорович не позволит, Константин Федорович этого бы не одобрил – эти слова то и дело сотрясали стены театра. Воробьев вами, аки демоном, стращал нас. И все слушались, ходили паиньками, лишь бы Константин Федорович остался удовлетворенным, когда наконец явится принимать работу.
– Так вот знайте, Всеволод Эмильевич, я к этому всему не имею никакого отношения. Более того, хочу, желаю, требую разоблачить своего ученика, который, прикрываясь моим именем, затеял какой-то невообразимый абсурд. Ничего общего с наукой.
– Но как же так? Как же? Вы сидели за ширмой, и к вам выходили ваши люди! Они ж вас узнавали, наверное… Паж среди них, итальянец, женщина с цветком в волосах. И Рита… Рита! Она абсолютно уверена, что это вы. Как она страдает, что вынуждена вас покрывать!
– Да не я это! А кто – узнаем сегодня.
– Сегодня? – едва не плачущим голосом повторил Мейерхольд. – Я хотел просить, умолять не делать этого именно сегодня! Труппа ждет, надеется, что я смогу уговорить вас. Мы хотим праздновать наш успех, не лишайте бедного артиста радости вечера после удачного спектакля! Давайте завтра, а? Или возьмем и напрочь откажемся ему подчиняться?
– Если мы не позволим Пете провести сегодня опыт и не разоблачим его публично, то нам никто не поверит. О собрании в конце концов поползут слухи, кто-то да проговорится, что здесь было, какие здесь речи толкали, и мы с вами окажемся… – Грених невольно сделал паузу, вспомнив прощальную фразу Пети, – в зале суда. Не трусьте. Тем более что следователю я уже все поведал, поскольку догадывался, что за моей спиной тут происходит какая-то пакость. Он собирался устроить засаду еще вчера, но собрания не было. Сегодня самый раз. Дайте ему сделать свое дело.
– А что будете делать вы?
– Я останусь. Хочу быть где-нибудь поблизости от происходящего. Нужно сделать Мезенцеву звонок. Но боюсь, что выбираться мне отсюда не следует. Нас точно здесь никто не мог заметить?
– Никто! Актеры сюда особо не ходят – пыльно, а работники сцены бывают только во время спектакля.
– Вы должны позвонить Мезенцеву.
Грених посмотрел на цепи и канаты, на металлические блоки площадки над головой и вспомнил план Пети. Стажер вряд ли рассчитывал, что он будет воплощен в жизнь, тем более сегодня, сейчас.
– Я же спрячусь. Вон та площадка, – он указал наверх, – с нее виден зал? Если чуть опустить панно со звездами, оно спрячет ее?
– Колосники… Да, это для работников сцены, чтобы обслуживать некоторые механизмы декораций и страховок для артистов. Бывает, застрянет какая цепь, или канат, коих здесь, сами видите, тьма-тьмущая, хранитель театрального реквизита поднимается на этот импровизированный мост и устраняет поломку.
– Как на него попасть?
– Лестница у вас за спиной.
Грених обернулся, упершись глазами в узкий, в ладонь шириной, столб с перекладинами, ведущими прямо туда, куда он хотел попасть.
– Но лучше, если вы по колосникам к шторе проникните в темноте. Иначе из зала будет видно, как вы идете, занавес уже подняли. Сейчас отключу электричество…
Мейерхольд исчез в складках. Вскоре где-то совсем рядом раздался легкий щелчок, и свет погас. Распределительный щит, видимо, находился тут же, в кулисах. Грених заработал руками и ногами, карабкаясь.
– Это опять пробки вылетели, черт их возьми, – раздался поблизости знакомый голос, принадлежащий старому Кокэйну. Грених обмер. – Надо Андреичу сказать, чтобы нашел электромонтера получше.
Грених успел подняться на три ступени, и тут кто-то задел его голень не то плечом, не то головой. Покрываясь холодным, липким потом, скользя носками своих ботинок вниз, он медленно перенес руку выше, следом ногу.
– Кто-нибудь починит это чертово электричество сегодня? – теперь говорил Мейерхольд. – Эй! Малыгин, слышит меня кто? О господи! Скоро начнется, а у меня нет света. Кто-нибудь, засветите хотя бы газ.
Константин Федорович заработал руками-ногами интенсивнее, быстро забравшись на плоскость узкой решетки моста, и, крадучись, чтобы не заскрипело железо под ногами, двинулся в неизвестность. Не сорваться, не наткнуться бы на что! И тут же какой-то железный штырь уперся в больное колено. Грених чуть не взвыл, подавив стон, обогнул препятствие, двинулся дальше.
Включили освещение, Константин Федорович оказался в самом центре светового пятна и тотчас отпрянул в узкую щель между поднятым на канаты щитом со знакомым германским пейзажем и облаками – он загородил его от зрительного зала, и разукрашенной звездами занавесью – она прятала его от взоров из кулис. Однако здесь перильца кончались и совершенно не за что было ухватиться, у другого конца сцены мост был ничем не защищен. Грених замер истуканом, приготовившись простоять весь спектакль так, едва глянул вниз, покачнулся. Высоко! Полубублик сцены просматривался как на ладони. Вон люк, с помощью которого поднимали и опускали в трюмное помещение элементы декораций: мебель, ширмы, а порой и самих актеров для пущего эффекта.
От долгого, пристального разглядывания деталей снова закружилась голова. Грених зажмурился и качнулся, чуть было не вывалившись, ухватился за какую-то цепь вспотевшими пальцами. Из-под волос к носу стекла тонкая струйка пота. А ведь еще час здесь так стоять…
Но пока он уговаривал сердце не биться так сильно, выполнял техники на успокоение и сосредоточение, зал стал наполняться первыми пестрыми костюмами. Выкатили шар на середину сцены и оставили аккурат под Гренихом. Если тому придет в голову спрыгнуть, или он наконец потеряет равновесие и свалится, то угодит в этот красивый предмет. Грених глядел вниз, боясь дышать, не смея убрать волосы с глаз, стереть со лба пот. Работники театра могли запрокинуть голову и увидеть его.
В партере расселись тринадцать теней. Теперь Грених воочию мог убедиться в словах Мейерхольда и покойного Синцова. Петя заменял пациентов статистами, чтобы среди остальных участников не возникло паники. После того, как на второе собрание не вернулись сразу двое – Соловьев и Грених во фраке, Петя быстро сообразил, что это не будет на пользу его предприятия. Видно, узнав Константина Федоровича сразу, ведь под маской Фокусника должен был явиться низенький, щупленький Вениамин Амвросиевич, на втором спектакле он заменил Грениха другой фигурой. Не стал заменять только неявившуюся с самого начала Пастушку и Самурая, который первый покинул собрание. Кстати, это был очень умный ход Пети – озаботиться о маске, которую не в чем было бы упрекнуть. Мол, за японцем прятался преданный коммунизму человек, покинувший зал, едва прозвучали слова хулы в адрес нового строя. Так он мог по легенде, поведанной своему учителю, и побывать раз на собрании, и не иметь к нему прямого отношения.
Свет потух. На мгновение Константин Федорович потерял способность ориентироваться в пространстве и снова покачнулся. Звон цепи, за которую он держался, казался таким оглушительным. Оглушительным было и собственное дыхание, сердце билось как сумасшедшее, упражнения из йогических трактатов помогали плохо.
Внизу голубым огнем горел стеклянный шар, будто пузатое привидение. Заиграл граммофон. Но хитросплетению нот не удалось заглушить слышимые щелчки рубильников, топот на сцене, перешептывание за кулисами – там расхаживали те, кто управлял эффектами спектакля. Слабо вспыхнули софиты над сценой, расположенные от профессора на расстоянии вытянутой руки.
Принесли ширму, долго натягивали вокруг нее темные занавески. Потом в квадрате сооружения кто-то встал с распростертыми руками неподвижно, как театральное дерево, устал так стоять вхолостую, медленно опустил руки.
На некоторое время опять потушили софиты. А когда они зажглись, актер за ширмой чуть отогнул занавеску, выглянув в зал.
– Раз, два, три, четыре, пять… де-десять, одиннадцать… – заговорил он. Грених узнал по голосу Петю, стажер пытался гнусавить и зачем-то заикаться. Голос записывать на пластинки не стал. Статиста выпускать тоже. Надел шляпу и прицепил к поясу бутафорскую саблю.
– Где Тринадцатый? Где Тринадцатый, черт меня раздери? Пропустили тринадцать ч-человек сегодня в зал, – разгневанно прокричал он, отскочив от занавески в центр шатра. – Сейчас же войди! Или я собрание объявлю за-закрытым. Я не по-потерплю беспорядков!
Прибывшие чуть всполошились, стали оглядываться. Грених быстро пересчитал маски, обнаружив, что их вдруг стало двенадцать.
– Тринадцатый! – визжал Петя. В голосе его дрожали ярость и сила, которых никогда Грених от него не слышал. И как он не боялся, что это навредит его репутации комсомольца и студента медицинского вуза? Он уже допустил солидный промах – смерть Лиды на глазах режиссера и нескольких актеров.
Один из толпы бесят, что сгрудились у правого прохода на сцену, дальнего от Грениха, подбежал к занавескам, нырнул к нему и что-то тихо произнес на ухо.
– Тушите свет! Все вон! – тотчас же отозвался Петя.
– Нет, погодите! – в зал вбежала Коломбина. Голос ее был сиплым после отыгранного спектакля. Грених сразу узнал Риту под низко опущенным на глаза капюшоном накидки. Поспешно перебирая башмачками, придерживая пеструю в ромбах юбку, она пронеслась стрелой меж рядами кресел и, остановившись в нескольких шагах от сцены, драматично упала на колени. От быстрого бега капюшон ее скатился на плечи, обнажив белый паричок и лиловую бархатную полумаску на старательно выбеленном лице.
Что это она затеяла?
– Зачем ты выходила из зрительного зала? – реплика Пети не была запланирована им, сорвалась с уст невольно, под напором клокочущих чувств, он даже голос менять не стал и не заикался.
– Я не решалась… – с каким-то нарочитым драматизмом отозвалась Рита.